Читать книгу Тигры в красном - Лайза Клаусманн - Страница 5

Ник курила на кухне, вполуха слушая передачу о птицах и потирая раздутый живот. Глянула на задний двор, который был таким же, как ее живот, – твердым и сонным. Воробей то там, то сям с надеждой поклевывал жесткую землю. После рекламы «Бромо-Зельцера» снова вступил ведущий.

Мы возвращаемся вместе с мисс Кей Томпсон, она прочтет выдержки из прекрасного справочника «Птицы Новой Англии», который вот уже более шестидесяти лет радует любителей птиц.

Из радио донесся хриплый, с новоанглийской гнусавостью, женский голос.

Козодой жалобный – птица, принадлежащая к весьма необычному семейству, из-за его своеобразных повадок козодоя преследуют предрассудки, как зловещие, так и нелепые. Но у козодоя есть немало милых и трогательных черт, среди которых родительская любовь и супружеская верность.

Ник проверила меренги в духовке. Хьюз стал буквально одержим меренгами после недавнего делового ланча во французском ресторане. Так странно, все эти увлечения, что он подцепляет вдали от нее. Она не переставала удивляться, обнаруживая, что он вдруг полюбил то или это, хотя еще утром уходил из дома с известными ей предпочтениями. Но, несмотря на эти маленькие, неожиданные увлечения, она чувствовала, что теперь гораздо лучше понимает его. А быть может, она стала лучше понимать их брак; начала осознавать, что это не одно и то же. «Какое безобразное, заурядное слово – компромисс», – подумала Ник. Но теперь все шло гладко – как скрипучая дверь, петли которой наконец смазали. И платой за это стал компромисс.

Когда они вернулись в Кембридж, он купил этот дом. Ник думала, что они могли бы пожить, хотя бы какое-то время, в Тайгер-хаусе, чтобы смыть горячий, душный воздух Флориды. Но Хьюз наотрез отказался.

– Я не смогу там работать, Никки, – сказал он ей за ужином в их временной квартире на Гурон-авеню. – И денег у моих родителей мы просить не станем.

Хьюз получил работу адвоката в «Уорнер и Стэкпол», где работал его отец. А в феврале он нашел дом. «Построен первой женщиной-архитектором, закончившей Массачусетский технологический», – сообщил он. И Ник понимала, что это должно было расположить ее к этому дому. Она могла взглянуть на себя глазами Хьюза: неуживчивая, воинственная, у нее есть что-то общее с этой бунтаркой, женщиной-пионером, которая, скорее всего, была лесбиянкой.

По тому, как он вел ее через комнаты – касаясь дверных косяков, как простер руки посреди кухни, дабы показать, где будет стоять стол, – было ясно, что он покупает этот дом как шкатулку для нее. Место, куда она идеально впишется, где все ее странности покинут ее или хотя бы перестанут лезть в глаза. Ник тошнило при этой мысли.

Распаковывая коробки, начищая свадебное серебро, развешивая его рубашки, она воображала, как сбегает в Европу, снимает квартиру на Елисейских Полях или на виа Кондотти, пьет крепкий кофе из маленьких чашечек и танцует в кафе до рассвета. Но, за исключением покупки очень дорогого французского белья, не предприняла никаких иных приготовлений к бегству, которое так и осталось у нее в голове. Она понимала, что он загнал ее в ловушку, но понимала также, что любит его, – вернее, что он засел у нее под кожей, как лихорадка. Куда бы ни сбежала, она останется больна им. Ник не знала, как так вышло, но она перестала с этим бороться. И вот именно тогда – точно ее капитуляция прорвала плотину – он начал видеть ее, по-настоящему видеть ее.

– Ты удивительная, – сказал он как-то, вернувшись домой и обнаружив накрытый стол, с льняной скатертью и серебром, и Ник, отбивающую круглый розовый кусок говядины, который ей удалось задешево купить у мясника.

