Читать книгу Невидимая девушка - Лайза Джуэлл - Страница 12

Сафайр

Мне было двенадцать с половиной, когда я впервые встретила Роана Форса. К этому моменту я резала себя уже более двух лет. Я как раз начала ходить в восьмой класс, и мальчики начали становиться проблемой.

Их внимание, их взгляды, то, о чем они думают и что они говорят обо мне друг другу, – проведя большую часть детства в обществе мальчишек, я знала, что происходит за сценой, – вызывали у меня чувство усталости, опустошенности. Мне очень понравилась идея терапии – побыть в тихой комнате со спокойным мужчиной, тихо разговаривая с ним о себе примерно в течение часа.

Я представляла себе старикана с растрепанными волосами, в очках, может, даже в твидовом пиджаке или с моноклем в глазу. Я не ожидала увидеть крутого чувака с ярко-голубыми глазами, острыми, высокими скулами, длинными худыми ногами в черных джинсах, которые он постоянно скрещивал то так, то этак, пока у меня не закружилась голова. Его руки, когда он хотел что-то описать, двигались, словно странные бледные экзотические птицы. И кроссовки «Peng». Что, согласитесь, круто для немолодого чувака. И запах чистой одежды, мой любимый запах, запах деревьев, травы, облаков и солнечного света.

Нет, конечно, я не заметила всего этого во время нашей первой встречи. Когда я впервые увидела его, я была еще ребенком и просто подумала, как же круто он выглядит, совсем как Доктор Кто из сериала.

Он довольно долго смотрел в блокнот, прежде чем взглянуть на меня.

– Сафайр, – сказал Роан Форс. – Просто невероятно блестящее имя.

– Ага. Спасибо, – сказала я. – Его выбрала моя мама.

Такое имя могла выбрать своему ребенку только девятнадцатилетняя мать, верно?

– Итак, Сафайр, расскажи мне о себе, – попросил он.

– Что именно? – Все знают, что детям нельзя задавать открытые вопросы. Они не умеют отвечать на них.

– Например, расскажи мне о школе. Как там твои дела?

– Хорошо, – сказала я. – У меня все хорошо.

Ну вот, приехали, подумала я, какой-то парень ставит галочки, заполняет анкеты, идет домой, чтобы посмотреть «Игру престолов», съесть киноа или что там приготовит ему жена. Это не сработает, подумала я. Как вдруг он сказал:

– Скажи мне, Сафайр, что самое худшее, самое-самое худшее, что когда-либо случалось с тобой?

И тогда я поняла, что мы к чему-то придем. Я еще не знала, куда, просто знала: это такой момент в моей жизни, когда мне нужно, чтобы кто-то меня спросил, что в ней было самое худшее, а не спрашивал меня, все ли на месте или хочу я на ужин курицу или рыбу.

Я не сразу ответила ему. Я растерялась. Первым пришло в голову очевидное. То, что случилось, когда мне было десять лет. Но я не хотела ему это рассказывать. Пока еще не хотела. Он ждал примерно минуту, когда я ему отвечу. И тогда я сказала:

– Все.

– Все?

– Да. Все. Моя мама умерла до того, как я ее запомнила. И моя бабушка. Мой дедушка был отцом-одиночкой, воспитывал троих детей и внучку, но потом он сильно заболел, и мой дядя был вынужден взять на себя заботу обо всех нас, а он тогда был примерно моего возраста. У него не было нормальной жизни. Никогда. У нас был волнистый попугайчик. Он умер. Соседка, которая причесывала мне волосы, звали ее Джойс… она тоже умерла. Моя любимая учительница начальной школы, мисс Рэймонд, заболела раком и умерла вскоре после того, как вышла замуж. У моего дедушки артрит, и его почти все время мучают боли.

Я резко остановилась, как раз перед самым главным событием из всех этих плохих событий, событием, которое привело меня в его кабинет. Я смотрела на него, в его голубые глаза – как у тех собак, что похожи на волков. Я хотела, чтобы он сказал: «Бедняжка. Неудивительно, что ты все эти годы резала себя».

