Читать книгу Всегда бывает первый раз (сборник) - Лариса Райт - Страница 5

– Мам! Мам! – Валерка тряс Натку за плечо и, судя по тому что плечо ныло, делал это довольно давно.

Она резко села, щурясь от солнечного света:

– Что? Что такое? В школу? – «Нет-нет, сегодня же пятница – очередной Сан-Хуан – в школе объявили выходной». – Валер, иди спать, – Натка снова свернулась калачиком на диване. – И дай мне плед из комода.

– Мам! Теннис!

– Он в два часа. Говорю тебе: иди спать.

– Мам, уже час!

– Да-а-а? – Снова вертикальное положение, но ненадолго. – А твой велосипед?

– Там цепь полетела, я забыл сказать.

– Дружок, – Натка покачалась из стороны в сторону, – я не могу, честно. Попроси папу. – «В кои-то веки раз можно и озаботиться проблемами ребенка. Не развалится».

– Я бы попросил, если б он был дома.

– А его уже нет?

– По-моему, его еще нет.

Натка вскочила. Заметалась по гостиной, приквохтывая, как курица: «Как это нет? Как это нет?» Конечно, рано или поздно такое должно было случиться. Это она – мадам, так сказать, не первой свежести, а Андрей – молодой интересный мужчина. А уж с такой семейной жизнью ночевать в чужой постели самое оно. Нет, но каков, а? Попросить ее о помощи именно тогда, когда сам, сам! Просто возмутительно! И он считает, что после этого Натка продолжит играть в молчанку?! Да, наверное, так и думает. Привык уже работать с утра до ночи без выходных и не слышать ни слова упрека. Если он, конечно, работает… А там кто его знает? Натка ведь молчит, строит из себя гордую. Пришел домой к ужину – хорошо. Задержался? Микроволновка не даст умереть от голода. Сидит весь вечер в кабинете в обнимку с кульманом? Творит. Счастливый человек. Вышел в гостиную на всеобщее обозрение? Тоже хорошо. Она будет щелкать пультом в его присутствии и чувствовать себя на пару граммов менее одинокой. В общем, жизнь у Андрея спокойная. Просто подарок, а не жизнь. Никто не трогает, никто ни о чем не спрашивает, никто не донимает косыми взглядами и не устраивает дешевых истерик. Все тихо, мирно, прилично. И так скучно, что удавиться впору. Или хотя бы гаркнуть что есть мочи, или швырнуть табуретку в… в… ну хотя бы в трехметровое окно солнечной террасы, или…

Звонок в дверь прервал Наткин беспорядочный бег и такие же мысли. В секунду оказавшись у входной двери, она распахнула ее, увидела мужа и тут же додумала: «…или напиться».

Андрей с трудом стоял на ногах: коленями он упирался в стену, а лбом в дверной звонок, трели которого продолжали разноситься по дому. Глаза (вернее, мутные щелочки, которые от них остались) были полузакрыты, за веками угадывался блуждающий взгляд, губы при этом растянулись в дурацкой полуулыбке и пытались мычать нечто нечленораздельное, а правая рука, в которой оказался зажат букет роз, безуспешно силилась подняться и вручить подношение Натке.

– Хорош! – процедила она.

Муж зашипел и поднес указательный палец левой руки к глазу:

– Ш-ш-ш-ш…

– Сейчас тебе будет «Ш-ш-ш-ш»! – пообещала Натка.

– Тусь! – икнул Андрей и медленно осел на колени. – Я это, ну… приехал, в общем.

Натка выглянула во двор и увидела машину Андрея. Следующий ее возглас выражал одновременно все, что она думала и о муже, и о его решении сесть в таком состоянии за руль.

– Идиот! – О том, что сама она вчера вела машину, будучи, мягко говоря, не вполне трезвой, Натка предпочла не вспоминать. Уж она-то умеет отдавать себе отчет в собственных действиях. Ехала тихо, аккуратно, медленно. А этот наверняка несся по трассе что есть мочи, да еще и вилял из ряда в ряд как подорванный. Короче, короче… И она повторила: – Идиот!

– Мам! – раздался из глубины дома крик Валерки, который благоразумно решил не принимать участия в сомнительной беседе на пороге. – Теннис!

– Повезло тебе, – объявила Натка Андрею. Она забрала у него букет и отступила в прихожую, примирительно предложив: – Заползай.