В другой вечер он коснулся ее колена под столом, после того как она приготовила безукоризненный обед из холодного огуречного супа, бараньих ребрышек с жареным картофелем и плавучего острова на десерт – в честь партнера из юридической фирмы, которого он хотел впечатлить.

– Вам повезло, что ваша жена умеет так готовить, – сказал партнер. – С такой женой мужчина может далеко пойти.

Хьюз танцевал с ней на весеннем балу в Бостоне, прижимаясь, крепко обнимая за талию.

– Я могу опьянеть, просто вдыхая твой аромат, – прошептал он ей на ухо. – Ты пахнешь домом.

Занимаясь с ней любовью, он держал ее лицо в ладонях и смотрел в глаза.

– Скажи мне, что ты счастлива, – попросил он как-то раз. – Я хочу знать, что сделал тебя счастливой.

Так что в мелочах все было идеально. А в промежутках между ними она читала свои книги, слушала свою музыку и строила планы для них обоих. Она думала, что, может быть, когда он почувствует, что все хорошо и спокойно, может быть, тогда он очнется и захочет снова стать свободным – вместе с ней.

Затем случился разговор о ребенке.

– Я не хочу ребенка, Хьюз, – сказала она ему как-то за ужином, над остатками свиных отбивных в перце. – По крайней мере, не сейчас.

– Все хотят детей, – ответил он.

– Ты говоришь ерунду. – Она смахнула перец с белой скатерти и тихо добавила: – К тому же мы не такие, как все.

– Ник, – сказал он. – Я понимаю, ты не так себе все представляла. Да и я не так себе все представлял. Но случилась война.

– Война, война. Меня уже тошнит от нее. – Она поднялась и начала собирать посуду. – Будто войной можно все оправдать.

Хьюз удержал ее за запястье:

– Я серьезно, Ник. Я хочу настоящую семью.

– Что ж, у меня для тебя новости, Хьюз Дерринджер, – ответила Ник, вырвавшись. – Я тоже серьезно.

– Я не хочу, чтобы мы просто проживали жизнь. Впустую. – Он вглядывался в ее лицо. – Как ты этого не понимаешь?

– Не говори со мной как с ребенком.

– Так не веди себя как ребенок.

Его тон из страстного в один миг стал холодным, и молчание – опасное молчание, Ник знала это по опыту – повисло между ними.

– Я не пытаюсь рассердить тебя, – сказал он наконец. – Я хочу жизнь… Может быть, и не такую, как у всех, но без лишних сложностей.

– Ребенок, – пробормотала она, – с ним будет непросто.

– Я хочу создать что-то, что-то хорошее и настоящее.

– У нас уже есть что-то хорошее и настоящее. Как ты этого не понимаешь?

Ник посмотрела ему в лицо; он выглядел утомленным. Она постаралась унять поднимающуюся в ней волну жара, от отчаяния у нее задрожали ноги.

– Просто… – Она села и накрыла его руку своей. – Ох, Хьюз, с ребенком нам придется быть очень осторожными. Наша жизнь станет… осторожной.

– Не осторожной, – возразил он. – Взвешенной.

Ник вспомнила, как он всегда укладывает запонки на место в футляр, а не бросает в коробочку для мелочей на столе, и никогда не теряет чехлы от швейцарских ножей, хотя большинство людей теряют их сразу после покупки. Все эти пустяковые привычки казались ей такими трогательными. Хьюзу хотелось быть осторожным, ему это нравилось. Ему хотелось, чтобы жизнь была правильной температуры, не слишком горячая, не слишком холодная. Но Ник не была уверена, что сумеет выжить в этом спокойствии.

– Не знаю, Хьюз, – сказала она. – Мы еще молоды. Мы можем чем-то заняться, прежде чем заводить ребенка, еще не поздно.

Но даже произнося это, она ощущала на себе вес дома, который он купил для нее, и понимала, что, наверное, уже слишком поздно.

