Читать книгу Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей - Ле Корбюзье - Страница 5

Войдя в Европу, армия США обнаружила разоренные пятью годами войны территории, народы, города и села. Всё было опустошено и разграблено, повсюду покрытые пылью и изъеденные ржавчиной развалины, пустые глазницы окон и натянутые нервы, истерзанные тела и израненные души. Американские летчики бомбили всё подряд, взрывая мосты, вокзалы, железные дороги, заводы, порты. Не было самых элементарных вещей: воска, чтобы натирать полы, льняного масла, чтобы красить стены комнат и домов, мыла. Лица людей в парижском метро, четыре года назад ставшем единственным транспортом пятимиллионного города, были изнуренными от лишений. Позже стало известно, что в Париже немцы расстреляли семьдесят пять тысяч мужчин и женщин, предварительно подвергнув их пыткам.

В день Освобождения через предместье Парижа Булонь-сюр-Сен, где я тогда находился, прошли подразделения армии США и танковый корпус генерала Леклерка. Невероятное время, смятение чувств, из глаз катятся слезы. Поразительное зрелище: эти люди, сыны Америки, на мощных машинах, эти мальчишки, только что разбившие неприятеля. Совсем рядом с ними пришедшие из Чада солдаты Леклерка. Они пересекли Сахару и уже назавтра, не останавливаясь, двинутся на резиденцию Гитлера, Берхтесгаден. На их лицах лежал отпечаток двухтысячелетней привычки сражаться. Сверкающие улыбками и радостью женщины предместья, да и все остальные парижанки, прихорошились, чтобы встретить освободителей. Они были неподражаемы! Не имея тканей, чтобы сшить новые платья, и средств, чтобы выглядеть элегантно, эти женщины совершили настоящий подвиг, постаравшись назло оккупантам быть особенно привлекательными. Шляпок у них не было, и из своих волос они соорудили золотые, бронзовые или эбеновые шлемы – воинственные головные уборы, сделавшие их восхитительными и сияющими. В туман, весной или в летнюю жару эти кентаврессы сновали на велосипедах по Парижу, и ветерок овевал их ноги, волосы, лица, груди. Они проносились прямо под носом у затянутых для своих чудовищных целей в унылую горчично-зеленую форму немецких солдат…

А теперь они карабкались на американские танки, усаживались на стволы орудий, на орудийные башни рядом с солдатами, водителями. Они целовали американцев, оставляя следы губной помады на их запыленных лицах. Увы, освободители смотрели на них, как на шлюх!

Ребятня, разумеется, тоже оказалась на орудиях, на крышах танков, на коленях у солдат. Многие клянчили сигареты. Кое-кто слишком усердствовал. Американцы решили, что французы попрошайки! А ведь те уже четыре года курили по две-три пачки сигарет в месяц, что гораздо мучительней, чем вообще не курить. Будь власти порешительней, они уничтожили бы табак, и после пары трудных ме-сяцев это просто-напросто освободило бы каждого от назойливого желания.

Ах, американцы, солдаты США, внезапно высадившиеся на изнуренные морально и физически земли, где любой продукт уже давно стал эрзацем и выдавался по карточкам. Ослабевшая и обнищавшая морально и физически Европа – великая родина ваших отцов – не имея возможности достойно ответить вам, привыкшим к неслыханному изобилию, к ошеломляющему расточительству, показалась вам грязной и оборванной. Встречая вас, она обезумела от радости – а вы сочли ее непристойной!

У вас в США сильные и богатые города. Нью-Йорк – это обиталище какого-то божества современной жизни: возможно, у этого божества еще нет имени. Ваши деревни выкрашены белой краской или даже в яркие цвета. Они не огорожены крепкими стенами: от одного дома к другому под ухоженными деревьями роскошным ковром расстилается газон.

Вы пришли в изумление, в возмущение: «Так это и есть Париж, так это и есть Европа?»

В тот же самый день освобождения, с Юга, навстречу кортежу Шарля де Голля, наступая на пятки неприятеля, двигались по Елисейским полям танки генерала Леклерка. Ваши танки, предоставленные нашей армии. По бокам их украшали надписи большими белыми буквами – названия французских провинций: Бретань, Прованс, Фландрия; имена великих французов: Верцингеторикс, Баярд [2], Жанна д’Арк, Лафайет; перечисления французских достоинств: отвага, доблесть, преданность.