Но вместо этого он сказал:

– А теперь расскажи мне самое лучшее, что с тобой когда-либо случалось.

Честно говоря, я опешила. Как будто все, что я только что сказала, ничего не значило. Как будто он даже не слушал меня.

В первый миг я даже не хотела ему отвечать. Я просто сидела. Но тут кое-что внезапно пришло мне в голову. В начальной школе была девочка по имени Лекси. Она была всеобщая любимица, очень добрая. Все учителя любили ее, и все дети тоже. Она жила в красивом доме на красивой улице, с хрустальными люстрами и бархатными диванами и всегда приглашала на свои дни рождения весь класс, даже меня, хотя я на самом деле не была в числе ее подружек.

Однажды у нее была вечеринка с животными. Приехал старик с белыми волосами, в фургоне, полном ящиков и клеток, внутри них – по животному, и нам разрешили потрогать их. Он привез шиншиллу, змею, насекомых палочников, полевку, хорька, птиц, паука-птицееда. Еще он привез сову-сипуху. Мальчика. Его звали Гарри.

Мужчина с белыми волосами оглядел всех детей, увидел меня и сказал:

– Вот ты, например, не хочешь подержать Гарри?

Он вывел меня вперед и дал большую кожаную перчатку, а затем посадил сову Гарри на мою протянутую руку, и я стояла там, а Гарри повернул свою большую голову и посмотрел на меня, и я посмотрела на него, и мое сердце просто взорвалось чем-то теплым, бархатистым, глубоким и умиротворяющим. Как будто я любила его, любила эту сову. Что было просто глупо, потому что я его не знала, а он был совой.

Так что я посмотрела на Роана Форса и сказала:

– Я держала сову на дне рождения Лекси, когда мне было девять лет.

И тогда он сказал:

– Обожаю сов. Они удивительные существа.

Я кивнула.

– Что ты чувствовала, когда держала сову? – спросил он.

– Мне казалось, что я его люблю. Этого Гарри, – сказала я.

Он что-то записал.

– Кого еще ты любишь? – спросил он.

Я подумала: хм, разве мы не должны говорить о совах?

– Я люблю своего дедушку, – сказала я. – Люблю своих дядюшек. Люблю своих племянниц.

– А друзей?

– Я не люблю своих друзей.

– На что похожа любовь?

– Она похожа на… это похоже на потребность.

– На потребность?

– Да, вы любите кого-то, потому что он дает вам то, что вам нужно.

– А если этот человек перестанет давать тебе то, что тебе нужно?

– Тогда это не любовь. Это что-то другое.

– А сова?

Я опешила.

– Что?

– Сова. Ты сказала, тебе казалось, что ты любишь сову.

– Да.

– Но сова тебе не нужна.

– Нет. Я просто любила Гарри.

– Это было похоже на то, как ты любишь своего дедушку?

– Нет, – ответила я. – Это казалось… чистым.

Я поняла, что мои слова звучат неправильно, и поправила себя.

– Не подумайте, что в любви к дедушке есть что-то нечистое. Но я тревожусь о нем. Я боюсь, что он умрет. Боюсь, что он не сможет дать мне то, что мне нужно. И мне от этого плохо. Я не чувствовала себя плохо из-за совы. Наоборот, мне было только хорошо.

– Как ты думаешь, оба типа любви одинаковы?

– Да, – кивнула я. – Я так думаю.

Затем он умолк, посмотрел на меня и улыбнулся. Я не ожидала, что он улыбнется. Я думала, что его контракт запрещает ему улыбаться во время сеанса терапии. Но он улыбнулся. Возможно, потому, что мы только что говорили об этом, не знаю, но я вновь ощутила то мягкое, бархатистое чувство прикосновения к сове. Так что да, возможно, Роан Форс был нужен мне еще до того, как я это поняла.