– Чем заняться? Путешествовать? Я был за границей, там ничуть не лучше, чем здесь. И к тому же путешествовать можно и всей семьей.

Ник подумала о Европе, о кованых балконах и огромных окнах, об иностранной речи на своих губах.

– Не знаю, смогу ли стать осторожной, взвешенной, как ты это ни называй.

Ник вытащила меренги из духовки и поставила остужаться. Ей пришлось вытянуть руки, чтобы достать до полки и не воткнуться в стол огромным животом. Она отступила и полюбовалась своим творением – большие, похожие на снеговиков, штуковины вздымались горными хребтами, недурно, в самом деле, но она предпочитает макаруны. Позернистей, с кокосовой стружкой.

После того разговора о ребенке Хьюз больше не поднимал эту тему. Но когда Ник в том же месяце узнала, что Хелена беременна, то оплатил Хелене билет на поезд из Лос-Анджелеса.

– Неплохо вам двоим снова повидаться, – сказал он. – И к тому же не уверен я в этом парне, Эйвери.

– Не могу с тобой не согласиться, – ответила Ник.

Было понятно: Хьюз считает, что, увидев счастливую в своей беременности Хелену, она передумает насчет ребенка, но ее это не заботило. Ник не видела кузину уже семь месяцев – с того дня, как они упаковали вещи и покинули дом на Вязовой улице, и скучала по ней. А еще беспокоилась за нее: Хелена становилась скованной и вялой всякий раз, когда речь заходила об Эйвери и его планах на будущее.

Хелена приехала в Кембридж в мае, как раз когда ландыши устлали двор сияющим покрывалом из темно-зеленого и нежно-белого. Ник собрала маленький букетик, чтобы взять с собой, когда поедет на Южный вокзал встречать сестру.

– Хелена, честное слово. Ты нисколечко не выглядишь беременной, – сказала Ник и, рассмеявшись, обняла кузину, когда та сошла на платформу.

– В самом деле? А чувствую себя огромной.

На Хелене был небесно-голубой костюм из легкой шерсти или какой-то искусственной новомодной ткани.

– Ты выглядишь блистательно. Не говори мне, что ты теперь в кино снимаешься.

– Милая Ник, – улыбнулась Хелена. – Ты совсем не изменилась. Все так же врешь и не краснеешь, по любому поводу.

Ник дала носильщику четвертак из своей красной кожаной сумочки и взяла кузину за руку.

– Хьюз даже отвалил нам денег на такси, так что путешествуем с шиком.

– Ох, так замечательно оказаться дома, – сказала Хелена. – Ты даже не представляешь, как я счастлива.

– Зато представляю, как я счастлива. – Ник помахала свободному такси. – Я практически с концами трансформировалась в идеальную домохозяйку. Тебе надо будет потом проверить мою голову. Едем домой. Нас ждут ланч и вино.

Когда они добрались до дома, Хелена отправилась освежиться в гостевую комнату, а Ник накрыла круглый столик на застекленной террасе и принялась готовить салат из тунца.

Хелена сняла маленькую голубую шляпку, и ее белокурые локоны лежали на плечах. Лицо у нее было розовое и пухлое, как на рождественской рекламе.

– Что ж, беременность тебе идет, надо сказать, – заметила Ник. – Какой срок, три месяца?

– Четыре, – ответила Хелена, усаживаясь за зеленый пластиковый стол. – По крайней мере, так сказал доктор. Не уверена, что доверяю ему. Мне кажется, он шарлатан. – Она вздохнула. – Но Эйвери рассказывает, что к нему ходят все знаменитые актрисы, так что…

– Все эти знаменитые актрисы ходят исключительно на аборты, – сказала Ник. – Тебе нужно рожать тут. И ты можешь пойти к доктору Монти.

– Я думала, доктор Монти умер. – Хелена рассмеялась.

