Читать книгу Ваш выход, княжна - Лариса Олеговна Шкатула - Страница 1

Гражданская война. Черноморский город-порт Одесса. Конец марта. Холодно. Дом фон Раушенбергов на улице Ришельевской продувается всеми ветрами и с моря, и с суши. Некому было поставить на зиму вторые рамы, заклеить окна, потому молодая княжна Ольга Лиговская пользовалась только одной небольшой комнатой с изразцовой печкой, которую всю зиму топила, чем придётся.

Вопреки собственным опасениям, она не замёрзла и не умерла с голоду. Даже в начале зимы ухитрилась перетаскать часть старого запаса дров в пустующее помещение дворницкой, чтобы их не разобрали предприимчивые соседи.

Каждый раз Ольга подолгу возилась с огромным висячим замком на дворницкой, чувствуя холод металла сквозь тонкие перчатки, но в конце концов его открывала и затаскивала в свою комнату очередную охапку дров.

В доме всё говорило о том, что хозяева собирались сюда вернуться: в кладовой в изобилии лежали мясные консервы, в подполе была картошка, сало, копчености, сахар, мука. По выражению дяди Николя, Ольга обычно не ела, а клевала понемножку как птичка. Она и теперь ела помалу, но, к сожалению, без хлеба не могла обходиться. Княжна выходила на базар и меняла консервы на хлеб. Догадывалась, что невыгодно, потому что местные барышники буквально вырывали у неё из рук банки с австрийской тушёнкой и совали взамен черствые, похожие на булыжник, булки хлеба, которые Ольга потом, как могла, отогревала над самоварной трубой. Ей повезло, когда она нашла этот небольшой, литра на три, самоварчик. Тот, которым пользовались Раушенберги, был огромный, тяжелый и долго закипал, а этот, маленький, уютный, как раз её устраивал. Совсем немного лучины, и вот он уже весело насвистывал, почти как живой. Наверное, поэтому княжна иногда с ним разговаривала.

Долгими зимними вечерами, когда ветер в трубе выл особенно заунывно, а ледяные окна, схваченные толстым слоем инея, угрюмо поблескивали, Ольга казалась себе отрезанной от всего мира на далеком пустынном острове. Там же, в дворницкой, она брала на растопку кукурузные кочерыжки и потому в шутку называла себя – Робинзон Кукуруза. Пятницей, к сожалению, мог считаться только любимый самовар.

Сейчас Ольга Лиговская стояла перед зеркалом и с любопытством разглядывала сооруженную ею самой прическу: две косы, закрученные кренделями над ушами. Нужда заставит – научишься. Конечно, Агнесса – её горничная – справилась бы с этим намного успешнее, но где теперь Агнесса? За морем, как принцесса. Ольга так наловчилась рифмовать концы фраз – в эту игру они с давних пор играли с дядей Николя, – что даже мысли свои пытается рифмовать. Разрешите подавать!

– Надо отвыкать, – говорит себе Ольга. – Рифмы, высокий штиль, стихи из всякой чепухи. Тьфу, опять? Рифмы, как зараза, привязываются, когда не хочешь и думать о них. Революция… нет-нет, эта рифма нам не подходит. За неё вас. княжна, могут и повесить. Не поздней, чем через месяц. Да-а, горничная Агнесса умчалась за границу на быстрой колеснице. А чего мчалась? Не для княжон же сейчас матросы дворцы освобождают. Богатеев побеждают. Так объявили: война дворцам! Сегодня как раз и приходил один. Приказано, говорит, освободить! Что ж, а ля гэр ком а ля гэр 1. Документы требовал. Показала единственный оставшийся – диплом об окончании Смольного института. Так он стал допытываться: "Почему у вас фамилия не такая, как у родственников? Почему и вы за границу не сбежали, как прочие буржуи недорезанные?" А чего её резать? Она и сама уйдет, только скажите куда?

После всех усилий на Ольгу из зеркала смотрела просто хорошенькая девчонка, этакая инженю, в неприметном сером платьице. В свое время за него в ателье Фёдоровых десять рублей серебром взяли. Мода была такая от кутюр, под простолюдинку. Агнесса его потом носить не захотела. Сморщилась: ни бантиков, ни рюшечек, крестьянское! Что она так шарахалась от всего, по её мнению, простонародного? И всё пеняла Ольге на незамысловатость туалетов:

– Вы, княжна, в своих нарядах в аккурат монашенкой смотритесь! Вон, горничная графини Постромцевой сказывала, что на отделку бального платья хозяйки пошло тридцать аршин кружева. А вы? Вместо воланчика одну живую розу к корсажу прикололи!

