Читать книгу Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне - Лай А - Страница 9

Мать и сын ушли в позапрошлом году летом, на следующий год летом не вернулись, на третий год, когда уже скоро должно было наступить лето, они вернулись.

Их не было почти два года; в Счастливой деревне всё вроде было как всегда, но что-то понемногу менялось. Особенно это было так для семьи Эньбо. Если не вникать, то всё как всегда, светлый день и тёмная ночь крутятся друг за другом, вот и всё, но присмотреться, прислушаться повнимательней, и понятно, что то и дело вмешивается посторонний стук и всё стопорится, словно посторонний предмет попал в крутящийся механизм. В сумерки Эньбо задумывался о вдруг исчезнувших Сандан с сыном, в сердце возникал такой вот посторонний стук, и невыразимая словами тяжесть в сумеречный час расползалась повсюду вместе с бледно-голубым туманом с гор, заполняла серые смутные очертания деревни. Жизнь, словно связанные верёвкой ноги, не могла идти дальше вперёд.

Гэла с матерью вернулись, и семью Эньбо охватила атмосфера праздника. Они достали кувшин вина, выменянный у другой семьи за две меры зерна, долго варили в котле мясо; горох и джума в кипящем бульоне издавали соблазнительный аромат. Когда мясо сварилось, Эсицзян нарезала его большими кусками, горкой сложила на подносе и, дуя на руки, чтобы остудить, со смеющимися глазами распорядилась:

– Пора идти звать наших гостей!

Эньбо с женой пошли к лестнице, а Заяц закричал:

– Я тоже пойду, я позову брата Гэлу!

Лэр Цзинцо с некоторым беспокойством посмотрела на мужа, Эньбо весело махнул рукой, сказал:

– Идём-идём, это из-за тебя их так напугали, что они ушли, иди, проси их вернуться.

Заяц радостно вскрикнул и подбежал к отцу. Отец разом подхватил сына и посадил к себе на плечи. Заяц сначала испуганно ойкнул и сразу же захохотал.

Всей семьёй пересекли площадь и уже были у двери дома Гэлы, когда Заяц заёрзал на шее у отца, Эньбо тут же его опустил.

Только что починенная дверь была прикрыта, сквозь щель проникал красный отблеск огня. Эньбо поднял руку и хотел постучать, но увидел, что жена и сын спрятались за его спиной. Он тепло улыбнулся им, подбадривая, и постучал.

Сандан открыла дверь, язычки пламени в очаге радостно заплясали, озаряя красными отблесками стоявшего перед дверью мужчину с бритой головой и широким лицом.

Этот мужчина что-то хотел сказать, но ничего не говорил, а всё пытался проглотить стоявший в горле комок. На лице Сандан проступило выражение испуга. Мужчина снова попытался сглотнуть ком в горле и по-прежнему молчал.

Но выражение на лице Сандан быстро сменилось на радостно-удивлённое, она позвала:

– Гэла, соседи пришли нас проведать!

Ещё не закончив говорить эти слова, она тут же чмокнула Эньбо в лицо. Эньбо ещё не пришёл в себя, а её поцелуи уже были на щеках всех членов его семьи. Эньбо немного смутился, стал стирать с лица несуществующую слюну, а Сандан в это время уже добралась до самого последнего, до Зайца. Она нагнулась, дрожащими губами пытаясь дотянуться до бледного личика маленького ростом ребёнка. Её поцелуй должен был прийтись ему на лоб, но Заяц стеснительно засмеялся и уклонился. Она снова попыталась поймать его губами, и снова поцелуй пришёлся в пустоту.

Эсицзян придержала её:

– Сандан, ребёнок боится, не надо.

Заяц увидел вышедшего из комнаты Гэлу и засмеялся, а на лице Сандан появилось выражение страха, она забормотала:

– Боится? Чего он боится? Он меня боится?

Говоря это, она задрожала всем телом, а вся семья Эньбо, видя это, замерла: никто не знал, что ответить. Тогда Гэла подошёл, обнял мать и сказал:

– Мама, тебе не надо бояться, никто не должен нас бояться, и ты тоже не должна бояться, что другие нас боятся.