– Нет, сэр. Живет и здравствует и все так же щиплет медсестер за попки. – Ник посмотрела на кузину, затем принялась раскладывать латук по тарелкам. – Хьюз тоже хочет.

– Щипать медсестер?

– Если бы. Ребенка.

Хелена улыбнулась:

– Это ведь не смертный приговор, ты же понимаешь. Не так уж это и плохо.

– Все так говорят. Ох, Хелена, можешь представить меня по локоть в грязных подгузниках? Он уже приковал меня к плите. Чего еще ему надо?

– Ой, перестань притворяться, будто не любишь его. – Хелена обвела руками кухню. – И все это.

– Разумеется, я люблю его, – произнесла Ник. – Я лишь думала, что все будет чуть романтичней.

– Брак – это убежище, – тихо сказала Хелена. – Ты больше никогда не будешь одна.

– Нет, брак – это жизнь. – Ник посмотрела в окно, затем быстро повернулась к кузине: – Вспомни Вязовую улицу. Мы могли делать что захотим, и никто ничего от нас не ждал. Я даже скучаю по этим ужасным продуктовым талонам. А здорово, если бы снова все вернулось у нас с Хьюзом. Как раньше. Не так скучно, не так респектабельно. Иногда мне хочется сорвать с себя одежду и с воплями помчаться по улице совершенно голой. Та к хочется, чтобы хоть что-то изменилось.

– То была война, а не настоящая жизнь, – сказала Хелена. – И не все в те дни было распрекрасно.

Ник вздохнула, вспомнив про Фена.

– Ты права. Я просто дура. – Она принужденно улыбнулась. – Хватит об этом. Дорогая, почему бы тебе не налить нам вина. Бутылка рядом с тобой на том смешном столике, что смастерил Хьюз.

– Он купил тебе очень милый дом, – заметила Хелена, наполняя две маленькие баночки из-под желе, которые Ник спасла из их квартиры.

– Да, милый дом для милой женушки, – сказала Ник, занося нож над стеблем сельдерея. – Я не должна так говорить, это гадко. Но это все проклятые мужчины.

– Ник, ты совершенно невозможна. Ты слишком многого хочешь. Не гневи Господа, как говорила мама.

– А Эйвери? – спросила Ник, внезапно уязвленная стоицизмом Хелены. – Он предел твоих мечтаний? И Господь вами доволен?

– Мы живем в съемном доме, – задумчиво ответила Хелена. – Я бы хотела иметь свой собственный. Но все же это очень славное маленькое бунгало, и там есть комната для малыша.

– Милая, иногда ты бываешь ужасно бестолковой, – сказала Ник, кладя нож на разделочную доску. – Я спрашиваю про твоего мужа, а не про ваши жилищные условия.

– О… – Хелена словно отодвинулась от пристального взгляда Ник. – Даже не знаю. Все как обычно, я полагаю.

– Боже, Хелена, твои мозги медленней январской улитки. – Ник хотелось стукнуть ее по голове черешком сельдерея. – Что значит «как обычно»?

– Ник, он не такой, как другие мужчины, понимаешь. Он – художник.

– О чем ты толкуешь? Эйвери не художник, он продает страховки, бога ради.

– Да, чтобы заработать на жизнь. Но его настоящая страсть – кино. – Хелена смотрела в стакан, точно искала там что-то. – Он очень трепетно к этому относится. Понимаешь, у него есть коллекция.

Ник села рядом с кузиной.

– Коллекция?

– У него была подруга, актриса, очень хорошая актриса, невероятно талантливая, красивая. Они планировали вместе снимать кино, она мечтала стать звездой, а он – продюсером, а потом… потом ее убили и он был полностью опустошен. Это для него все изменило.

– Вот как… – Ник подумала, что, похоже, совсем не представляла, что такое Эйвери Льюис. – Ужасно драматичная история.

– Да, – согласилась Хелена. – Он думал, что не сможет жить дальше. А потом встретил меня и понял, что больше не одинок. Понимаешь, он хотел показать всему миру, какой талантливой она была. Поэтому начал собирать коллекцию. Ее коллекцию.