Крестьянское платье, не крестьянское, а теперь кстати пришлось. Кацавейку Матренину взяла. Пока Ольга её на свою фигуру подогнала, все руки иголкой исколола. Привыкайте, княжна, коль на свете война!

Матрёна – кухарка Раушенбергов – в деревню собиралась, много узлов с собой забрала, – всё равно добро пропадет! Но кое-что оставила. Мол, примета есть такая, тогда вернёшься. Не вернулась Матрена, а её кацавейка княжне пригодилась. И старенький полосатый платок. Ольга из него узелок сделала. Подсмотрела, что много народу с узелками ходит, и себе надумала. Смену белья в него положила, мыло душистое, французское. И диплом Смольного института благородных девиц. Да, в Смольном княжна обучалась. Три иностранных языка, этикет, науку, как быть хорошей женой, – много чего преподавали юным дворянкам – будущему цвету России. А дядя Николя всё равно считал, что этого всего для жизни недостаточно. Пригласил ей учителей итальянского, испанского – а ну как по миру с богатым мужем путешествовать придётся! А сам пробовал даже татарский язык учить. Мол, язык своих предков надо знать!

– Дядюшка, – хохотала Ольга, – причём здесь татарский?

– А эти выдающиеся скулы? – хитро щурился он. – А разрез глаз? Мамайка-то на Руси немало порезвился.

– Мамайка… Ты ещё скажи, половцы!

– Может, половцы. Может, хазары. Богата наша история связями не только с европейцами, но и с азиатами, иноверцами. Обо всём знать невозможно, но пытаться узнать побольше можно и нужно. Если, конечно, хочешь быть интеллигентным человеком. Терциум нон датур – третьего не дано.

– Обучаете княжну разным языкам – это понятно, – вмешивалась не в своё дело Агнесса. – Но шпага?

Она округляла свои и без того круглые глаза. Да, дядя Николя давал любимой племяннице уроки фехтования, и ей это нравилось, но всё же… Он сомневался, нужно ли благородной девице уметь фехтовать? Здесь вам не Франция, и Ольга – не мушкетёр…

– Помолчи, Агнесса, – прикрикивала на горничную княжна. Не дай бог, дядюшка прекратит уроки!

Может, он и прав насчет азиатских корней? Как бы то ни было, воинственность Ольги проявлялась на уроках во всей полноте.

– Прямо д'Артаньян в юбке, – восхищался дядя, с каждым разом прикладывая всё больше усилий для отражения выпадов племянницы.

Учили-пытались, напрасно старались! Для чего теперь ей нужно это умение? Ведь в России для княжон другой уровень нужон! Тут уж не рифма, а целый стих получился. Всё равно, впереди веселого мало. Революция её, недорезанную, не принимает, а уехать – возможности не даёт. Можно, конечно, наглотаться таблеток и… Но тут восставал её природный оптимизм. Ну и что с того, что на пароходе "Святой Пётр" вместе с дядей Николя уплыли её документы, фамильные драгоценности, и вообще все мечты? Надо хотя бы побарахтаться. Ольга становится в стойку: выпад-укол, выпад-укол. Смешно.

Дядя будто предчувствовал близкую беду, и всё повторял ей, как маленькой:

– Оленька, иди за мной, буквально след в след. Как индейцы, помнишь? Не отставай!

Если бы мог, дядя взял бы её за руку, но он тащил саквояжи в обеих руках, а тут ещё Агнесса всё время жалась к нему как испуганный щенок. И у самых сходней толпа так навалилась, что Ольгу бросило в сторону, затерло. Она успела увидеть растерянно озиравшегося дядю Николя, которого обезумевшие эмигранты буквально внесли на пароход, судорожно уцепившуюся за него Агнессу – уж эта своего не упустит! – затем новый людской вал толкнул её на торчащую посреди причала металлическую балку: остатки какого-то сооружения. Ольга ударилась об неё спиной и потеряла сознание.