Детский голос Гэлы был хриплый, глухой, даже немного злой, почти совсем как у взрослого. Его голос успокоил Сандан, выражение её лица снова стало нормальным:

– Сынок, скорее предложи гостям войти в дом…

Гэла злобно уставился на Эньбо:

– Мама, у нас дома плохо и тесно, никто не захочет сидеть у нас в гостях, это место годится только для таких, как мы.

Тут только Эньбо стал перед Гэлой, взгляд его был и сердитый, и смущённый одновременно:

– Гэла, мама Гэлы, вы вернулись… Я и все мы очень-очень рады… Мы очень боялись, что вы никогда сюда не вернётесь, боялись, что никогда не узнаем, куда вы ушли. Что было раньше, это всё из-за меня, я был неправ… Мы всей семьёй пришли просить у вас прощения…

Договорив эти слова, Эньбо протяжно вздохнул, как человек, сбросивший наконец с плеч тяжёлую ношу. Он протянул руку и погладил Гэлу по голове, его голос тоже стал сиплым:

– Детка, вас с мамой в пути, наверное, много обижали… Я пришёл просить прощения.

Эньбо согнулся в глубоком поклоне, а вслед за ним и все члены его семьи тоже склонились, согнув спины, и весь гнев Гэлы тут же улетучился. Он стоял с покрасневшими глазами и не знал, что сказать и что делать.

И снова Заяц, волоча ноги, подошёл к нему, робко сказал:

– Брат Гэла…

У Гэлы, этого дикаря, скопившиеся в глазах слёзы наконец хлынули, он крепко прижал Зайца к своей груди. Но когда он нагнулся его поцеловать, Заяц отстранил лицо:

– Нет, доктор из коммуны говорит, что никто не должен меня целовать.

– А что сказал доктор, какая у тебя болезнь?

– Доктор сказал, что я не болен, а просто слабый, а в Счастливой деревне плохо следят за гигиеной, если целовать, то могут меня заразить.

– Заяц, ты почему не растёшь?

– Потому что слабый, доктор сказал, что я поправлюсь и тогда стану расти.

– Тогда расти скорей. Вырастешь большой, и не будет страшно драться.

– Я не буду драться, от этого устаёшь, это для здоровья вредно.

Гэла расправил грудь:

– Ну ладно, я буду тебе помогать драться.

Заяц засмеялся, на бледном лице проступил слабый румянец.

Цзянцунь Гунбу расправил плечи:

– Э-э… Я думаю, пора звать гостей к нам в дом…

– Да, да! – Лицо Эньбо просветлело. – Гэла и Сандан, идёмте к нам в дом, мы приготовили для вас угощение, обязательно, вам понравится!

Заяц уже потащил Гэлу вперёд.

Эсицзян подошла к Сандан, склонилась, сделала приглашающий жест, Сандан непринуждённо ответила вежливым поклоном. Эсицзян протянула ей руку, но она подобрала края одежды и стала кланяться, пропуская её вперёд как старшую, и только потом двинулась за ней следом. Цзянцунь Гунбу и Эньбо с женой втроём шли последними. Лэр Цзинцо сказала:

– Зачем она подбирает платье? Подол не подшит, а даже щиколотки не закрывает, всё равно не достаёт до земли…

Эньбо повёл бровью:

– Пусть делает так, как ей нравится.

Лэр Цзинцо всё не могла успокоиться:

– Живут как скоты, а строит из себя благородную…

Цзянцунь Гунбу сказал:

– Перестань, у неё манеры и правда как у благородной.

Шедшая впереди Сандан словно услышала их разговор, вдруг задрожала, как будто силы оставили её, и она вот-вот упадёт, но понемногу успокоилась и как ни в чём не бывало двинулась дальше, гордо подняв поникшую было голову, с лёгкой улыбкой на лице, приподнимая края юбки, хотя это было совсем не обязательно.

После этого в Счастливой деревне стали говорить: Сандан – это скрывающаяся дочь аристократического семейства.