Ник поверить не могла тому, что услышала. Хелена всегда была слегка простодушной, но никак не идиоткой.

– И как же он это делает? Демонстрирует миру талант своей любовницы, я хочу сказать?

– Я знала, что ты не поймешь, – вздохнула Хелена. – Никто не понимает. Это ведь как произведение искусства – чья-то целая жизнь. Все равно как если бы я собирала все о тебе, чтобы запечатлеть твою суть. И еще он планирует снять фильм. Вот чем занимается Эйвери.

– Суть, черт побери! – Ник пыталась поймать взгляд кузины, но та смотрела в сторону. – В самом деле, Хелена. – Она покачала головой в изумлении. – Я догадывалась, что у вас там творится что-то неладное, но такого и представить не могла. Неужели он убедил тебя, будто это искусство?

– Ты несправедлива! – возмутилась Хелена. – Возможно, Эйвери необычный, но что в том дурного? Он любит меня, Ник, он понимает меня. Я должна его поддерживать.

– Поддерживать финансово, ты хочешь сказать. – Ник увидела, что краска залила лицо кузины, и ее гнев пошел на убыль. Она коснулась руки Хелены и мягко сказала: – Прости. Я не хотела критиканствовать. Но право, милая. Это же ненормально, ты ведь понимаешь, верно?

– Ник, он мой муж. Уже второй. Я не собираюсь разводиться и искать третьего.

Ник притянула Хелену к себе и прижалась щекой к ее мягким волосам:

– Мы могли бы посоветоваться с юристами из фирмы Хьюза.

– У меня ребенок.

Ник отодвинулась, посмотрела на кузину и медленно кивнула:

– Верно. Конечно, у тебя ребенок.

Козодоя можно встретить в кустарнике, где он прячется в дневное время, или увидеть рядом с домом. Он может незамеченным сесть на крышу дома и с неожиданной силой закричать посреди ночи, заставляя покрыться мурашками чувствительных к зловещим предсказаниям и предрассудкам людей.

Ник почувствовала, как толкнулся малыш, – точно крохотная молния ударила ее в живот. Она разбирала почту. В одну кучку складывала счета, которые Хьюз просмотрит, когда вернется с работы, в другую – письма из внешнего мира, на них она ответит завтра, после того, как погладит белье.

– О боже, жизнь так скучна, – сообщила она пустой кухне.

Ник знала, что Хьюз хочет девочку, но мальчику не придется иметь дело со всей этой рутиной. Он сможет командовать, делать что пожелает. Он будет сильным, целеустремленным и независимым, и ему не придется вечно извиняться и печь печенье, которое он даже не любит.

– Хватит ныть! – велела она себе.

Ник обнаружила, что в эти дни мрачное настроение накатывало на нее все чаще. Доктор Монти считал, что это совершенно нормально для беременных.

– Многие женщины бывают не в духе в этот период, – сказал он, ладонь его чуть дольше необходимого задержалась на ее колене, когда они сидели в маленьком кабинете рядом с Брэттл-стрит. – Это совершенно нормально, миссис Дерринджер. Это огромная перемена для любой женщины, но она желанна.

На прошлой неделе доктор порекомендовал ей начать читать более жизнерадостные книги, с подозрением оглядев кантовские «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного».

– Многие из моих пациенток находят кройку и шитье весьма подбадривающим занятием. Занять себя – вот что я рекомендую, – сказал он, и голос его сочился уверенностью.

Так что Ник пошла и купила альбом с моделями дневных платьев. Альбом лежал на верхней полке в гардеробной, все еще обернутый крафтовой бумагой.