Господа Военачальники, вы правильно поступили, утвердив таким образом вечные ценности, когда торопливо прошествовали перед Аркой и обозначили передачу голодранцам столь великолепного военного снаряжения; вы правильно сделали, организовав этот парад перед Триумфальной аркой, где находится могила неизвестного солдата. Этот памятник, представляющий собой лишь пламя и надпись, сделанную прямо на земле, по величию равен перенесенному французами немыслимому испытанию. Когда придет время упомянуть в этой книге Белые соборы, чтобы свидетельствовать в пользу современности, этот монумент займет свое место вне конкуренции: он выражает дух. Кто его изобрел? Кто предложил? Я не знаю; мы не знаем; думаю даже, что никто (или почти никто) до сих пор этого не знает.

Некоторые из вас, американские друзья, надолго оставшиеся во Франции, сделались плотью от ее плоти. Они постучались в разные двери и обнаружили за ними людей без прикрас, которые сорок, или тридцать, или двадцать лет силились принести дух в мир, заставить проклюнуться росток нынешних перемен: художников, великих художников, которые в тысячелетнем гумусе Парижа взрастили великое преобразование, способное сделать лучезарным завтрашний день.

Некоторые из вас пришли к этим людям как преданные друзья, другие – как собиратели автографов.

Власти (и ваши, и наши), осознавая необходимость познакомиться поближе, обменялись улыбками и любезностями. Американских студентов отправили во Францию, а французских – в Америку. Интеллектуальный обмен. Что ими двигало? Бог или дьявол? Жизнь или Академия? Я знаком с американскими студентами, художниками и архитекторами, которых наши власти поместили в крупные университеты. Они говорили мне: «Мы сходили туда разок, и этого нам хватило!». Но время, счастливо проведенное ими в других местах Великого Города, принесет свои плоды!

Академия или жизнь, that is the question [3]! Это и по сию пору остается вопросом, как в США, так и во Франции и во всем мире.

Жизнь созидает и разрушает; она рождает индийские храмы, а также лианы, которые камень за камнем уничтожат произведение, если человек постепенно ослабит свою бдительность и перестанет приглядывать за ним.

Жизнь создала Нью-Йорк, неспящий город. И мы приветствовали ликование жизни в этом городе.

Небоскребы высокие. Высота здесь является прямым следствием применения логарифмической линейки, финансовых выкладок и рекламы. Между землей и верхушкой небоскреба называемой (Top of the Rock [4]), дух и не ночевал, только цифры. Именно на top следует смотреть, в нем искать замысел, по нему судить о том, что есть духовная реальность этой затеи. Top – это пробка графинчика, о котором позаботились архитектура и архитекторы. Я, например, вижу перед собой, в небесной вышине, три. Одна повторяет замок Блуа, что в Турени; другая взяла за образец часовню Сент-Шапель в Париже; у третьей кровля, верхние этажи и основания каминных труб, как в Фонтенбло. Ай-ай-ай! Как бы этот дух, злоупотребив высотой, деньгами и рекламой не вознамерился распоряжаться духовной будущностью США!

По воскресеньям город умирает, улицы пусты, а здания лишены своего смысла (кроме Рокфеллер-центра и других, где обитает архитектура). Воскресенья – поразительный пробный камень, способный за двадцать четыре часа обрушить этот великолепный город, до сих пор в основе своей остающийся Вавилонской башней.

Вне его, наоборот, из Гарлема или с Бродвея, в барах, где жизнь ищет себе пищу, с помощью проигрывателей или дешевых музыкальных автоматов, nickelodiums, весело идет на штурм джаз.

Господа жители Соединенных Штатов, вы – американцы, а американцы могут иметь любую национальность мира; и этот мир может стать новым миром, венчающим Новый Свет.

* * *

Издатели, собиравшиеся в 1937 году опубликовать книгу «Когда соборы были белыми», первым американским переводом которой я обязан мастерской и вдумчивой работе Маргерит Чейдер Харрис, все как один потребовали сокращения первых ста страниц, посвященных Франции. Потом ваши войска побывали у нас, и в этом новом переводе сто первых страниц, разумеется, сохранятся. Вы обнаружите в них, между строчками, предвестники поражения. В них существовала угроза: они содержали смертоносные микробы; некую опасность.

Сейчас, весной 1946 года, парижане полны жизненных сил – они в их сердцах и умах. Ведь не думаете же вы, что подобное испытание может сломить такую страну, как наша? Ведутся подсчеты; открыта дискуссия о цели жизни. Тяжкое испытание сыграло роль неудержимого бродила: сердца и умы перенесли все невзгоды, почерпнув в них силы, и, поскольку дух достиг самого дна, теперь горячая воля устремилась ввысь.