Предложить предложила, но за тщетными попытками мужа преодолеть расстояние в двадцать сантиметров устала наблюдать через двадцать же секунд. Еще через пять минут она, умывшись и переодевшись, спустилась в гараж. Валерка уже ждал, устроившись на переднем сиденье. На заднем разместились ракетка и стопка учебников. После тренировки сын отправится к приятелю готовить какой-то школьный проект. Не ребенок, а золото. Натка выехала из гаража и, выруливая на улицу, успела заметить, что входная дверь дома закрыта. «Заполз», – подумала она и расстроилась, осознав, что мысль эта доставила ей облегчение.

Натка притормозила на светофоре. Соседская такса обнюхивала маленькую пальму, торчавшую на тротуаре. На детской площадке громко галдели малыши, а их мамаши делали то же самое, утроив звук. Валерка спокойно сидел рядом и ритмично дергал головой в такт музыке, звучавшей в его наушниках. Булочник стоял возле двери в свою лавочку, энергично размахивал руками и призывно кричал:

– ¡Señores y señoras, bienvenidos al mondo de pan![9]

Было самое заурядное утро. С той только разницей, что Наткин муж впервые в жизни напился, а она в первый раз поняла булочника. Хлеб ей неоднократно предлагали официанты на вчерашнем банкете, а один из подвыпивших гостей произносил тост «за мир во всем мире и в вашей квартире» так долго, что не разобраться в смысле его речей не смог бы только форменный болван, к коим Натка себя, естественно, не относила.

Она засмеялась.

– Ты чего? – Валерка не услышал, просто увидел улыбку на лице матери. Сдвинул один наушник, посмотрел удивленно.

– Так просто. – Натка поехала дальше.

– Это из-за папы, да?

– Ага. Из-за него. – «В конце концов, на дне рождения с миром и хлебом я оказалась благодаря этому алкашу. Не будем придираться. Где надо, отблагодарим и такого. С меня не убудет».

Вернувшись домой через полчаса, Натка обнаружила, что с благодарностями придется повременить. Андрей крепко и безмятежно спал, растянувшись прямо в холле. Подушкой ему служили Валеркины кеды, покрывалом Наткин плащ.

– Идиот! – прошептала Натка, глядя на мужа, и поморщилась: голос звучал слишком ласково.

Она аккуратно обошла храпящее тело и поднялась в свой кабинет. Быстро прочитала предложение, притулившись на краешке стула. Огорчилась, поняв, что потребуется перевод. Перевела, правда, значительно быстрее, чем раньше. То ли уже появилось чувство языка, то ли просто повезло. Задание было еще хлеще предыдущих:

Пациенту гораздо лучше, но он по-прежнему в больнице. Навестите его.

Натка растерянно смотрела на текст. И кого ей навещать? Сходить в дом престарелых, справиться о здоровье какой-нибудь одинокой бабушки? Или действительно заявиться в ближайшую больницу и накормить фруктами самого несчастного? Хорошенькое дело! Так и самой можно в больницу угодить. В психиатрическое отделение. Вряд ли ее поведение оценят как адекватное. И когда, интересно, доброта стала ближайшей родственницей сумасшествия? Она вздохнула и позвонила Паоле, спросила, не лежит ли кто из ее знакомых или родственников в больнице, сказала, что может их навестить.

– Ты мать Тереза?

– Нет, просто отличница.

– Очередное задание? – догадалась Паола и перешла на тон Джеймса Бонда: – Крошка, ты можешь на меня положиться. Моя кузина Бибьянка не далее как вчера родила прелестную малютку, и они обе (и мама, и дочка) будут безмерно рады видеть любого, кто захочет поздравить их с этим приятным событием. В общем, я жду там тебя через час. Госпиталь Сан-Хуан. Приезжай.

Натка входила в больничный вестибюль уже через пятьдесят минут. Во-первых, ей не терпелось выполнить задание, а во-вторых, хотелось поскорее выскочить из дома, пока не проснулся муж и не наступила необходимость выяснять отношения. Она подошла к окошку администратора и спросила довольно уверенно для человека, который только третьи сутки серьезно занимается языком:

– В какой палате я могу найти сеньору Бибьянку?

– Фамилия?

– Рамирес, – назвала Натка фамилию Паолы, надеясь на удачу, но ей не повезло. Администратор покачала головой и что-то быстро затараторила, разводя руками. Натка догадалась: сеньоры с такой фамилией в госпитале не было.