Она потыкала пальцем меренги. Уже остыли. Достала черную коробку, проложенную вощеной бумагой, и принялась аккуратно укладывать меренги, стараясь не повредить верхушки. Она гадала, что сейчас делает Хелена, как ей живется с ребенком. Эду исполнилось уже четыре месяца, и Ник продолжала повторять себе, что кузина, должно быть, крайне занята с малышом. Но не могла отделаться от ощущения, что во время их скоротечных телефонных бесед голос Хелены звучит все более отстраненно, точно она где-то под водой.

И всякий раз Ник жалела, что не смогла восстановить с Хеленой доверительную близость, когда та гостила у них. После разговора об Эйвери они предпочитали нейтральные темы. Но вечером накануне отъезда Хелены в Лос-Анджелес Ник не удержалась и снова заговорила о нем.

– Ты не обязана возвращаться к нему, ты же знаешь.

Хьюз уже лег, а они приканчивали остатки вина, которого и так уже выпили изрядно.

– Я хочу вернуться, – сказала Хелена, не глядя на нее.

– Ты ничего ему не должна. Я знаю, ты считаешь иначе, но ты тоже имеешь право быть счастливой.

– Не думаю, что ты можешь раздавать советы по семейному счастью.

Впервые в жизни Ник уловила в голосе Хелены что-то близкое к презрению, и это поразило ее.

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.

Внутри нарастало раздражение.

– Ты в этом ничего не смыслишь. – Хелена посмотрела на нее в упор. – Вот ты ни в чем не находишь счастья, ну разве что в том, чего у тебя нет. Ты ни на что не способна, только брать, брать и требовать еще. У тебя есть все, а ты ведешь себя так, будто это ничего не значит. Так откуда тебе знать, в чем счастье для меня, да вообще для кого-то?

Ник ошеломленно смотрела на кузину.

– Полагаю, я должна быть рада, что мы наконец откровенны друг с другом, – ответила она, чувствуя во рту кислый металлический привкус. – Раз уж мы рубим правду-матку, я скажу, что твоя слабость – вот что делает тебя эгоцентричной настолько, что ты не в состоянии видеть что-либо дальше своего скудного мирка. Я должна быть счастлива лишь потому, что имею больше, чем ты? Ради бога, ты только послушай, что несешь.

– Нет, это ты послушай себя, – парировала Хелена, поднимаясь. – А я иду спать.

Утром они извинились друг перед другом и тепло попрощались на Южном вокзале, но этот эпизод заставил Ник задуматься, насколько хорошо она знает свою кузину.

Птицы кричат в брачный период, по завершении которого замолкают, услышать их почти невозможно. И, поскольку крики – основной признак присутствия козодоев, сложно сказать, когда именно они улетают, настолько бесшумно и тихо они покидают наши края.

Ник аккуратно вскрыла первый конверт в стопке серебряным ножом, принадлежавшим ее матери. Обратного адреса на конверте не было, пальцы чуть подрагивали, когда она попыталась вытащить письмо. Она знала, что, скорее всего, это приглашение на коктейльную вечеринку от жены одного из коллег Хьюза или записка от соседа по Острову, сообщающего, как там ее гортензии, и все же во рту ощущалась неприятная сухость. Со времен Письма, как она про себя называла его, на нее всякий раз накатывал страх, если на конверте не оказывалось обратного адреса.

– Не будь глупой гусыней, – твердо сказала она, все же с минуту смотрела в окно, прежде чем смогла прочесть.

Дорогая Никки,

чаепитие в среду?

В 16.00?

С любовью,

Берди.

Ник с облегчением рассмеялась. Всего лишь чай, всего лишь Берди. Все в порядке. Ей стало легко и радостно. Скоро вернется Хьюз, она испекла его любимое печенье, и у них будет ребенок. Все хорошо. Просто замечательно.

Письмо пришло во вторник, пять месяцев назад, посреди неожиданно холодного сентября. Она размышляла, достать ли ей из морозилки жаркое или до прихода Хьюза сбегать к мяснику за бараньими ребрышками, греховно склоняясь к жаркому, поскольку тогда успеет купить перчатки на Гарвард-сквер.