Очнулась княжна от холода. Никого не было рядом и, вообще, на причале. Сумочку её, видимо, обыскали. Забрали все деньги, оставили только диплом да ключи от дома. Бесследно исчез английской кожи чемодан с её платьями и бельем. Хорошо еще, что в доме тетки Раушенберг, где они последнее время жили, кое-что из вещей осталось. Не помещалось в чемоданы, и дядя Николя выбрасывал всё, с его точки зрения лишнее, безжалостной рукой.

Спина сильно болела. К тому же привязалась ангина, видимо, от долгого лежания на причале. Спустя сутки Ольга потащилась в госпиталь, где у дяди был знакомый врач. Госпиталь, как ни странно, функционировал, и нашлась даже сестра милосердия, которая сама предложила княжне приходить к ней по вечерам домой, делать компрессы и йодную сетку. По её словам, на Ольгину спину было страшно смотреть. Маша, так звали сестру, оказалась умной и начитанной, в отличие от Ольги, разбиралась в происходящих вокруг событиях, и если бы её не отправили на фронт, возможно, она и княжну сделала бы революционеркой.

Как говорил дядя, на женщине всё заживает, как на кошке. А на молоденькой женщине – особенно. Вскоре о болезни Ольга и не вспоминала, и надвигавшуюся зиму встретила почти без страха.

К тому же в городе, где жила Ольга Лиговская, ещё не голодали. А может, о случаях голода она просто не знала. Продуктов в кладовой было достаточно, и Ольга жалела, что, собираясь покинуть гостеприимный дом навсегда, не сможет взять их с собой столько, чтобы надолго защитить себя от голода в предстоящей неизвестности.

Ехать она собиралась в Екатеринодар, где жила сестра покойной матери тетя Милена, бывшая замужем за полковником – начальником охраны губернатора Кубани. От тети Милены давно не было писем, но она любила Ольгу, всегда звала к себе погостить, и, как там ни думай, ни гадай, ехать молодой княжне было больше некуда.

Ольга вышла из дома, перекрестилась и, как человек, принявший наконец решение, быстро зашагала в сторону вокзала.

А на этом на вокзале будто черти ночевали! Везде было грязно, накурено, холодно и матерно.

Не то чтобы княжна Лиговская была неженкой, но она не понимала, как можно гадить там, где живёшь? Пусть даже короткое время. Это пренебрежение к чистоте возмущало её тем более, что проявлялось в людях не больных, не беспомощных, а именно здоровых. Уж с больными-то ей пришлось повозиться. Еще три года назад, шестнадцатилетней девушкой, на каникулах под руководством дяди Николя она работала сестрой милосердия. Сам опытный врач, дядя учил её азам медицины, справедливо полагая, что знания за плечами не носить.

Всего досталось молодой сестре: и крови, и стонов, и рваных ран, и торчащих обрубков вместо конечностей. Боже, в какой-то момент казалось: не выдержит, сорвётся. Зачем ей всё это?! Но в такие минуты слабости возникало перед ней лицо дяди, его жалеющая улыбка. Нет, не осуждающая, а именно жалостливая к ней, такой юной и слабой.

Ольга не хотела быть слабой. Нет, не завидовала она самостоятельным и грубоватым девицам-эмансипе. Но предполагала, что в жизни может наступить момент, когда она должна будет рассчитывать только на свои силы. Именно она, высокородная красавица-сирота.

Мать её умерла, когда Ольге от роду было всего два часа. Отец сгинул в самом начале войны с Германией. То ли был жив и пропадал в плену, то ли давно истлели его кости.

Дядюшка не дал сироте пропасть. Своей семьи он так и не завёл, и всю нерастраченную нежность отдал племяннице. И при боннах и гувернантках он всегда был рядом. Другое дело – родной отец. Тот, оставшись без жены, времени не терял и не единожды заговаривал с маленькой дочкой о новой мамочке. Но то ли князь Лиговской не мог выбрать одну из многих, то ли война помешала, а только мачехи Ольга так и не дождалась.

Дядя Николя приходился Ольге родственником по матери Леоноре, урожденной Астаховой. Его сильная близорукость исключала возможность военной карьеры, и, чтобы хоть как-то приблизиться к армии, о которой он с детства мечтал, дядя стал военным медиком.