– Бибьянка, – повторила она и смущенно улыбнулась.

Администратор осуждающе посмотрела на Натку и, испустив вздох, означающий: «Что с вас убогих взять», спросила:

– Отделение?

– У нее есть дочь, – произнесла Натка. Сообщение о том, что у нее есть дочь, ну и сын, конечно, она выучила специально для вчерашнего праздника.

Администратор оторвала взгляд от компьютера, в котором изучала списки пациентов, и воззрилась на Натку. Ее удивление не предвещало ничего хорошего. «Повяжут, точно повяжут, – решила Натка, но все же предприняла очередную попытку добиться понимания.

– Дочь, – повторила она. – Новая.

– Nueva? – удивилась молоденькая испанка и испуганно прошептала: – Y donde esta la vieja?

Натка попросила жестом подождать и велела мобильному Интернету перевести непонятную фразу. Через несколько секунд экран сообщил: «А где же старая?» Натка замахала руками.

– No! No! – «Господи! Как объяснить-то? Вечно в этих больницах ничего не хотят понимать!»

Она отошла от окошка и присела на скамью, чтобы выудить из телефона слова, которыми можно достучаться до непонятливой администраторши. Натка бы непременно отыскала их, если бы дала хоть какое-то задание «переводчику», но она не нажимала кнопок, а просто смотрела на экран, смотрела и вспоминала.

Той осенью – пятнадцать лет назад – в Москве было холодно. Конечно, ничего удивительного. Осень на то и осень, чтобы люди мерзли, шмыгали носами и жаловались. На улице серо, сыро и слякотно, в домах промозгло, на душе погано. Натка никогда не причисляла себя к людям, на которых погода оказывает значительное влияние. Она могла плакать под палящим солнцем и смеяться под проливным дождем, но тогда думалось, что осеннее небо всеми своими тусклыми полутонами точно отражает ее настроение. А настроение было… В общем-то, его просто не было. А откуда взяться, если лежишь третью неделю в больнице, чувствуешь себя хуже некуда и не имеешь ни малейшего представления о том, когда же это закончится. Муж на работе, ребенок на полуфабрикатах, мама на седьмом небе от счастья, потому что у ее младшей дочери – Аленки (Наткиной сестры) – месяц назад родилась девочка. «Такая славненькая. Аккуратненькая! Ты просто не представляешь». – «Конечно, не представляю» – думала Натка, глядя в больничное окно. – У меня ведь нет Ниночки. Я ничего не знаю о детях. Тем более об Аленкиной малышке. А как я могу что-то знать, если торчу на казенных харчах уже двадцать дней? Нет, мне, конечно, звонят. И даже, наверное, беспокоятся. Подбадривают, как могут: «Все будет хорошо. Не унывай!» И про анализы спрашивают, и про температуру, но потом все равно умиляются: «А Аленкина Маруська ну до чего хороша! Такая куколка! Такое загляденье! Такая красавица!» Будто бы Ниночка урод или вот эта, другая кроха, которая борется за жизнь в ее, Наткином, животе. Ну когда же, когда все закончится?»

Потом Натка буквально извела себя, поедом съела за эти слова. Потому что все действительно закончилось. Два месяца борьбы, а итог – лужа крови, суета медперсонала, капельница, наркоз и сочувствующие глаза склонившегося над Наткой врача.

Андрей, конечно, тоже переживал. Но как-то недолго, неглубоко, непонятно для Натки. Через пару недель и вовсе сказал: «Ну было и было. Перешагнули и живем дальше. Некогда слезы лить». Ему действительно было некогда, а Натке хотелось искать и находить время для очередной порции рыданий. При дочери, конечно, держалась. Незачем ее волновать. Но без Ниночки позволяла себе расслабиться, сдавалась в плен грустным мыслям и с наслаждением плакала. Ей было хорошо. А мама возмущалась. Звонила и строго спрашивала:

– Опять?

– Снова, – с вызовом отвечала Натка.

– Наталка, ты не должна! У тебя прекрасная дочь. Подумай о ней!

– Вот, наверное, из-за того, что я так много о ней думала, все так и произошло. Мне надо было оставаться здесь, а не в больнице валяться.

– Что ты придумываешь?

– Ничего не придумываю. Ты же знаешь, я с ума сходила: накормлена ли, напоена, одета?

– По-моему, у нее есть отец. И бабушка, кстати, тоже.