Тогда же люди вспомнили одну мелочь из прошлого, деталь, которой не придавали раньше значения: у этой женщины на груди был мешочек, с которым она никогда не расставалась. Люди вспомнили, что, когда она только появилась в Счастливой деревне, этот мешочек был по краям обшит замшей, в середине была разноцветная парча. Но теперь все краски потускнели и стёрлись, узоры на парче выцвели, весь мешочек стал серого землистого цвета, а один уголок был подшит грубой холщовой тканью. Все говорили, что этот мешочек набит самыми лучшими драгоценностями. И некоторые рассказывали, что собственными глазами видели глубокой ночью, как из этого ветхого домишки из окна идёт радужное сияние от этих драгоценных камней – жемчуга, агатов, кораллов, кошачьего глаза и аквамаринов.

С этих пор, как только появлялась Сандан, люди во все глаза смотрели на этот мешочек.

Сандан этого совершенно не замечала и по-прежнему ходила под их взглядами так же свободно и непринуждённо, с той же отсутствующей полуулыбкой на лице. Лишь немногие, излишне падкие на женскую красоту мужчины, могли ещё перевести взгляд на её лицо, задержаться на её сверкающих белых, будто никогда не бывших чёрными, волосах. Остальные не отводили своих глаз от мешочка.

Но никто не смел и пальцем прикоснуться к этому мешочку.

И неизвестно, кто первый начал рассказывать, но говорили, что на эти сокровища наложено проклятье, и кто осмелится коснуться их хоть пальцем, то палец тотчас же будет отравлен неизвестным ядом и отвалится.

В этот год погода была очень странная. Уже пришло время, когда по ночам должны шелестеть дожди, а днём высоко в небе стоять и ярко светить солнце, когда повсюду в диких лугах распускаются цветы, но в небе стояла непонятно откуда принесённая слабым ветром жёлтая мгла, и все чувствовали на лицах, на губах и в глазах мелкую, всюду проникающую пыль. Тончайшая пыль оседала с неба и делала всё вокруг землисто-жёлтым. Жизнь в Счастливой деревне была бедной, но небо всегда было синим, а воздух свежим. Теперь же и воздух был словно вышедший из какой-то древней щели далёкого прошлого, затхлый, протухший.

В этот год в Счастливой деревне все страдали от болезни глаз.

Просыпаясь утром, обнаруживали, что веки плотно склеены глазным гноем, и приходилось слюной тереть и размачивать веки, чтобы хотя бы можно было раскрыть глаза. Выходя из дома, люди смотрели друг на друга и видели, что в глазах у всех появились мелкие кровавые ниточки. У всех глаза слезились на ветру, у всех появились гнойные язвы по уголкам глаз. Хорошо ещё, что доктор из коммуны прислал много глазного лекарства, и глаза у всех быстро вылечились.

Доктор приезжал в деревню и объяснял, что при такой погоде надо носить особые очки, и тогда не заразишься этой болезнью. Сам доктор был именно в таких вот очках.

Пока все стояли в очереди к доктору, скрывшему свои глаза за стёклышками, чтобы получить глазную микстуру, люди заметили, что Сандан стоит тут же рядом, со своей беззаботной улыбкой на лице, и глаза её как всегда чистые и ясные, и как будто она всё-всё видела, но и будто ничего не замечает. Так что эта её обычная непонятная полуулыбка, похоже, приобретала глубокий смысл.

Потом люди забыли объяснения доктора, что у всех болезнь глаз происходит от никогда прежде не бывавшей песчаной и пыльной погоды. Все стали говорить, что заклятье на драгоценности было наложено слишком сильное, даже если просто долго смотреть, и то заболеешь. Тогда разволновались ещё больше, потому что если знаешь точно, что кто-то на себе носит мешок с драгоценными камнями, то кто же удержится, чтобы не посмотреть?

Всё это и даже ещё более серьёзным образом было доведено до сведения аж руководства производственной бригады, до кадровых работников. Сейчас Счастливая деревня стала производственной бригадой народной коммуны, в ней есть ячейка партии, комсомольская ячейка, есть комитет бедняков, есть народное ополчение, в каждую из этих структур назначили кадровых работников из самих сельчан.