Его родители были врачами, но, как и Ольга, он рано осиротел. Фанатики медицины, исследователи и бессребреники, отец и мать уехали на ликвидацию эпидемии холеры в Поволжье. Маленьких детей – дочь Леонору и сына Николая перед отъездом они оставили у деда в Петербурге.

Князь славился своими чудачествами, но внуков истово любил. На Леонору почему-то смотрел со слезами на глазах, а внуку говорил странные вещи:

– Жаль, Николушка, дар наш тебе не достался. Но сердце у тебя доброе, хорошим врачом станешь. Близорукость твою я лечить не стану, не то в военные сбежишь, а это не твоё. К сорока годам зрение у тебя само восстановится.

Скупые сведения о дедушке с бабушкой, принявших смерть во имя врачебного долга, должны были, по мнению дяди Николя, воспитать и в племяннице готовность к самопожертвованию. Сделать её настоящей гражданкой своей страны.

Но вот грянула революция, и Николай Астахов с ужасом увидел, как падают головы лучших, по его мнению, людей России. Революция оказалась слепой и безжалостной, точно смерть, и косила людей по признакам происхождения, невзирая на их достоинства и заслуги перед Отечеством.

Когда в Петербурге, по его наблюдениям, стало припекать, он решил уехать куда "попрохладней" – к Черному морю, к двоюродной сестре Люсиль, бывшей замужем за обрусевшим немцем Альфредом фон Раушенбергом. Раушенберги жили в большом доме недалеко от моря и давно звали их к себе погостить. Альфред и Николай симпатизировали друг другу. Раушенберг восхищался работоспособностью Астахова, его порядочностью, и чувством долга. Николаю импонировали радушие русского немца, его обязательность и преданность.

На лето фон Раушенберги уехали в Италию, там задержались, а в России как раз началась октябрьская революция. Альфред всегда был человеком предусмотрительным. Он и в этих условиях ухитрился перевести свой основной капитал в женевские банки, и теперь его деньги работали на швейцарскую экономику, а строящаяся больница уже ждала "лучшего русского хирурга" Николая Астахова. Родственники и за границей предпочитали держаться друг друга.

– Девочка! Девочка! – Ольга не обращала внимания на эти крики, пока глазастый, небольшого роста мальчишка лет тринадцати не дернул её за рукав.

– Какая же я девочка? – удивилась Ольга. – Для тебя я, скорее, тётя.

– Ой, тётя, – протянул тот, обнажая в улыбке крупные белые зубы. -Тогда я – дядя!

– Не фамильярничай со взрослыми, – строго сказала Ольга. – Говори, что тебе нужно?

– Тебя мой батька кличет. Вон, видишь, на той лавке, в клетчатом картузе.

– Но я его не знаю. О чём можно говорить с незнакомым человеком?

– Боже! – всплеснул руками мальчишка. – Подойди, посмотри, спроси. За погляд денег не берут, за спрос не бьют в нос. Человек помочь хочет. Ты тут сколько стоишь? Билета не достала – по тебе видно. Места себе не заняла. Так всю ночь столбом и простоишь?

Ольга посмотрела на него: мальчишка как мальчишка, но какие у него серьезные взрослые глаза! А манера поведения… Она тоже с детства не была мямлей, но так спокойно подойти к незнакомому человеку, заговорить с ним не смогла бы и сейчас. Она беспомощно оглянулась: вокруг чужие равнодушные лица, а тут – участие. Или им что-то от неё нужно?

– Ну, что ты так туго соображаешь? – тут он явно кого-то копировал. – У тебя должна быть моментальная реакция: сказали – сделала!

– Командир! – фыркнула Ольга, но, поколебавшись, пошла за ним. Пробираясь за неожиданным проводником через узлы и чемоданы, она пыталась выяснить: – А вы кто?

– Кто-кто, русские люди, – гордо ответил провожатый. – А профессия у нас – в цирке работаем. Папа говорит, русские должны помогать друг другу в беде.

– К сожалению, русские – не самый отзывчивый к себе народ, – продолжил высказывания мальчишки тот самый коренастый и широкоплечий мужчина в клетчатом картузе, приподнимаясь и приветствуя Ольгу. – Милости прошу к нашему шалашу. Василий Ильич Аренский – цирковой артист, силовой акробат. А этот пронырливый хлопец – мой сын и товарищ по работе – Арнольд.