– Да. Только у бабушки теперь появилась еще одна игрушка. И, кажется, любимая!

– Натка, – мама меняла менторский тон на снисходительный, – ну ты что, ревнуешь?

– Да, – заливалась слезами Натка.

– Дурочка ты моя, – ласково говорила мама, и мир снова обретал свои краски.

Но ненадолго.

– Мам, посидишь с Нинушей? Андрей все уши прожужжал про какую-то замечательную выставку макетов. Хотим с ним поехать посмотреть что к чему.

– А когда?

– Послезавтра.

– Нет, Наточка, послезавтра никак. Ведем с Аленкой малышку к врачам. Первое обследование. Ты же помнишь, как это важно. Может, съездите в другой день?

– Может быть.

… – Мам, у Нинульки в саду карантин, а у Андрея какой-то суперважный бранч, где надо появиться с супругой. Выручишь?

– И как ты себе это представляешь?

– Ну… я… в смысле, с Ниной посидишь?

– А потом?

– Потом? Ну, мы думали: домой поедешь. Но если ты очень хочешь остаться, то, конечно, места всем хватит.

– Я не об этом. Я спрашиваю, как я после Нины смогу общаться с Марусей? А вдруг она заразится?

И так во всем: у Маруси температурка, у Маруси лезут зубки, Маруся поела, похныкала, покакала. Молодец, Маруся! Маруся здесь, Маруся там, Маруся везде. А для Ниночки и Натки места вдруг не оказалось.

– Понимаешь, Наталка… – Мама упорно продолжала называть ее этим именем, хотя больше никто себе такого не позволял.

Натка понимала. Маруся была нечаянной радостью, выстраданной, заслуженной. А еще она была Аленкиной. И этим все сказано. К первенству Алены в мамином сердце Натка давно привыкла. Нет, она его не приняла, но поняла. Аленка родилась не совсем здоровой. Порок сердца делал ее кожу необыкновенно прозрачной, глаза удивительно большими, а недостатки характера простительными. Хотя особых недостатков и не наблюдалось. Так, по мелочи. Здесь покапризничает, там нагрубит. С кем не бывает? А к пятнадцати годам и вовсе всю вредность переросла: ласковой стала, вежливой, обходительной. Разве можно такую девочку не любить? Мама и любила. И Натка любила сестру. Очень. А еще жалела. Ведь инвалид почти: не бегай, не прыгай, не переутомляйся. А еще не рожай! Врачи говорили: «Может плохо кончиться». Мама с Наткой им верили и не ждали от Аленки внуков и племянников. Сама бы жила хорошо, да и ладно.

А Аленка детьми просто бредила. Когда Ниночка родилась, через день приезжала нянчить. Вертела кроху, прижимала к бледным щекам и говорила:

– И у меня такая же будет. Вот увидишь.

Натка кусала губы и отворачивалась, чтобы сестра не приметила навернувшихся слез. Хочется ей верить – пускай. А Аленка продолжала безмятежно:

– Встречу такого же, как твой Андрюшка, и обязательно рожу.

Натка улыбалась из последних сил:

– Если такого, как мой, тогда можно.

А Аленка, будто разрешение получила, и впрямь встретила приличного человека, вышла замуж и всерьез озаботилась продолжением рода. Врачи, однако, радовать ее не спешили. Одни откровенно пугали, другие крутили пальцем у виска, третьи предлагали различные варианты, но предупреждали, что ни за что не ручаются, четвертые советовали усыновить ребенка. Последних Натка горячо поддерживала, но Аленка – добрая и покладистая – неожиданно заупрямилась:

– Сама бери. У тебя уже есть Ниночка-кровиночка, можешь и о приемных детках подумать, а мне пока рано. Сначала родными обзаведусь.

– Ален, так ведь не должно быть разницы.

– Ну, кому не должно, а у меня вот не получается. Знаешь, если б разницы не было, все бы усыновляли. Так ведь нет. Сами рожают. А я хуже, что ли?

– Конечно, нет. Ты даже лучше, только…

– А раз лучше, то и никаких только!