* * *

Я впервые увидела Роана вне терапевтического сеанса в Портмане примерно через год или около того после нашей первой встречи. Я шла из школы домой, а он как раз выходил из здания школы напротив моей квартиры, где учился один из его пациентов. Он был весь такой щеголеватый, с портфелем, в голубой рубашке. Он разговаривал с другим мужчиной, тоже щеголеватым и портфельчатым. Затем они разошлись, он повернулся, чтобы перейти улицу, и увидел, что я смотрю на него.

Я подумала, он просто помашет рукой и пойдет дальше. Но я ошиблась. Он перешел дорогу и остановился передо мной.

– Привет, – сказал он. Он стоял, засунув руки в карманы, и слегка покачивался на пятках. Не знаю, почему, но из-за этого он напомнил мне учителя, и у меня возникло то самое чувство «фу-у-у-у», которое возникает, когда вы видите учителя вне школы, как будто он голый или что-то в этом роде. Но в то же время мне было очень приятно видеть Роана.

– Привет, – сказала я.

Мне стало интересно, как я выгляжу в его глазах? В тот день у меня были накладные ресницы. Это было в начале 2016 года – у всех были накладные ресницы. В то время я не думала, что выгляжу глупо, но, вероятно, так оно и было.

– Закончились уроки в школе? – спросил он.

– Да. Иду домой. – Сказав это, я посмотрела на высотку, на восьмой этаж. Я моментально узнавала с земли свой этаж по уродливым красно-зеленым полосатым занавескам в окне соседней квартиры номер тридцать пять. Своего рода отличительный знак.

– Живешь там, наверху? – спросил Роан.

– Ага, – сказала я. – Там, наверху.

– Готов поспорить, оттуда красивый вид.

Я пожала плечами. Лично я с радостью отказалась бы от вида ради дома с большим количеством комнат.

– Итак, наша следующая встреча?

– В среду, – сказала я.

– В семнадцать тридцать?

– Ага.

– Значит, увидимся в среду.

– Да. Увидимся в среду.

Я направилась к входу в дом. Открывая дверь, я обернулась, потому что почему-то ожидала, что Роан все еще будет стоять и наблюдать за мной. Но он не наблюдал. Он ушел.

* * *

Роан и его семья переехали в квартиру недалеко от Портман-центра в январе прошлого года. Откуда я это знаю? Потому что я видела их буквально в тот день, когда они въехали в новый дом. Я шла в деревню по тем большим улицам, которые ведут от моего микрорайона в гору, по улицам, где полно особняков, машин «Тесла» и ворот с электронными замками.

Во втором ряду был припаркован фургон с включенной аварийкой, и несколько молодых парней разгружали ящики, лампы, стулья и прочее. Дверь в дом была распахнута настежь, а мне всегда нравилось заглядывать в открытые двери, и я увидела женщину – худую, в джинсах, розовом джемпере и кроссовках. Тонкие светлые волосы до плеч. И еще там был мальчик, подросток, и они вносили вещи в дверь в конце коридора, а потом им навстречу появился мужчина, и это был он. Роан. В толстовке и джинсах. Он подошел к задней части фургона и что-то сказал одному из парней внутри, и я уже было пошла дальше, как у меня внезапно возникло желание дать ему знать, что я его видела. Я уже собралась перейти улицу и поздороваться, когда появилась женщина в розовом джемпере. Тогда я не знала точно, что она его жена, но, с другой стороны, кто еще это мог быть?

Они что-то сказали друг другу, а затем оба скрылись в фургоне. У меня перехватило дыхание, и я пошла своей дорогой. Но прежде чем пойти дальше, я заметила номер на их входной двери: семнадцать.

Я ни разу не сказала Роану, что видела, как он переезжал в свой новый дом. Мы не говорили о таких вещах. Я даже не задумывалась о том, где он живет или какова его жизнь за пределами нашей комнаты в Портман-центре. Во время следующего сеанса, дня через четыре после его переезда, мы сразу же приступили к нашим обычным делам. Он не сказал мне, что переехал, и я не сказала ему, что знаю об этом.

