Читать книгу Эликсир жизни - Лариса Ритта - Страница 3

Наутро лучший мужчина нашего пляжа на пляж вообще не пришёл.

Я сидела на своём лежаке, подвернув под себя ногу, и грызла ногти, полная раскаяния.

– Арсения нет, – трагически произнесла Милка, в очередной раз обозрев пляж. – Вавка, ты его уморила. Что у вас было ночью?

– У нас ночью было всё, – сказала я мрачно.

– Понятно. На волнорез, значит, затащила всё–таки.

– Тебе, кроме волнореза, в голову ничего не приходит? – обиделась я.

– Это тебе, кроме волнореза, в голову ничего не приходит, – съехидничала Милка и перевернулась на спину.

Я тяжело вздохнула. По–хорошему, вчерашний вечер нужно было бы выжечь из памяти. Потому что на фоне нормального спутника я выглядела совершенно идиотски. Сначала придуривалась, потом была пьяная, потом наговорила всяких глупостей, переходящих в неприличности, а потом подпевала "Песнярам". А потом ещё и посылала воздушные поцелуи из окна автобуса.

Я тяжело вздохнула, жестоко завидуя Милке. Вот Милка умеет себя вести воспитанно, людям с ней комфортно, им хочется вернуться и быть возле. А от меня всем хочется сбежать и вовек не видеть.

Теоретически после такого вчерашнего самураи делают сепуку, харакири и другие несовместимые с жизнью трагические жесты. И мне тоже бы надо. Выпить кумысу, например. Или утопиться вообще.

Идея была неплохая. Я ещё раз тяжко вздохнула, молча подняла с гальки сарафан и, на ходу натягивая его, отправились поканчивать с жизнью.

Очереди на площади не было. Миндаля тоже не было. И сокобар был закрыт на санитарный час. Мир был настроен против меня. И в принципе, я к этому уже привыкла. За последние полгода я категорически осточертела миру, и небо посылал мне недвусмысленные намёки в надежде, что я одумаюсь.

В киоске «Союзпечать» я купила синие пластмассовые клипсы в виде цыганских колец. Прямо на ходу, переходя площадь, я прицепила их к ушам, посмотрелась в стёкла машин на стоянке и нашла, что это круто.

Медуз сегодня не было, море было чистое, топиться было в самый раз. Когда меня, бездыханную, выловят вблизи турецких берегов, все будут рыдать и говорить: ах, какая она молодая, ах, какая она красавица… ах–ах…

День был прекрасный. Над миром сияло солнце. Из–под всех крыш, из всех музыкальных ящиков лились нежнейшие перепевы «Песняров», в том числе и «моя» песня – песня, названная моим именем.

В синих клипсах, в синем сарафане я шла по набережной под звуки песни, названной моим именем, чтобы искупаться в чистом море и умереть на глазах восхищённой публики.

Я выпрямила спину и растрепала волосы по плечам. Да, вот такой и надо умирать. Красивой и сильной. Как Кармен.

Но мне не удалось осуществить свои потрясающие планы. Небо сжалилось и послало спасение.

Сначала я увидела выгоревшую малиновую майку. Потом взъерошенные соломенные волосы и голубые глаза. Потом – всё остальное.

Навстречу мне двигался по набережной, глядя на меня в упор и, похоже, в упор не узнавая, потомок древних польских князей, собственной персоной во всей красе.

Мы сошлись и настороженно остановились друг перед другом, словно два врага.

– Здравствуйте, пани Эсмеральда, – проговорил князь без тени улыбки.

– Здрас–сьте, – сказала я многообещающе.

Мы помолчали, буравя друг друга взглядами.

– Я вижу, вы что–то не в духе, пресветлый князь, – спросила я, наконец, максимально ядовито. – Иль мазурка была нехороша?

– Почему же, – осторожно промолвил князь, – мазурка была хороша.

– Ну и что ж вас удержало от пылкого свидания на крепостной стене? Государственный переворот в Речи Посполитой?

Князь задумался, переломив выгоревшую бровь.

– А пани Эсмеральда меня ждала? – осведомился он, наконец, с сомнением.