Народные массы этой самой деревни донесли свою озабоченность до тех людей этой самой деревни, которые стали кадровыми работниками, а эти люди, собственно, и сами так же были этим озабочены. Так что люди пошли просить совета у ламы Цзянцунь Гунбу, то есть чтобы он всё толком объяснил и разложил по полочкам. Сельское начальство тоже ожидало какого-нибудь объяснения.

Цзянцунь Гунбу приосанился, как лама, и сказал:

– Вот что, социализм против феодального прошлого, я больше не занимаюсь феодальными предрассудками.

Эньбо сказал:

– Односельчане в затруднении, надо бы всем как-то разъяснить…

– Ты же видел, как с неба падает песок? Тьфу, ну что это за мир, где даже с неба сыпется песок и пыль… Пыль должна быть на земле, а теперь небо тоже порождает пыль и грязь! – Цзянцунь Гунбу начал выходить из себя:

– Что это за мир, который так устроен?

Заяц вдруг сказал:

– Я спрашивал брата Гэлу, он тоже не знает, что там внутри.

– Что? Так пусть посмотрит, тогда и узнает.

В эту минуту по небу прокатился негромкий низкий раскат грома, на горах заходили волнами под ветром кроны деревьев, струившиеся сверху потоки солнечного света то вспыхивали, то меркли.

Гром словно подсказал Эньбо: «Странно, ведь у Гэлы тоже нет глазной болезни!»

Цзянцунь Гунбу сказал:

– Разве что в следующей жизни у него будет новая пара быстрых зорких глаз, а в этой жизни ему без глаз не выжить.

Эньбо всегда хорошо понимал суть дела, в этот раз к тому же его подталкивало горячее стремление принести народу избавление от напасти, и он с воодушевлением сказал:

– Посмотреть значит посмотреть, самое большее – ослепнут мои оба глаза, – и решительно зашагал через площадь в сторону Гэлы и его матери, видневшихся в дверном проёме.

Снова ударил гром, дождевая вода огромными каплями падала, разбиваясь о крыши, о землю, взметая облачка лёгкой пыли; уже по этой взметнувшейся пыли было видно, как много грязи выпало сверху с неба за эти десять с лишним дней.

Эньбо прорывался вперёд сквозь мощные струи дождя, дождевые капли бились о его макушку и разлетались мелкими брызгами, он шёл, словно сказочный дикий зверь, поднявшийся из глубины вод. Струи дождя становились всё гуще, людям на этой стороне площади уже не было видно той, другой стороны, отрезанной плотной водяной завесой; Сандан, широко раскрыв глаза, смотрела, как в её сторону сквозь пелену дождя стремительно шагает сильный и грозный мужчина с бритой головой.

Сандан потрясла Гэлу за плечо, показала пальцем:

– Смотри!

Гэла посмотрел и сказал:

– Дождь смыл запах пыли.

Сандан сказала:

– Смотри на этого человека!..

Гэла сказал:

– А, это папа Зайца.

Сандан снова восхищённо воскликнула:

– О, божественно, этот мужчина такой красивый! – И потом Сандан широко раскрыла руки в сторону этого летящего к ней сквозь дождь мужчины, в её глазах сверкнул ослепительный блеск, она сама была словно сошедшая с небес. Но именно это движение и поза испугали мужчину.

Мужчина внезапно остановился, настолько резко, что его даже качнуло вперёд. Он встал и замер, отделённый завесой дождя. Дождевая вода яростно обрушивалась вниз между ними, низвергалась на всю деревню, смывая всю грязь и её затхлый, удушающий запах.

Гэла сказал:

– Мама, это папа Зайца.

Сандан лишь продолжала твердить своё:

– Какой красивый мужчина, какой красивый, ты только посмотри, какой же он красивый…

Однако как раз это её выражение лица испугало и остановило мужчину. Гэла подбежал, схватил Эньбо за локоть:

– Дядечка, зайдите в дом от дождя!

Эньбо сказал:

– Нет. Я не пойду…

– Тогда зачем ты пришёл?

Во взгляде Эньбо понемногу стала появляться враждебность.

– Столько мужчин приходят к ней, и ты тоже? Смотри, она уже зовёт тебя, иди скорей, иди же!