Она решила сперва просмотреть почту, а потом уже разбираться с обедом. Это было третье письмо в стопке. Большой коричневый конверт, почти бандероль. Адресованный Хьюзу, но адрес был написан от руки, а не напечатан на машинке, – значит, это не счет. К тому же конверт переслали с базы в Грин-Коув-Спрингс, и она переполошилась, что письмо от Чарли Уэллса – месть за ее поведение после того ланча.

Пальцы коснулись дорогой почтовой бумаги, и она поняла, что письмо не от Чарли. В глаза бросились инициалы наверху – Е.Л.Б. Нахмурившись, Ник пробежала глазами короткое послание, написанное изящным наклонным почерком.

Я знаю, что обещала не писать.

Мир уже не охвачен огнем. Но я все еще люблю тебя.

Я хотела, чтобы ты это знал, где бы ты ни был.

К тому же каждый имеет право на счастье.

Ник заглянула в конверт и вытащила серебристый универсальный ключ с латунной пластинкой, на которой значилось: «Кларидж», комната 201.

Ключ был такой тяжелый, а пластинка такая гладкая. Ник провела большим пальцем по блестящей поверхности, оставив на ней пятно. Она посмотрела на свой палец, и внезапно он показался ей толстым, бесформенным и грязным. Грубые руки, как говорила ей мать, втирая на ночь масло в пальцы, для леди это недопустимо.

Ник снова перечитала письмо, выискивая скрытый смысл, анализируя слова, решая, какое полно значения, а какое стоит лишь для связки тех, что имеют значение.

Некоторые ничего не значат, решила она. Это и был – лишь запасные, даже если без них и не обойтись. К тому же каждый имеет право на счастье.

– О боже, – пробормотала она, эти слова, почтовый листок и ключ точно сразили ее. – О боже.

Она положила голову на стол и попробовала заплакать, но ничего не вышло. Она смотрела, как на пластиковой поверхности появляется и исчезает след от ее дыхания.

Потом подняла голову, выпрямила спину. Снова придвинула к себе Письмо. Положив ключ на стол, взяла плотный кремовый лист и направилась к бару на застекленной террасе, где смешала себе мартини и проглотила его залпом.

Затем смешала еще один. Выпив и его, посмотрела на листок.

Мир уже не охвачен огнем. Но я все еще люблю тебя.

Она сделала себе третий коктейль, на сей раз бросив в бокал три оливки. Затем, с Письмом в одной руке и мартини в другой, вошла в гостиную, где дымил и шипел камин, который она растопила утром.

Села на низкую вышитую кушетку и бросила последний взгляд на листок.

Я знаю, что обещала не писать.

Ник швырнула Письмо поверх просевших поленьев и смотрела, как оно скручивается и медленно, медленно обращается в пепел.

Еще посидела, крутя бокал за ножку между пальцев и завороженно глядя на огонь, потом встала и чуть пошатываясь направилась в библиотеку. Достав записную книжку, Ник заказала междугородний телефонный разговор с Хеленой.

Ожидая, пока оператор соединит ее, она вытащила сигарету из коробки на телефонном столике. Закуривая, она смотрела в маленькое эркерное окно, из-за которого библиотека была ее любимой комнатой в доме. Снаружи низкие ветви ясеня царапали оконное стекло.

Оператор попросил подождать на линии.

Ник допила мартини.

– Жаркое, – сказала она себе пьяно.

К тому моменту, когда в трубке раздался голос Хелены, Ник впала в оцепенение.

– Ник? – Голос Хелены доносился сквозь скрипы.

– О, – произнесла она, с удивлением обнаружив, что говорит с кузиной.

– Это ты?

– Да, да, это я. – Слова из нее выходили с трудом.

Но я все еще люблю тебя.

– Как ты? У тебя все в порядке?