– Пани Эсмеральда ждала, – многозначительно покивала я. – Пани Эсмеральда весь день не сводила глаз с пыльной Радомской дороги.  И, силясь увидеть в каждом всаднике вожделенный образ, она того и гляди выбрасывалась из окна.

Он засунул руки в карманы и, щурясь от солнца, посмотрел на горизонт. Я тоже посмотрела. Ничего там не было особенного, море и всё.

– Я готов искупить свою вину, – промолвил, наконец, князь.

– Вот и прекрасно, – хладнокровно припечатала я. – Сейчас соизвольте идти со мной. Будете пить за здоровье пани Эсмеральды. Если выживете – ваше счастье, я вас помилую.

– Пошли… – расцвёл белозубой улыбкой князь.

Мы пошли. Санитарный час, как по волшебству, кончился, сокобар гостеприимно распахнул перед нами прохладные покои.

Я мстительно пихнула князя за столик, оперативно приволокла трагический волшебный напиток и хищно уселась рядом в наблюдательной позе.

– Это что? – вопросил князь, обозрев подношение.

– Эликсир жизни.

Князь с сомнением принюхался к содержимому.

– Чьей жизни?  – уточнил он подозрительно.

– Разговорчики! – прикрикнула я безжалостно, горя мщением. – Пей давай! Любишь меня?

– Да! – сказал князь, делая страшные глаза и торжественно вставая.

– Ну, вот и пей!

Князь расправил плечи, глубоко вздохнул, выдохнул – и осушил стакан до дна единым духом.

И божественный напиток выжал из его глаз светлую мужественную слезу.

Арсений Николаевич кумыс пить побоялся. Да, я ему нравилась, но он не пожелал рисковать своими ощущениями. Князь выпил эту гадость практически без слов протеста и не пожалел своей расцветающей жизни за одно только право проводить меня до дома.

Поэтому всё было так, как было.

В шестнадцать пятьдесят мы с князем ушли с пляжа вдвоём и навеки.

В семнадцать пятьдесят пять мы сидели за пластиковым столиком простенькой заводской столовки и смеялись. Нам было весело. Столовка закрывалась, посетителей всех уже выгнали, и в принципе, нас тоже надо было гнать, но мы тут полюбились, и нас не гнали, а наоборот подарили здоровую миску клубничного киселя и ворох слегка зачерствевших дежурных булочек–пионерок.

– Кисель цветом, как твоя майка, – говорила я, орудуя алюминиевой ложкой.

– Это хорошая примета, – говорил князь, интенсивно уминая с киселём булочки. – Если кисель цвета моей майки, значит, всё будет хорошо.

– А всё и есть хорошо. Сейчас доедим и пойдём гулять, – командовала я.

– До утра, – командовал князь. – Булки берём с собой.

– Не раскатывайте лыжи насчёт утра, князь, – осаживала я пыл. – Булки берём. А кисель?

– Кисель съедим. Ваш эликсир жизни, моя драгоценная пани, возбуждающе действует на аппетит.

– Я надеюсь, что только на аппетит, – многозначительно говорила я. – Не рекомендую вам забывать подъезд.

– Вот что я никогда не забуду, так это подъезд. Он мне снился во сне каждую ночь.

Мы смеялись и смотрели друг на друга влюблёнными глазами.

В восемнадцать тридцать мы бежали вприпрыжку босиком по безлюдным тенистым окружным тропинкам в город. Моя сумка висела за спиной князя, в руках мы вертели свои сандалеты и описывали ими в воздухе кренделя.

– Велкам–ту–зе–хоутел–Кэ–элифорния…. – самозабвенно распевали мы хором, – сач–э–лавли–плейс, сач–э–лавли–плейс, сач–э–лавли–фэ–э–эйс…

Периодически князь останавливался, хватал воображаемую электрогитару и увлечённо имитировал бурные музыкальные импровизации. Я изображала танцевальное соло с веерами, обмахиваясь шлёпанцами.

И в принципе, мы были счастливы.

В девятнадцать тридцать мы подошли к моему дому, я предусмотрительно остановила его перед подъездом.