Аленка продолжала обивать пороги медицинских кабинетов. Как говорится, кто ищет, тот всегда найдет. Она нашла своего врача. Врача, который, тщательно взвесив все «за» и «против», решил рискнуть, предупредив Аленку о возможных отнюдь не радостных, а даже трагических последствиях. Не стать могло ребенка, или самой Аленки, или, что не исключено, обоих. Аленка заявила, что жизнь без ребенка – не жизнь, и забеременела буквально через несколько недель. Конечно, все месяцы ожидания с ней носились как с писаной торбой и врачи, и друзья, и родственники. А уж про Натку с мамой разговор вообще отдельный. О ребенке они думали мало. Только бы обошлось, только бы Аленушка не пострадала. Не пострадала. Доносила до срока, удачно прокесарили. В общем, случилось все так, как даже и не мечталось.

Натка обнаружила свою беременность на следующий день после рождения племянницы. А в день Аленкиной выписки загремела на сохранение. Марусю так и не увидела. Сначала не могла физически, а потом – после больницы – морально. Мысленно представляла себе маленькие пальчики, беззубый ротик, мутные глазки и до того расстраивалась, что не то что поехать, позвонить не могла. Однажды все же собралась с духом, услышала голос сестры, устыдилась своего поведения и одновременно задохнулась от счастья: Аленка живая, счастливая, и Маруська у нее есть, а у нее – Натки – Ниночка. Что еще надо? Начала сбивчиво:

– Ален, я… Ты прости меня, что я так.

– О чем ты? Я все понимаю. Ты только не переживай, хорошо? Мама говорит: ты сама не своя.

– Да. Как-то расклеилась.

– Нат, тебе не надо раскисать. Ты же молодая, здоровая. Ты еще родишь себе кого-нибудь.

– Кого? – Эта мысль тогда почему-то показалась Натке кощунственной.

– Девочку или мальчика, – ответила Аленка, не заметив перемены в голосе сестры, – нового ребеночка.

– Нового? – Натка сглотнула застрявший в горле ком. – Новых детей не бывает.

Через несколько лет и цистерну страданий у нее родился Валерка, но отношения с Аленкой перестали быть такими же теплыми, как раньше. Сестры практически не созванивались, пересекались на днях рождения родственников, перебрасывались общими фразами и не пытались вести задушевных разговоров. У каждой была своя жизнь, в которой не находилось ни места, ни времени для раздумий о возможном восстановлении прежней близости. Да и как склеить то, что сломалось? Одного желания мало. Хотя, возможно, и его оказалось бы достаточно, будь оно обоюдным. Но Натка мириться не хотела. Ей почему-то нравилось культивировать в себе обиду и чувствовать себя несчастной. И даже тогда, когда судьба предоставила реальный шанс все исправить, она легкомысленно им не воспользовалась.

– Аленка в больнице! – Мамин звонок застал Натку где-то между коробкой с книгами и отказывающимся закрываться чемоданом.

– Что случилось?!

– Выкидыш. Срок шесть недель.

– Она с ума сошла?! Ей же нельзя!

– Можно – нельзя… Сейчас это не имеет никакого значения. Она плачет, переживает. Ну ты же понимаешь… – Мама тактично замялась.

– Понимаю, – спокойно ответила Натка и добавила с холодком: – Пройдет.

– Наверное, – мама помолчала немного и попросила: – Нат, ты бы съездила к ней.

– Мам, у нас самолет послезавтра. В квартире черт голову сломит, я не знаю, за что браться, а ты предлагаешь все бросить и ехать вести с Аленой душеспасительные беседы? Ко мне, между прочим, никто тогда не приезжал.

– У Аленки была месячная Маруся. У нее кардинально поменялась жизнь. Разве она могла?

«Если не она, то ты могла бы приехать», – подумала Натка и снова возразила:

– У меня тоже кардинально меняется жизнь. Так меняется – не позавидуешь.

– Ну почему ты такая обидчивая?!

– Не знаю. Ты меня родила.

– Натка, это неправильно.

– Разве? А говорят: долг платежом красен.

– Только не между родными людьми.

– Ладно, говори адрес.

Конечно, охранник ее не пустил. «Карантин и все такое…» За «всем таким» Натка лазить в карман, чтобы потом сунуть это в потные ладони, никогда не умела. Стояла и обреченно слушала представителя власти:

– Иди давай! Не трави душу! Ее ж поди выпишут через пару дней, тогда и наговоритесь.