– Ольга Лиговская – выпускница Смольного института. Пока без работы.

– Ну, это дело наживное. Если не секрет, куда путь держите?

– Хочу попробовать до Екатеринодара добраться. Кажется, задача будет не из легких… А почему так официально – Арнольд? Вы и дома его так зовете?

– Что вы, Арнольд – сценическое имя, а для своих он просто Алька. Это его матушка всё к иностранщине тяготела. Видимо, потому поехала с труппой на гастроли в Англию, да так там и осталась… Вы садитесь, Оленька! Небось, ноги гудят? Я смотрел, часа два вы так простояли. Значит, в Екатеринодаре вас ждут?

– Просто я надеюсь, что тетка ещё там. И это – моя последняя надежда.

– Милая девушка, в вашем возрасте выражение "последняя надежда" не должно употребляться. Сколько вам лет – семнадцать, восемнадцать?

– Девятнадцать!

– Девятнадцать? – воскликнул Аренский. – В девятнадцать лет я был звездой аттракциона "Полет под куполом цирка"; Василий Аренский человек-легенда!

Он посмеялся.

– И фамилия у вас подходящая.

– Да уж куда более… Приблудился к цирковой труппе голодный малыш, ничего, кроме имени, не знал. Вот и придумала ему фамилию цирковая братия.

Он прервал себя.

– А мы, милая Оленька, едем в Ростов, там сейчас должна быть наша труппа. Когда, как доберемся, – одному богу известно. Для начала доедем до Каховки, а там, с оказией, – дальше.

– Почему именно до Каховки?

– Потому что ближайший поезд только до Каховки идёт, если в нашу сторону. Можно было бы ехать в Винницу или Жмеринку, но это я шучу…

– У вас хоть билеты есть, – вздохнула Ольга, – а мне достать не удалось, сказали, в ближайшее время ничего не предвидится.

– Вот я и говорю: езжайте с нами.

– Без билета?!

– Голубушка, какие сейчас билеты? Вы видите, сколько желающих уехать? Куда-нибудь! Подойдет поезд, все кинутся на штурм. Проводники и носа не покажут, чтобы не задавили. И ещё: по вагонам, говорят, контролеры ходят, но они охотно берут продуктами. У вас есть что-нибудь?

Ольга кивнула. Аренский смущенно вздохнул.

– Я ведь, собственно, пригласил вас не без корысти… Ради бога, вы не поняли, продукты у нас свои.

Он замялся.

– Девушка вы по виду крепкая, несмотря на некоторую хрупкость. Если бы вы помогли нам с Наташей…

Аренский кивнул в сторону и только тогда Ольга заметила среди узлов до глаз закутанную девушку. Словно боясь, что Ольга может отказаться, он торопливо заговорил:

– Наташа – наш канатоходец… Я предупреждал, чтобы она не работала без лонжи. Но публика ахала, восторгалась: как же, такая молоденькая, и смертельный номер. Но вечно нельзя испытывать судьбу. Наташа сорвалась, упала и больше не поднялась. Мы потому от труппы отстали, что артисты решили не брать её с собой. Мол, пустим шапку по кругу, наберём денег, чтобы заплатить сиделке, обеспечим хороший уход, – что ещё больной надо? В такой неразберихе не всякий здоровый выживет…

– Наташа бы их не бросила! – запальчиво вмешался в разговор Алька. – Она всем помогала. Когда у этой противной Варетти муж заболел, Наташа свои последние деньги отдала. А когда решали, как с Наташей быть, и не вспомнила об этом: куда нам такая обуза, самим бы живым добраться!

Алька кого-то визгливо передразнил.

– Что сказали врачи, она поднимется?

– Она умирает, – Аренский судорожно вздохнул. – У Наташи – саркома. Это такие боли! Не знаю, как она терпит? Больница, где Наташа лежала, закрылась. Врач, дай бог ему здоровья, свои запасы лекарства нам отдал. Но и они уже кончаются. Дозу приходится всё время увеличивать.

– Я сейчас посмотрю вашу Наташу, – заторопилась Ольга, роясь в своём узелке. – У меня есть морфин. Наверняка и ваш врач ей его давал.