– Стой, никуда не уходи, – сказала я. – Я быстро.

Я молнией взлетела на третий этаж, промчалась мимо Милки с тётушкой, которые в кухне варили варенье, кинулась на нашу лоджию, перевесилась вниз: князь курил,  послушно не сходя с указанного места. Сердце звенело во мне.

– Вавка, бери ягодки! – крикнула мне Милка из кухни. – Смотри, какая земляника… Смотри, какая малина…

– Накидай мне в пакет! – крикнула я, лихорадочно стаскивая с себя сарафан и мчась в ванную.

– А ты куда? – спросила она, когда я, в белом платье, подхватив ягоды, метнулась к дверям.

– Гулять… У меня эликсир жизни, – буркнула я, возясь с замком.

– Вероничка, ключи возьми! – предусмотрительно крикнула мне вслед Милкина тётушка.

И это был очень правильный и своевременный совет, полностью соответствующий моменту.

В двадцать один ноль–ноль мы стояли на набережной, держась за руки.

Южный вечер –  аттракцион для непосвящённых. В нём практически нет режимного времени, южные сумерки коротки и незаметны. Вот только что было светло – и вдруг солнце заходит за горы, и темнота стремительно окутывает всё вокруг, меняя цвета, настроение, чувства…

Нас кинуло друг к другу в объятия одновременно с наступлением темноты, кинуло мягко и неотвратимо, прямо посреди дороги. Гуляющие обтекали нас, мы не замечали. От князя пахло морем, разогретым песком, земляникой, которой мы кормили друг друга… И совершенно, совершенно невозможно было теперь отрекаться от его рук, невозможно было отрекаться, глупо было отрекаться, опасно было отрекаться…

И в этот момент начали зажигаться фонари – торжественно и плавно, словно инструменты в симфоническом оркестре. Набережная волшебно менялась в их пульсирующем, нестабильном мигании. Мое платье засияло в темноте, словно подсвеченное луной. Мы стояли, как на сцене, а вокруг нас разворачивалась световая увертюра.

– Когда наступает темнота, в отеле «Калифорния» начинается другая жизнь, – бормотал князь мне в волосы. – Сейчас они перестанут мигать, и наступит ночь. Мы дойдём вон до того фонаря, и я тебя там поцелую… если не будешь драться…

– Нет, мы побежим, – говорила я, тщетно пытаясь отстраниться. – Вот если догонишь, тогда да…

– А если не догоню, тогда ты меня поцелуешь, – не сдавался князь.

– Нет уж, фигу, если ты меня не догонишь, я тебя поколочу. Два раза. За то, что сломал каблук и за то, что не пришёл.

– Я хотел прийти…

– «Хотел» – не считается!

Я снимала босоножки, срывалась с места и неслась вперёд, не чуя ног. Долетала до фонаря, хваталась за него, тормозя на полном скаку и хохоча. Князь оказывался рядом – я влетала в его объятия, крепкие, но мягкие и уютные. Он весь был невероятно уютный, удобный, тёплый, я, прижатая к нему, удивительно точно и правильно вписывалась во все рельефы его тела. Мне казалось, я так и родилась, объятая его руками.

Я сказала ему об этом. Он ответил, что думает о том же.

– Может быть, мы созданы друг для друга… – бормотал князь с закрытыми глазами, в очередной раз ловя меня под фонарём.

– А может быть, – говорила я, с трудом освобождаясь от плена его рук,

– Нет, не хочу тебя отпускать, не уходи… – срывающимся голосом говорил он.

– Но мы же должны ещё раз поцеловаться…

Фонарей на набережной было много, весь наш путь был усеян поцелуями.

– А ты быстро бегаешь, – удивлялся князь.

– Ты просто догонять не умеешь, – смеялась я, переводя дух. – А ты почему бросил танцы?

– В армию забрали.

– Что–о?

– Что смеёшься, правда, в армию забрали. А когда пришёл – уже не с кем было.

– А ты меня научишь танцевать?

– Конечно.

– А что ты танцевал?

– В последний раз – аргентинское танго.