Конечно, Аленку выписали. И именно через пару дней. Как раз тогда, когда Натка стояла в дьюти-фри в Шереметьеве и делала мучительный выбор между «Pleasurer» и «Miss Dior». Впрочем, выбор этот был не настолько мучителен, как тот, что делала она у входа в больницу. «Позвонить или написать? Позвоню. А что скажу? Когда столько лет общаешься в стиле «Как дела?» – «Нормально», сложно подобрать душевные слова. Наверное, написать легче. Бумага все стерпит». И Натка написала:

Все решено. Мы уезжаем. Андрей подписал контракт. Он счастлив и горд. Дети пляшут тарантеллу и, как сумасшедшие, беспрерывно скандируют: «Viva España». А я… Я верна себе. Жутко боюсь перемен. Конечно, Испания – это не конец света, а «чудо расчудесное», по словам мамы. И все же. Все же мне страшно. Как ты?

Натка дождалась ответа. Всего два предложения: «Спасибо, хреново», и «Счастливого пути». Она поразмыслила, набрала номер, услышала, что «аппарат абонента выключен…», и решила, что сделала все возможное для того, чтобы наладить отношения. Ведь один в поле не воин. Раз Аленка не расположена сейчас делать шаг навстречу, то настаивать Натка не будет. У нее своих проблем хватает. А сестра… Переживет как-нибудь свое горе. Натка вон пережила, и ничего. Кстати, никто над ней не трясся, не обрывал телефон и не посылал записочек.

Конечно, письмецо ее получилось каким-то корявым. Вряд ли Аленку интересовали сейчас Наткины страхи и перемены в судьбе. Но Натка хотела чем-то отвлечь сестру, сказать той, что не только у нее проблемы и мучения, не только ей приходится преодолевать препятствия и оплакивать потери. Аленку послание оставило равнодушной. Наверное, она просто не была готова, а может, Натка не нашла нужных слов. Она помнила, что, когда сама оказалась в Аленкиной ситуации, выбраться ей помогла работа, где не было никаких напоминаний о произошедшем. Вот Натка и не стала сестре напоминать. А та, наверное, искала сочувствия, хотела говорить об этом, проговаривать боль снова и снова, чтобы та стала легче и в конце концов испарилась бы в воздухе вслед за словами. Но что сделано, то сделано. Аленке плохо? Но и Натке не легче. Она едет в чужую страну, где не будет ни друзей, ни работы, ни особой поддержки со стороны семьи. Ей завидуют и считают счастливицей, потому что, по мнению многих, Натка схватила за хвост птицу удачи (под птицей, естественно, подразумевают Андрея). Птица и талантлива, и симпатична, и деньги, как выяснилось, зарабатывать умеет. У Натки будет огромный дом, жизнь под солнцем и целый гардероб красивых платьев. Что еще надо для счастья? А оказывается, очень многое. В этом доме должен звучать смех, солнечные лучи должны греть обитателей дома, а хозяйка изысканного гардероба просто обязана слышать комплименты, надевая каждое из своих многочисленных платьев. Но «талантливая птица», видимо, устала петь дифирамбы жене, она занята сочинительством од для работы, а еще, оказывается, вместо распевания распивается где-то на стороне.

Наткины мысли с Аленки перескочили на пьяного мужа, спящего где-то в их огромном солнечном доме. А с мужа на свое так и не выполненное задание. А она должна, просто обязана решить задачу, чтобы… чтобы птица удачи не выдернула перья из ее ослабленных рук. Натка задумалась и наконец набила нужные слова на клавиатуре телефона. Проговорив несколько раз про себя составленный текст, она решительно вернулась к окошку администратора и сказала по-испански:

– Не новый.

– Простите? – Пока Натка предавалась воспоминаниям, девушка на посту успела смениться.

«Так. Теперь главное – не впасть в ступор. Сейчас-сейчас, она сможет. Черт! Надо что-то говорить. А в голове заученный текст. Но теперь он не подходит. Девушка просто не поймет ее заявления о том, что новых детей не бывает. Что же сказать? Куда подевались все слова? Нет, то, что «он любит черный цвет», тут определенно не подходит. Да и вопрос: «Свежие ли у вас огурцы?» – тоже грозит транспортировкой в психиатрическое отделение».

– У вас красивое платье, – наконец выудила Натка фразу из своего вчерашнего бенефиса на банкете.

– Спасибо. – Голос девушки, наряд которой представлял собой обычный больничный халат, звучал озадаченно.