Затем, примерно через пару недель, Роан сказал, что, по его мнению, мы скоро сможем прекратить наши сеансы. Он сказал это так, будто мне приятно это слышать. Как будто это то, чего мне очень хочется, как будто это была школа или уроки плавания. Он сказал, что, по его мнению, еще два или три сеанса должны «привести нас к тому, к чему мы должны прийти».

Странно, знаете ли, потому что я не дурочка, и все же я была ею, раз я думала, что наши сеансы будут продолжаться до тех пор, пока я не захочу остановиться. Или, может, даже бесконечно.

– Откуда вы знаете? – спросила я. – Откуда вы знаете, к чему мы должны прийти?

Он улыбнулся своей странной, ленивой улыбкой, как будто его это не беспокоит, мол: гори все синим пламенем!

– Это моя работа, Сафайр.

– Да, но разве я не имею права голоса?

– Конечно, имеешь. Конечно. Что бы ты сказала?

Я была вынуждена остановиться и задуматься над своим ответом, потому что я не совсем понимала, чего хочу. На неком глубинном уровне мне по-прежнему требовались еженедельные рамки часа, проведенного в кабинете Роана. Привычный вид подвесного потолка с тремя галогеновыми лампами, одной болезненно-желтой и двумя ярко-белыми. Окно с двойным остеклением с видом на сломанную ветку дерева, которая зимними вечерами, когда дул ветер, раскачивалась взад-вперед, рассекая тени сквозь натриевый свет уличного фонаря. Два красных стула, обитых мягкой тканью. Низкий деревянный столик с салфетками и маленькая белая лампа. Коричневый ковер с белым засохшим пятном у изножья кресла. Приглушенные звуки проходящих мимо двери людей. Я хотела и дальше каждую неделю видеть ноги Роана, в кожаных туфлях на шнурках, в белых кроссовках, в дурацких сандалиях на липучках или в зимних ботинках.

Мне хотелось слышать его низкий размеренный голос, задающий вопросы, его легкое покашливание, пока он ждал моего ответа. А затем, после сеанса, я хотела пройти мимо театральной студии, мимо станции метро, мимо фермерского рынка, мимо театра, чувствуя, как под моими ногами меняется текстура времени года: скользкие, мокрые листья, раскаленная от солнца брусчатка, чавкающий снег, грязные лужи, что угодно. Все эти долгие месяцы, а теперь и годы, с Роаном Форсом, как они могли закончиться? Это все равно что сказать мне, что дня и ночи больше не будет, что в сутках больше не двадцать четыре часа. Это было так фундаментально.

– Я бы сказала, что я еще не готова, – в конце концов промямлила я.

– Как, по-твоему, в чем именно ты не готова?

Я пожала плечами и сказала какую-то хрень о том, что меня иногда по-прежнему тянет причинить себе вред, хотя такого желания у меня не возникало вот уже более года.

Он посмотрел на меня так, словно видел меня насквозь.

– Хорошо, – сказал он. – Пусть будут еще две или три недели. Но, честно говоря, я не думаю, что в этом есть необходимость. Ты просто чудо, Сафайр. Мы проделали невероятную работу. Ты должна быть довольна.

Я все еще не рассказала ему о том плохом, что случилось со мной, когда я была в пятом классе. Нет, я хотела сказать ему, чтобы он заткнулся. Я хотела сказать: когда мне было десять лет, кто-то сделал со мной что-то невыносимое, а вы говорите со мной без перерыва более трех лет и до сих пор этого не знаете, так как же вы можете говорить, что я должна быть довольна? Меня так и подмывало сказать ему: вы дерьмовый психолог. Я много чего хотела сказать. Но я не сказала. Я просто ушла.

Через три недели Роан Форс закончил наши сеансы. Он попытался сделать из этого большой, счастливый момент.

Я сделала вид, будто все хорошо.

Но это было не хорошо.

Это было далеко не хорошо.