– Ка–ак? – кричала я изумлённо. – Как аргентинское танго?! Да ты знаешь ли, что я всю жизнь об этом мечтала!

– Твоя мечта сбылась, – говорил князь, убирая волосы с моего лица.

– Так. Завтра мы куда–нибудь уходим подальше от людей, и ты меня учишь.

– Подальше от людей. Это хорошо…

– Князь, ты не о том думаешь, – смеялась я. – Я, правда–правда, хочу научиться. Я однажды пробовала, но плохо получилось. А мне хочется!..

– У тебя получится! – уверял князь. – Ты такая лёгкая… ты такая гибкая… ты такая… такая…

– Князь… пусти… это нечестно, – неубедительно отбивалась я, – здесь же уже нет фонарей… кончились же фонари…

– Вот и хорошо, что кончились…

В ноль двадцать пять мы вошли в мой подъезд.

Я вспомнила, как всего несколько дней назад, в этом же самом подъезде я его ненавидела и била. Как можно его ненавидеть и бить, – запоздало подумала я, стремительно проваливаясь в турбулентный вихрь чувств, в этот переход между мирами, весь пронизанный звёздными следами.

– Помнишь, как  ты сломала здесь каблук… – шептал князь между поцелуями. – Это ты сломал мне каблук, – упрямо шептала я. – Я сломал… – шептал князь, – а ты сломала меня… – Ничего я не ломала… – упрямо шептала я, не открывая глаз, – это ты мне руки ломал… – Я не ломал, – еле слышно отрекался князь.  – Я просто… я боялся, что ты уйдёшь… прости… я не хотел, чтобы ты уходила… я не хочу, чтобы ты уходила… не уходи… не уезжай…

Нежность, потаённая нежность накрывала нас с головой, словно морскими волнами, я слабела под его руками, под его губами, под его словами, не чувствуя, не замечая ни шершавой стены, ни нелепости крошечного мира, окружающего нас… Всё, что происходило за его спиной, за его лохматыми, пахнущими морем волосами, не имело никакого значения, просто не существовало. Это в другой жизни мимо нас проходили какие–то скучные люди, разговаривали скучными голосами, хлопали своими скучными дверями. Это в другой жизни звенела посуда скучного позднего ужина. Это в другой жизни кто–то скучно говорил по телефону, скучно смотрел телевизор. Там жил своей скучной, рутинной жизнью скучный, рутинный мир, мир без жизни, без цвета и ярости, без вдохновения и оглушительной нежности, без значительного и праздничного погружения в другого человека. Здесь же, между нами, пространство рвалось, нарушая время, рассыпало искры, поднимало радуги, зажигало солнца…

– Уже второй час, – шептала я. – У вас давно отбой… как же ты теперь?..

– Ничего страшного, через забор перелезу…

– Ты умеешь лазить через забор?

– Я всё лето этим только и занимаюсь… Почему ты удивилась? Научить тебя лазить через забор? Или сначала танго?..

– Сначала танго… сначала танго…

– Хорошо… завтра…

– Завтра…

– Завтра ты не исчезнешь? Ты мне не приснилась?..

– Нет… нет… нет…

Я вошла на нашу тёмную лоджию тихо, на цыпочках. Тихо шагнула к распахнутому окну, посмотрела вниз, перегнувшись – ничего там не было видно, ни единого движения, только алая роза светилась далеко внизу в палисаднике, в полосе света из окна первого этажа.

– Вавка… – тихо сказала Милка в темноте.

Я вздрогнула:

– Ты что, не спишь?

– Сплю. Но учти: я должна увезти тебя отсюда целую и невредимую.

– Не бойся, я передумала топиться, – сказала я, улыбаясь.

Я стащила с себя белое платье, бросила его в изголовье и с наслаждением вытянулась на прохладной простыне. Тёплый ветер веял в окно, донося с балконов аромат цветов, влажных после вечернего полива. Жизнь была прекрасна.

– Слушай… ты не видела мою юбку с разрезом? Она где–то тут валялась… – сквозь сон прошелестела я.

– Завтра… всё завтра… – прошелестела Милка.

Завтра… Прекрасное завтра, счастливое завтра, лучезарное завтра…