– Нет, Гэла, это не то, что ты думаешь…

– Да ты посмотри, ты посмотри на неё, вы же все смотрите на неё как на суку? Сучка подняла хвост, иди же скорей!

Эньбо схватил Гэлу за ворот и разом вздёрнул вверх, так что их глаза оказались на одном уровне:

– Ты запомни, что я скажу, малыш: твой дядя Эньбо не такой, как те мужчины. И ещё: ты не должен так говорить о своей матери, даже если бы она и правда была собакой, она же твоя мать!

Гэла брыкнул пару раз своими тонкими, худыми ногами, но это не произвело никакого результата, он по-прежнему висел и болтался в воздухе, не касаясь земли, и струи дождя били его как плети.

Густой дождь, чистый, светлый дождь падал с высоких небес.

Гэла увидел, как глаза Эньбо из злых и жестоких становятся мягкими, потом он почти шёпотом сказал:

– Запомни, нельзя повторять за другими, ты не должен плохо говорить о своей матери.

Если бы дождь не утих в эту секунду, то Гэла не смог бы расслышать этих слов.

Сердце Гэлы тоже смягчилось, он сказал:

– Дядя, отпусти меня.

– Ты запомнил, что я сказал?

– Я запомнил.

Только тогда Эньбо опустил его. Через быстро редеющие струи дождя он внимательно посмотрел на Сандан. Сандан застонала, припала к дверной раме и, обмякнув, соскользнула вниз, уселась на порог. Эньбо раскрыл широкую ладонь, провёл по макушке, стряхивая дождевую воду, развернулся и ушёл.

Дождь прекратился как по волшебству, солнце ослепительно заиграло на лужах, раскинувшихся повсюду. Обходя лужи, Эньбо возвращался к людской толпе, ожидавшей на другой стороне площади.

– Ты видел?

– Там правда драгоценности?

– Они настоящие?

Только его жена говорила не так как все:

– Ты трогал её вещи? Дай посмотрю на твои руки.

Эньбо дал ей посмотреть со всех сторон свои руки, улыбался и не отвечал. Его взгляд был устремлён вверх, выше голов, на другую сторону площади, но он туда смотрел не на Сандан, его глаза смотрели чуть выше, в сторону вечных снегов Аутапи, там, на только что отмытой бирюзовой синеве горы сомкнулась, словно многоцветный пояс, яркая радуга.

Люди не смотрели на радугу, они даже не заметили, что Эньбо смотрит на радугу, а продолжали настойчиво спрашивать:

– Так ты видел?

– Правда, что там драгоценности? И много?

– Они все настоящие?

Эньбо вполголоса отвечал:

– Да-да, очень много, у этой женщины очень много драгоценностей.

– Красивые?

– Очень красивые?

Эньбо отвёл наконец глаза от радуги и сказал:

– Да, очень красивые, ещё красивее, чем эта радуга.

Тут люди засомневались, все повернулись к Цзянцунь Гунбу:

– Уважаемый лама, у этой женщины действительно есть драгоценности, это большая проблема.

Удерживая улыбку, лама отвечал:

– Если где-то собрано в одном месте много драгоценностей, это значит, что небеса ещё не оставили это место.

– Но ведь… но ведь…

– Но ты всё-таки придумай что-нибудь, не надо, чтобы у нас снова была глазная болезнь…

– Врач вашу болезнь уже вылечил.

– Но может опять появиться…

Цзянцунь Гунбу пришлось взять кусок жёлтой ткани, которой раньше была обёрнута священная книга, сказать, что если сшить из неё чехол и мешочек Сандан будет внутри, то бояться нечего.

– Конечно, – сказал он, – если кто и вправду захочет это взять, откроет мешочек, то я тогда ни за что ручаться не берусь.

Все сказали, что никто не осмелится хватать руками то, чего не видно глазами. Цзянцунь Гунбу снова сказал:

– Но всё-таки: глазами не видно, а кто поручится, что не будут думать об этом?

Все опять стали спрашивать, как с этим быть.

Цзянцунь Гунбу тогда с торжественным, серьёзным видом сказал:

– Если много об этом думать, тогда, возможно, могут появиться болячки во рту.

И все благоговейно выдохнули:

– О небо!..