Читать книгу Коварство без любви - Лариса Соболева - Страница 7

Шел четвертый час утра. Только-только уехала милиция, а свидетелей отпустили по домам. Галеев Лев остался ночевать в театре, спрятавшись под сценой. Директрисе не объяснишь, мол, бабок нет на такси, выставит на улицу все равно, в придачу разорется, поэтому пришлось унизительно прятаться. Но вот смолкли голоса, он выбрался из убежища, пришел в гримерку и долго стоял, не решаясь ни сесть, ни лечь на диванчик, давно отживший свой срок. Да разве уснуть после таких событий? Два трупа, каково?! У Галеева после спектакля волосы дыбом встали! Странно устроен человек, еще днем после репетиции поцапался с Виталиком по пустяку, который тогда не казался пустяком, Лев уже забыл даже, что послужило поводом к стычке. А в начале десятого вечера Виталик не поднялся на поклон. И Ленка не поднялась. Переполох царил за занавесом, все пытались разбудить Ушаковых, окликали их по именам, не решаясь дотронуться. В зале аплодисменты, надо было выходить на поклон. Вышли, еще не сообразив, что актеры, лежавшие за закрытым занавесом, никогда больше не встанут. После поклона зрители выходили из зала, а актеры и технический состав, примчавшиеся на панику, услышанную по трансляции, стояли вокруг Ушаковых. Машинист сцены, сидя на корточках, потрогал пульс у обоих, поднялся:

– Они, кажется, мертвые...

Мертвые – как ножом проткнуло грудь. Сразу забылись распри, неприязнь, а заколотилось тревожно сердце в груди: как же так, почему? У Аннушки началась истерика, остальные в шоке молчали. Потом вызвали милицию, «Скорую»... ждали, не уходя со сцены...

Нет, не уснуть. Галеев вскипятил кипятильником воду, бросил в кружку две чайные ложки дешевого растворимого кофе и спустился в курилку под сценой. Огляделся, словно видел этот уголок театра впервые. Здесь валялись щиты с объявлениями о спектаклях, бутафорские ступеньки, декорационные кубики, на которых можно стоять и сидеть. А тишина как в склепе.

Ходят байки, что по ночам по театру разгуливают привидения. Сам Галеев не видел призраков, но кое-кто из работников с ними встречались, особенно дежурные пожарные. Один рассказывал, что видел высокого мужчину с тростью в черном пальто и шляпе. Когда дежурный за ним побежал, предполагая, что это вор забрался, человек в черном растаял, будто его и не было. Еще рассказывали, как по зрительному залу летала прозрачная женщина, ее видели по очереди три человека. Еще ни с того ни с сего треснуло зеркало перед премьерой, летучая мышь два дня не давала репетировать – все это не к добру. В коллективе долго гадали, кто и зачем появляется по ночам в театре, пришли к выводу, что это те актеры, которые ушли из жизни рано и с обидой. Их души не находят покоя на том свете, стремятся в театр, которому отдали жизнь, ищут обидчиков.

Галеев поежился от навязчивых мыслей, которые гнал прочь, а они лезли и лезли в голову. Так и нынешние погибшие актеры будут искать обидчиков, да найдут здесь Льва в одиночестве. Дурак! Зачем остался? Эту чертовую тишину хотелось взорвать. Он кашлянул для храбрости, надеясь отпугнуть привидения, которые не любят, по слухам, шум, плюхнулся на бутафорский диван и вдруг...

– Что такое? Где я? Кто тут?

Галеев подскочил, нет, взлетел с дивана, очутившись на вершине декорационных кубиков под потолком и испустив сдавленный вопль. Внутри все клокотало, пульсировало в бешеном ритме с сердцем, а из-за спинки дивана в темном углу вылезла растрепанная голова. Горел лишь дежурный свет, в полумраке Галеев не разобрал, кто ползет из-за дивана, поэтому вторично издал вопль.

– Чего орешь, Левка? – сказало нечто хриплым голосом из-за дивана, развернутого к Леве торцом. Дряхлый диван почему-то не разрешала выбросить Эра Лукьяновна, жадность – одна из основных черт директрисы.