– Нет, не в порядке, – сказала Ник. – Я… я вдруг потеряла все. Ты помнишь наш маленький дом на Вязовой улице? И как жарко было в то первое лето?

– Да. – Тон у Хелены был неуверенный. – Ник, что стряслось? С Хьюзом все хорошо?

– Хьюз это Хьюз, – сказала Ник. – Нет, я просто грущу по нашей старой жизни. Вот и все. Я все что угодно отдам, чтобы вернуться прямо сейчас в тот дом, стирать чулки в этой ужасной маленькой ванной. Ты помнишь, как моя последняя пара просто испарилась на вешалке над ванной? Мы вернулись и обнаружили лишь коричневый прах. А потом устроили маленькие похороны во дворе?

– Да, помню. Сыграли для них «Лунную сонату».

– Точно, точно. – Ник взъерошила волосы. – А я забыла, что мы играли.

– Так все и было, – сказала Хелена. – А потом я нарисовала у тебя ногах стрелки твоим карандашом для бровей, но вышло ужасно криво.

– И мне пришлось потрудиться, чтобы все оттереть. – Ник закурила еще одну сигарету. За окном посвистывал ветер.

– Милая, ты выпила?

– Да, мартини. Или три. – Ник рассмеялась, но звук больше походил на скрежет вилки по оловянной чашке. – Прости, дорогая, я просто хотела услышать твой голос, поболтать о прежних временах.

– У тебя точно все хорошо?

– Да, да. Мне пора. Прощай, Хелена.

– Прощай, Ник. Напиши мне поскорее.

Ник положила трубку.

– Прощай, – сказала она притихшей комнате, а ветер все свистел меж ветвей ясеня.

Спать Ник легла рано, сославшись на мигрень, и плакала, пока не заснула, а Хьюз в одиночестве ел на кухне суп.

Но на следующий вечер к его возвращению она была во всеоружии.

Она надела красное платье из чесучи, в котором ходила в «Клуб 21» во время войны, и уложила волосы на Гарвард-сквер. Приготовила стейки с картофельным пюре и зеленую фасоль с перцем. Смешала мартини с водкой, запотевший кувшин ждал на мраморной крышке бара, когда муж вошел в дверь.

Она встретила его в прихожей и забрала у него портфель.

– Тебе лучше? – спросил он, поцеловав ее в лоб.

– Гораздо, – сказала Ник. – Ступай в гостиную. Я приготовила коктейли.

Хьюз посмотрел на нее, заметил прическу, платье.

– Что за повод?

– Прекрасный повод, – сказала Ник, направившись через столовую к бару, портфель был тяжелым, точно из свинца.

Рука дрожала, когда она наливала мартини, пришлось смахнуть пролившиеся капли. Она поставила стаканы на серебряный поднос, вместе с оливками в вазочке. Отступив, Ник посмотрела на коктейли, удивляясь тому, как что-то может выглядеть столь чистым и при этом быть столь ядовитым.

Поправив прическу, она взяла поднос и осторожно пошла через длинную застекленную веранду, высокие каблуки выстукивали ритм на плиточном полу. Дойдя до гостиной, она увидела, что Хьюз сидит в своем синем кресле с подлокотниками и выжидающе смотрит на нее.

Ник аккуратно поставила поднос на столик рядом с ним. Протянула ему один бокал и взяла себе второй.

– Хьюз, я решила… – Она помолчала. – Я думаю, мы должны завести ребенка. Я хочу ребенка.

Хьюз поставил свой бокал, встал и обнял ее.

– Милая, – прошептал он в ее волосы, стараясь не вдыхать едкий запах лака для волос. – Это чудесный повод.

– Да, – согласилась Ник.

– Я знал, что ты захочешь. Я знал, что ты передумаешь.

И в этот миг что-то жесткое и чистое, что вечно жило в ней, – мечта, возникшая, наверное, в той комнате горничной, в день, когда она вышла замуж, – разбилось и растворилось в ее горячей крови.