– Вас нам послал бог, вы врач?

– Всего лишь недипломированная сестра милосердия, – Ольга отвечала, уже склоняясь над больной.

Та лежала, устремив глаза в небо, словно дожидаясь свыше избавления от страданий. На её бледном, измученном лице, очерченные темными полукружьями, кричали и молили огромные серые глаза. Из прокушенной губы показалась капелька крови.

– Наташа, вы меня слышите? – наклонилась к ней Ольга. – Что вы хотите, Наташа? Вам что-нибудь нужно?

– Умереть, – вдруг хрипло выдохнула больная, обдав Ольгу знакомым по госпиталю запахом умирающего тела. – Помогите мне, прошу вас! Где-то же есть военные, неужели они пожалеют одну пулю?! Если бы я могла… сама. Но бог не слышит меня! Наказывает за гордыню…

Что случилось с нею в тот момент, Ольга не поняла. Переполнившее её чувство жалости и сострадания к больному, беспомощному человеку, такому молодому и так мужественно переносящему невыносимую боль, будто высвободило огромный заряд доселе дремавшей в ней энергии. Ее пучки, горяча кровь, побежали по жилам к самым кончикам пальцев и стали там пульсировать, просясь наружу. Ольга приложила пылающие руки ко лбу девушки. Наташа вздрогнула и затихла. Выражение спокойствия и блаженства появилось на её исстрадавшемся лице. Глаза больной закрылись, и она заснула.

Ольга отняла руки, дрожащие и покрытые испариной, и бессильно поникла, как если бы всю свою жизненную энергию она перелила в Наташу. Девушка медленно приблизилась к Аренскому. Тот поспешно усадил её на ближайший узел.

– Ну как она?

– Заснула.

– Сколько таблеток вы ей дали?

– Ни одной.

– Как "ни одной"?! – Василий Ильич вскочил и подбежал к Наташе.

– И правда, спит, – задумчиво проговорил он, вернувшись. – А выражение счастья и покоя на её лице… Оленька, как вам это удалось?

Ольга пожала плечами.

– Раненые говорили, у меня хорошие руки. Даже просили иной раз руку над раной подержать. Я думала, это у них самовнушение, а Наташе, выходит, помогло.

Аренский достал откуда-то алюминиевую фляжку и налил из неё жидкость в маленький стаканчик.

– Выпейте!

– Что это?

– Спирт.

– Что вы, я ничего, кроме шампанского, в жизни не пила!

– Пейте, пейте, на вас же лица нет, – он с интересом вглядывался в Ольгу. – Раньше я о таком слышал, но видеть воочию не приходилось. Похоже, вы даже не осознаете, какой удивительной силой обладаете.

Он помолчал.

– Впрочем, может, об этом лучше и не знать? Такую тяжелую ношу, да на такие хрупкие плечи. Брать на себя чужую боль…

– О чем же мне лучше не знать? – Ольга все собиралась с духом, чтобы выпить спирт, но так и не решилась, и отдала стаканчик Аренскому. Извините, не могу. Да мне и так уже лучше.

– И вправду, лучше: румянец появился, глаза заблестели. Ну, а я выпью. За то, что вы у нас появились! Что могли мы, два мужика, если Альку им считать условно? Наташа нас стеснялась, к себе подпускать не хотела Так что – за ваше здоровье, Оленька!

Силы к Ольге возвращались медленно, как будто воздух вдруг материализовался и вливался в неё через поры обволакивающим живительным потоком. Она сидела, слегка оглушенная открывшейся способностью и радостными словами малознакомого человека. Как он сказал? Им повезло, что Ольга у них появилась? Значит, она кому-то нужна? Ах, молодец дядя Николя, правду говорил: где родился, там и пригодился.

А ещё вспомнилось Ольге как-то прозвучавшее в словах Агнессы, нет, не презрение, а как бы сожаление к безнадежно больному: мол, будь у неё их деньги и происхождение, и она, Агнесса, могла бы ничего не уметь.

"А я умею, слышишь, Агнесса? Я – не пустоцвет, как тебе мнилось. Сама, без тебя, и прическу научилась делать, и шить, и самовар растапливать. И человеку смогла в беде помочь. Так-то!"