Нечто заговорило знакомым голосом, только Лев не разобрал, чьим. Оттого, что привидение знало его имя, Галеева охватила трясучка. Он так затрясся, что горячий кофе пролился на руки, а Лев не почувствовал. Тем временем нечто поднялось во весь рост, небольшой, надо сказать, рост, неуклюже перелезло через спинку дивана и неловко на него завалилось, попав в световое пятно. Тут только Галеев разглядел Овчаренко Клаву. Ноги подкосились, расслабилось тело, он сполз с груды кубиков на самый нижний и прерывающимся голосом выдавил:

– Так разрыв сердца можно получить. Ты что тут делаешь?

– Сплю, – ответила Клава, слегка пошатываясь. – Дай сигаретку, у меня кончились.

Галеев поставил кофе на пол, возрадовавшись, что не с призраком повстречался, и, хотя трясучка еще не прошла, достал сигареты и протянул Клаве. От нее исходил такой «свежак», что у Галеева закружилась голова. Наверняка Клавка приняла алкоголь чистоганом, то есть без закуски. Она прикурила от его зажигалки, откинулась на спинку дивана и объяснила свое странное появление:

– Мне не дали пальто! Сиди, сказали, и не рыпайся. Ну, я пришла сюда, дай, думаю, полежу. Я как Черчилль, он всегда искал место, куда сесть или лечь – где-то читала, не помню. Ой, а наши... не ожили, нет? Так и... лежат там?

– В морге лежат, – проговорил скорбно Галеев, садясь на диван рядом с Клавой.

Она покивала несколько раз, выпятив нижнюю губу, развела руками и снова покивала, мол, что-то непонятное случилось, шепотом спросила:

– А все где?

– Разъехались по домам недавно, – ответил Галеев все тем же скорбным тоном.

– А ты чего остался?

– Бабок нет. Пешком далеко топать.

– Ой, и у меня ни пенса. Слушай! Выпить хочешь?

– Я не пью, – насупился Галеев.

– Да ладно, не заливай. Не пьет он! Закодировался, честно сознайся? У тебя ампула или что другое?

– Другое, – хмуро ответил Лев.

– И как оно, не хочется? Неужели не хочется выпить?

– Хочется, – угрюмо сознался Галеев. – Код заканчивается. Опять придется...

Он парень запойный. Глоток спиртного – и он уже не он, а алконавт во всей красе. Из-за этого пристрастия его на поруки брали, гнали из театра, жена ушла с дочерью к родителям, что и побудило его закодироваться. А водка, вино и пиво ночами снятся. Особенно сейчас выпить захотелось, страсть как захотелось.

– Вот и я подумываю закодироваться, – сказала Клава, проворно вскочила, метнулась к своей сумке, выудила из нее бутылку с мизерным количеством водки. Поднеся ее к глазам, определила: – Шестьдесят грамм, на каждого по три буль. Будешь?

Лев впился глазами в бутылку. О, какое искушение! Это же нектар, бальзам, амброзия – напиток богов. Галеев, борясь с соблазном, отхлебнул кофе, глядя на бутылку в руках Клавки, как не глядят на желанную женщину. Да что женщина! Разве можно сравнить секс с чувством освобождения, которое дает душе и телу алкоголь, разгоняя в жилах кровь, облегчая боль, убивая страх, разжигая или усмиряя ненависть и все известные человечеству страсти? Ни с чем не сравнить те ощущения, когда становится легко и весело, внутри просыпается удаль молодецкая, серая жизнь меняет краски на пестрые, а преграды становятся нипочем! И это происходит всего от нескольких глотков! А потом еще добавляешь чуточку, и уже паришь над миром, старым, занудливым миром, где тебе постоянно брюзжат: нельзя, не делай! Алкоголь разрешает все, придает силы и смелости.

– Будешь? – повторила Клава, потрясая бутылочкой.

Искушение! Не хватает воздуха. И сил не хватает сказать «нет». А во рту пересохло, пить хочется, пить. Но не кофе. А глотнуть спасительного бальзама, который излечит душу после сегодняшних страхов. Пить!

– Давай, – сдался он, и мгновенно стало свободно внутри.