Только что Франция за шесть лет прошла полный круг испытаний и теперь готова делать выбор, высказывать свое мнение, принимать решения.

* * *

Когда я впервые получил от Музея современного искусства [5] приглашение в США, на меня смотрели как на человека, создавшего «машину для жилья» и заявившего, что нью-йоркские «небоскребы слишком малы». Это вызывало недовольство, обиды.

Прошло десять лет. Недоразумение рассеивается; кажется, взаимопонимание возможно; наше состояние напоминает момент, когда в одной части шлюза поднимается вода: ее высота с обеих сторон уравнивается, затворы открываются, суда проходят – идеи распространяются.

Американский потенциал, накопленный в течение века и извлекший выгоду из двух войн, это огромное событие, выходящее за нынешние пределы контроля, как морального, так и материального, требующий гигантской революции в мировом процессе, подобно тому, как на другом конце света, в СССР, потенциал такой же силы, но иной направленности, вызвал череду событий, последствия которых непредсказуемы. Ни та ни другая из этих сил пока не проявляют прозорливости; они просто находятся в движении, готовятся к действию. И в своем движении они допускают и еще будут допускать неумеренность, также как они дают и будут давать все поводы надеяться и все доказательства своей результативности. И всё же они бушуют, из-за отсутствия урегулирования вызывая парадоксальные результаты, специфические болезни, опасные волнения.

Таков, например, отвратительный подарок неограниченных возможностей перемещения людей и идей: подвижность, которая, действительно, становится болезнью. И у этой болезни есть название: м-о-б-и-л-ь-н-о-с-т-ь, «мобильность».

Всё здесь движется; всё разъезжает четырьмя способами: по воде, по суше, по железной дороге и по воздуху. Моторы рокочут; все люди на колесах; колеса у них под задом, и таким образом они преступают закон природы – человеческой природы, в высшей степени последовательной и немонотонной. Ей свойственны многие ритмы: ходьба, биение сердца, пульсация артерий и трепет век, дыхание и речь; и так далее… Для здравомыслящего наблюдателя конец пути скоро становится очевиден: цикл жизненных операций не совершается, или совершается не полностью, или со страданием и ущербом, с недопустимой ежедневной отсрочкой. Вот судья, вот пробный камень: повседневность. И вот вердикт: неполнота, нехватка, вредоносность вписаны в солнечные сутки, они возникают вновь и вновь, делают неполноценным каждый прожитый день и, следовательно, всю жизнь человека. Это влечет за собой распад семьи, алкоголизм.

Проблема поставлена не перед страной, которая не соблюдает осторожность, а перед провидцами: как жить? Именно в этом и состоит бином «личность – общность», требующий результативной, то есть совершенной, слаженности. Необходимо укрепить границы свободы, хотя укрепить одни, похоже, означает стереть другие, а это не одно и то же. Свободы одних как совокупность нескольких принципов становятся предметом рассмотрения, обсуждения. Действительно, повсюду в американской жизни беспорядок проявился в том, что я в 1935 году назвал Великим расточительством, Great Waste. Слово waste можно перевести еще как «опустошение». Применительно к продукту общественной жизни опустошение – это катастрофа, шаг к смерти. Сегодня – и в Америке особенно – современное рабство, выражающееся в четырех часах ежедневной работы, вырванных у каждого, чтобы оплатить расходы на это градостроительное злоключение, «умение жить», на самом деле представляет вопрос, повсеместно, во всем мире, стоящий перед современным обществом. Вопрос наивный, который можно было бы счесть детским. Как жить? А вы, читатель, знаете? Умеете ли вы жить здорово, уверенно, радостно, быть свободным от тысячи нелепостей, навязанных привычкой, вежливостью и правилами городской жизни, которые нынче в ходу?

Если моей книге суждено было десять лет ждать своего американского издателя, мне стоило бы поздравить себя с этим, потому что, вернувшись из США в 1936 году, я рассудил, что следует придумать определение, которое могло бы стать законом, Скрижалью. И вот, в 1937 году, в самом центре Павильона Новейшего времени на Всемирной выставке, проходившей в Париже под девизом «Искусство и Техника в современной жизни», на столе с большой открытой книгой, символизирующей Афинскую хартию [6], я вывел такое определение:

«Вот мера нашего городского строительства». Если я как человек, обладающий чувством и разумом, как инженер, как специалист смог внести что-то в развитие машинной цивилизации, то именно это определение.