«Черт! Промахнулась так промахнулась. Давай, Натка, давай! Ну думай. Так, за мной уже два человека. Парень за спиной нервно дышит мне в ухо. Мозгов это мне точно не прибавит. Не нервничать! Успокоиться! Расслабиться! Глубоко вдохнуть и…»

– Простите, – начала Натка медленно, неуверенно, но верно подбирать слова. – Я ищу сеньору Бибьянку. У меня нет ее фамилии. Я знаю: у нее есть ребенок.

Девушка продолжала смотреть на Натку как на умалишенную, но все же спросила:

– Как зовут?

– Бибьянка.

– Не сеньору. Ее ребенка.

– Я не знаю. Еще никак. Он… он очень маленький. Он… он… – И уже со слезами в голосе от безысходности Натка закончила: – …новый.

– Recién nacido?[10]

По интонации администратора Натка поняла, что между ними установилось понимание, и энергично закивала в ответ. Девушка тут же уткнулась в компьютер и стала искать информацию, сосредоточенно повторяя:

– Бибьянка, Бибьянка, Бибьянка.

Через несколько минут она оторвалась от экрана и объявила:

– Извините, сеньора, никакой Бибьянки в нашем родильном отделении нет.

– Но как же? Я ведь… Нет, я совершенно точно…

Мужчину, нервно дышащего в Наткино ухо, спас от эмоционального взрыва звонок ее телефона. Натка вынужденно отошла от окошка и через мгновение услышала в трубке возмущенный голос Паолы:

– Где ты ходишь?

– Я?! Да я уже битый час торчу в этой… больнице. Тут полная неразбериха и никто ничего не знает. А твоя кузина вообще как сквозь землю провалилась.

– Никуда она не проваливалась. Вот лежит передо мной. И малыш с нами. Такой хорошенький. Странно, что я тебя не заметила. Ты где?

– В вестибюле. Стою возле аквариума.

– Где?! У какого аквариума? Там нет никакого аквариума.

– Как это нет, если я возле него стою?

– Ната, в какой ты больнице?

– Дурацкий вопрос! В той, которую ты назвала, – в госпитале Святого Хосе.

– Но я сказала Хуана.

– Хосе.

– Хуана. Бибьянка лежит в госпитале Святого Хуана. Отойди от аквариума, садись в машину и рули к нам. Подъедешь, позвони, я спущусь в вестибюль и встречу тебя. И, пожалуйста, не ищи там аквариума, – Паола захихикала и повесила трубку.

Натка вышла из больницы и поехала домой. Возможно, навещать людей в больницах не ее конек, но благодаря несостоявшемуся визиту она впервые выдавила из себя несколько испанских слов без какой бы то ни было подготовки. Она ощущала себя вправе считать урок пройденным. А еще Натка вспомнила о другой несостоявшейся встрече, которая гораздо важнее свидания с сеньорой Бибьянкой. Об этой женщине она не знает ничего, кроме имени. А вот о сестре Натка знает практически все. Аленка боялась темноты и всегда просила Натку подкрасться к двери и открыть «масюсенькую щелочку». У нее непослушные волосы и привычка сдувать со лба падающие на глаза вихры. В третьем классе она несколько часов плакала из-за потерянной тетради по математике и, когда Натка обнаружила ту за батареей, обещала «крепко и горячо любить старшую сестру всю жизнь». Аленка обожала фильм «Белорусский вокзал» и группу «Наутилус Помпилиус». Она брала Натку за руку, смотрела в глаза и проникновенно пела о том, что у них на двоих одно лишь дыхание. И сестры дружно, обнявшись, дышали в унисон, зная, что при необходимости каждая сможет отдать другой последние капли живительного кислорода. И пусть последние пятнадцать лет прошли у них без родства душ и обмена эмоциями, но впереди еще, даст бог, много времени, чтобы прошлое помогло забыть о настоящем и исправить будущее.

Натка быстро проехала через Жирону и вырулила на набережную. Она остановила машину, спустилась к пляжу, сняла босоножки, осторожно ступила на теплый песок, пропуская его между пальцами ног, будто пробуя на вкус. Потом пошла нерешительно, медленно, спокойно, а затем все быстрее, быстрее, энергичнее и мощнее. И вот она уже бежала к морю, а добежав, упала у кромки воды, зачерпнула руками холодную соленую воду, обрызгала щеки, волосы, шею и растянулась на песке, подставив лицо горячему солнцу. Впервые за долгое время Натка почувствовала, что его лучи греют не только тело, но и душу.