Действительно, зачем столько терзаний, ради чего? Любой человек имеет право на малюсенькую радость. Готовясь к священнодействию, Галеев все же пообещал себе: завтра в рот не возьмет, но сегодня всего чуть-чуть, пару глоточков. Да и что там пить! Только губы помазать. При таком нервном напряжении от этого не охмелеешь. Но Клава вдруг достала непочатую бутылку, вызвав бешеную радость Галеева. Так у нее есть еще целая бутылка водки, а не три капли на донышке?! Клавка никак не могла открутить пробку, а Лева не предложил помощь, ибо следил за ней завороженно, повторяя про себя: «Быстрей! Быстрей!» Клава нашла способ провернуть пробку – зубами, затем выплюнула ее в сторону, этикетку принялась изучать, болтая не по делу:

– Стаканов нет. Ну ничего, мы из горлышка. Нормально. Чего нам притворяться? Мы ж с тобой не ханжи какие-то. Все пьют, только не попадаются. А мы залетаем. Ну и ладно. Пусть мы с тобой алкоголики, я знаю, нас так называют. В сущности, чем алкоголик хуже гипертоника? Та же болезнь. А водочка фирменная. Я на такие сосуды только смотреть хожу, как на экскурсию. А помнишь, в совдепии всего два сорта было: три шестьдесят две и четыре двенадцать до первого повышения? А теперь – залейся. Не прощу совдепии, что скрыла от меня ассортимент водки и прокладки с тампонами. Нельзя так издеваться над женщиной. – Клава протянула полную бутылку Галееву. – На, пей из этой, а я старую добью. Ну, будем.

Он схватил сосуд, шутливо приложил к бутылке Клавы, мол, чокнулись, но она:

– Не, не! Сегодня не чокаясь. Помянем. Знаешь, что скажу... (Галеев нетерпеливо сжимал бутылку, Клавке поговорить охота, а из уважения нельзя не слушать бредни.) Между нами, зря ведь Ушакову долбили. Артистка она была неплохая. Но, как говорится, не пришлась ко двору. Гонору много имела. В нашем положении гонор лишняя вещь. А Виталька сволочь был, прости господи. Ну да что теперь, за упокой душ убиенных...

Клава опустошила свою порцию, утерла губы ладонью, пустую бутылку поставила за диван. Галеев поднес ко рту горлышко и ощутил завораживающий запах, проникающий в каждую клеточку. Каждая клеточка мечтала напитаться водкой. Сейчас прольется внутрь живительная влага и... Он сделал глоток, еще глоток, третий... пожалуй, хватит, это же чужая водка. Ну, четвертый... и совсем маленький пятый, а потом заключительный аккорд – шестой. Вот теперь можно передохнуть. Он оторвался от горлышка, шумно вдохнул воздух и зажмурился, чувствуя блаженство в чреслах. Кайф!!! Когда Галеев открыл глаза, счастливо сиявшие, Клава полюбопытствовала:

– Ну и как? Код не помешал? (Галеев восторженно мотнул головой – нет!) Знаешь, мне рассказывал один мужик, что даже вшиться не страшно. Ну, в смысле – не страшно потом выпить. Рецептом поделился. Перед принятием спиртного надо выжать сок одного... или двух? Да, двух лимонов. Выпить сначала сок, после этого пей, и никакие там ампулы... ничего! Сам так делал. А то вошьешься и мучайся, всеми фибрами души ощущай ампулу в заднице. А потом как не сдержишься и – фью! К праотцам отправишься безвозвратно. Я туда не хочу раньше срока... Ты чего? Эй!.. Лева...

Галеев замер, словно его заколдовали. Вдруг подбородок его начал опускаться вниз, подниматься... снова и снова...

– Блевать тянет? – посочувствовала Клава. – Значит, все же код действует. Смотри-ка, не врут эскулапы!

Галеев не отвечал, вытаращил глаза, его худое и морщинистое лицо побледнело, губы посинели. Он поднялся на ноги, сделал несколько шагов к выходу и повалился на пол, корчась в судорогах.

– Ой! – взвизгнула Клава. – Левка, что с тобой? Не пугай ты меня.