Если я могу быть в чем-то полезен в США, то именно представив это определение на обдумывание тем, чье предназначение – отчетливо понимать и направлять. Я предлагаю свое определение как измерительный инструмент, способный придать верные направления новым производствам «перепрофилированной» военной промышленности: положение общества со всеми его правами и обязанностями восстановлено. Я знаю, что здесь я коснулся главной темы, темы современности: ОБИТАТЬ, умение жить. Обитать – это жить, уметь жить! Распоряжаться дарами Создателя: солнцем и разумом, данными людям для получения радости жизни и обретения потерянного рая.

К кому обращено подобное скрытое приглашение? Кого касается? Кто имеет право..? Вот в чем польза книг: они знают, кого касается. И вслед за академиками в один прекрасный день молодежь всего мира выскажет свое суждение!

Градостроительство (градостроительство и архитектура, неотделимые друг от друга – уникальное явление) есть в полном смысле слова общественный управляющий.

В 1935 году были начаты работы по созданию Управления ресурсами бассейна Теннесси, TVA. В январе нынешнего 1946 года я отправился взглянуть, что получилось. Человек и природа, законы природы и расчеты, выражающие, впрочем, мировые законы, человеческое воображение в поисках гармонии. Пренебрежение вызвало в этой долине катастрофы космического масштаба. Дело шло к худшему. Но человек совладал со стихией, и ее ярость в конце концов утихла; она опять стала матерью-природой. Вода совершила свои восстановительные чудеса; люди обрели изобилие и обещание радости. А также право гордиться тем, что, обуздав природу, создали мощные плотины и дамбы – свидетельство физического и духовного величия.

Десяти лет хватило на усмирение враждебных сил и скрепление союза человека и его среды.

Эти строки я пишу из Нью-Йорка, куда за двадцать часов добрался из Парижа. В темно-синем океане я с высоты палубы иногда видел гигантский айсберг, свидетеля физических процессов и часть регулярного цикла.

Человек, природа, космос суть данность.

Однажды (сто лет назад) человек сменил тысячелетний темп пешего передвижения на беспредельные скорости. Всё было поставлено под сомнение. Границы контроля были прорваны, растянуты, почти стерты; но невозмутимое солнце своим циклом продолжало регулировать ритм наших работ. Сегодня оно нас обвиняет в беспорядке, в непредусмотрительности, пренебрежении, невнимании; худшее отсутствие чувства меры стало тому результатом, и беда.

В январе этого года я на пустом грузовом судне через штормовой океан за девятнадцать дней прибыл сюда, чтобы сделать кое-что вместе с Клодиусом[7]. Едва ступив на землю Манхэттена, мы, прошедшие годы скорби, раскаяния, ограничений и лишений, испытали страшный шок: мы лицом к лицу столкнулись с людьми, которые не в состоянии постичь пережитой опыт. Наш – печальный, – и собственный опыт непомерного изобилия. Выходит, привезенный нами товар не может быть принят в зачет перенесенной нами нужды; он может быть лишь плодотворным, ясным, толковым изобретением, посланником наших предложений на будущее – будущее умеренности машинного общества в поисках своего утраченного счастья. Да, утраченного, но оно может быть обретено, найдено нами в будущем, в ближайшем завтра. И вот что говорит география: две руки и два кулака мира, США и СССР; в его географическом и историческом сердце: Париж, столица вполне земной Франции, глаз (на карте) объединенной Европы. Теперь от этого третьего путешествия у меня появилось впечатление и уверенность, что земля круглая и сплошная (непрерывная), и всё стыкуется… Установится и возобладает сплоченность.

Так что мы, французы, у которых были соборы и Людовик Четырнадцатый, можем восхищаться едва зарождающимся чудесным творением американского народа. Почтительно снимаю шляпу. На каждом шагу, днем и ночью, в этом Нью-Йорке – волшебная развязка – я нахожу повод для размышления, для построения гипотез, для мечтаний о завтрашнем дне, невероятном, утешительном, счастливом. В мире есть надежда. Этот край нерешительных людей дает нам ее полными горстями.

Я являюсь членом комиссии, которой поручено найти в окрестностях Нью-Йорка место для постоянной резиденции Организации Объединенных Наций. Цель ООН в достижении согласия. В достижении согласия путем обеспечения эффективности (или результативности) в уважении к человеческой личности; более того, в возможности приносить людям радость жизни урбанизмом – слово, сегодня ставшее ключевым, решающим.

Никто пока еще не знает точно, что подобное утверждение можно принять, и еще менее, что оно представляет собой способ, с помощью которого люди машинной цивилизации, достигшей второго периода своего развития, поначалу проявив себя бандитами или безумцами, наведут порядок в своем доме.

Ле Корбюзье

Нью-Йорк

21 мая 1946