Он еще немного подергался и затих, лежа на боку. Клава некоторое время рассматривала его так и эдак, не понимая, что за выкрутасы он устроил и зачем. Сидел себе, разговаривал, вдруг – брык! Что за ерунда? А он все лежал на цементном полу, не собираясь вставать. Позвала его по имени – не откликнулся. Тогда Клава слезла с дивана, шатаясь, приблизилась к нему. Споткнулась о цементный выступ, грохнулась на Галеева.

– А, черт! – потирала ушибленное место ниже поясницы. – Лева...

Клава перевернула его на спину. Глаза закрыты.

– Лева, ты случайно не умер? – пошутила она.

Молчание со стороны Галеева почудилось Клаве розыгрышем, но заставившим волноваться, она слегка толкнула его:

– Ладно тебе, ты хороший артист, хороший. Вставай, Лева, примем еще по чуть-чуть. – В ответ ни звука, ни движения. Клава вдруг улыбнулась, приблизила губы к его уху и прошептала тоном заговорщика: – Левка, клянусь, что проголосую на художественном совете за повышение твоей ставки! А?

И посмотрела на его реакцию, лукаво прищурившись. По ее мнению, он должен был вскочить и заплясать от радости, ну а потом обмыть обещание. Ставку Леве постоянно рубили из-за пристрастия к алкоголю, а точнее, из-за того, что срывал в нетрезвом состоянии спектакли. Она тоже робко поднимала ручку против повышения его зарплаты по указанию директрисы. Зачем было разыгрывать на художественном совете эти представления, она не понимала, но каждые осень и весну Галеев выдвигался на повышение зарплаты, а потом успешно задвигался обратно. Он же после «задвижения» запивал. Все повторялось два раза в год с неизменной цикличностью.

Клава выпятила нижнюю губу: реакция у Левы нулевая. Клава рассердилась, стукнула его по плечу:

– Кончай пугать! В нашем серпентарии и без твоих шуточек страшно аж жуть.

Галеев и на этот жест не отреагировал, и вообще, лежал безжизненным бревном. Клава перевела взгляд на грудь Левы – не дышит. Но может быть, он дышит незаметно? Она поднесла к его носу руку – никакого движения воздуха. Помимо воли, на нее напала дрожь, как после тяжелого похмелья. Клава затрясла Галеева за плечи, подвывая:

– О-о-ой... Левочка... ты правда умер? Ну скажи, умер, да? О-о-ой... не умирай... будь человеком, не умирай...

А сердце? Вдруг сердце бьется? Она приложила ухо к груди. В груди тихо, как в театре. Умер! – ударило ее так, будто пропустили через Овчаренко электрический ток высокого напряжения. Клава, мигом протрезвев, отползая от него на четвереньках, сначала шептала, затем шепот перешел в крик:

– Помогите! Кто-нибудь! Помогите! Милиция!.. На помощь! Аааа!!!

И понеслась Клава по лестнице вверх, перескакивая через ступеньки. Она бежала темными переходами, крича, словно встретилась с чудовищем. Споткнулась о ковровую дорожку, упала, но не переставала кричать, пока не достигла комнаты дежурного. Дежурный, перепуганный насмерть воплями, дверь не открыл, а предупредил:

– Я звоню в милицию. Все, набрал номер...

– Ой, звони! – завыла Клава, тарабаня по двери. – Звони, миленький, и открой! Мне страшно одной. Вызывай всех! Всех зови! Открой!

– Милиция? – раздалось за дверью. – Срочно выезжайте в театр, у нас опять ЧП. Грабитель забрался в здание театра! Дверь ломает, срочно приезжайте!

– Да пусти меня! – билась всем телом в дверь Клава. – Пусти, гад!

– Все, позвонил, – отозвался дежурный. – Чего орешь? Ты вообще кто?

– Овчаренко я, Клавдия Овчаренко... Пожалуйста, открой!

– Заслуженная артистка?

– Да! Да! Пусти меня, скотина! Я боюсь! Я тебя, гада...

Он приоткрыл дверь, чтобы убедиться в правдивости слов невесть откуда взявшейся женщины, называющей себя Овчаренко. Но Клава навалилась на дверь, приложив все силы, и вломилась в комнатку дежурных. Показывая в неопределенном направлении, проговорила хрипло:

– Галеев... там... Я его... а он никак... Никак он! Слышишь? Никак!

И грохнулась в обморок.