Читать книгу Без лица - Леба Вафельникова - Страница 2

Годжи

Оглавление

Странный цвет у неба под утро. Ничего не видно, не отражается ничего. Страшно открыть глаза, переворачиваясь с боку на бок: и в постели тепло, и в комнате тепло, крепко-накрепко заперт воздух за окнами и дверьми, но зачерпнутый пухлым взглядом, сонным, цвет тут же скатился в постель – пеной по руке, когда моешь посуду. Как закутаться снова, обратно – дышать внутрь вороха, свернувшись в узел? Натянуть ворох выше, к лицу, с тоскливым стоном укрыться – греться об сырой хлебный плед?

Ничего хорошего нет в этом цвете, лучше не помнить на ощупь постели из мокрой замши.


Может, дело не в небе, а в окнах слишком высоких квартир. Саксонская водная пустошь без кустов выглядит так же, а внизу – спичечные коробки: садись, поезжай на работу. И чуть-чуть дрожат ноги за тонкой стеной, потому что за тонкой стеной не сдержится ветер. Растащит, может, целый лестничный пролёт, под тягучими швами стыки стен разъедутся, сплавятся вниз (помнишь, не повезло спать на горке в походе?). Если льёт очень сильно, палатка ползёт, как улитка, по склонам холмов, путешествует вниз по воде. Не хотелось бы так же уехать с верхушки дома, вот и кажется: кружатся оси в горячем и сонном лице, серое небо во все стороны – взгляд сквозь сон, сердце беспокойно забилось.

На такой высоте голо всё, что в стенах от окна до окна. Если кто-то залезет, чтобы взглянуть (лишь бы дом не накренился, не разъехался этаж), на одну из сторон со стеклянным квадратом, там, как в зеркале, то, что снаружи – и только.


До того как лечь спать – мучительно, отягощённо – Пальма стирает в ванной оплывшие линии с глаз, трёт лосьоном по коже. «Что ты,» – гудит Пальма. «Что там было? Что говоришь?» – и молчит, вращая овалом зубов. Смотрит в зеркало краем глаза, молчит распахнутым ртом, натирает лосьоном брови и возле висков. Снова косит глаза в тусклом зеркале: «Там-м?». Язык взмывает, Пальма мычит, разнимает кожу рта, переводя взгляд на зубы свои небезгрешные.

А потом горбится, щурясь: оглядеть себя всю, замереть. Вздохом Пальма дёргает воздух: как же жить с этой точкой в лице?..

А в коридоре всё тихо и бессловесно.


«Ну,» – Пальма вежливо зовёт, свешивая голову в дверной проём. «Так что там ты говоришь, как его?..».

А тело ей в ответ – «Ты,» – говорит. «Всё уже, закончила? Могу зайти?».

А кто это? Да я и не знаю.

«Ты всё уже?» – дознаётся тело. – «Я могу заходить?».

Пальма делает шаг с пола ванной в коридор, спускаясь немного вниз, меняется с телом местами. Телу нужно помыться в душе, подрихтовать ноготок, а ещё обезумевшей от высоты щёткой выскрести зубы.

«Я когда сзади расчёсываю волосы,» – натягивает на расчёску волосы Пальма. – «Стараюсь начинать снизу, чтобы не драть. Для волос вредно, если с середины головы причёсываешь, я начинаю с кончиков, а потом уже вверх иду». Чтобы осмотреть волосы в зеркале на створках шкафа, у Пальмы вращается голова во все стороны.

«Я чищу зубы,» – отвечает тело, пенясь ртом.


И не узнаешь, как цвет кожи в сумерках меняет цвет, но цвет-то явно другой. Приложить кисть к щеке и сравнить, что и как: кисть теперь какая-то жухлая, будто сон приливает к ней, чтобы излиться дальше по телу. Сомкнуть веки, рассыпать время, слиться с цветами во сне. Сон в глазах мутной водой, а вокруг и трюмо, и шкаф с зеркалами, хочется воздуха, а не мутную воду, но в бронхах шуршит: матовые пузыри на холодце жабьего пруда, модные колпачки на глаза, раздаваемые всем, кто попросит.


Что себе кладёт на овал глаз Пальма, тут же рухнув в сон? Что касается её глаз, пока она отлёживает ногу и копит силы к скучной работе?

«Мне не нравится только одно, я тебе говорю,» – тело всё ближе к Пальме, нагревающей кроватный ворох. – «Если что-то случается, ты не так понимаешь, зачем я это делаю. Я тебе не шутки шучу,» – чертит тело по воздуху нешуточный крест. Пересечение линий их взглядов – одного на Пальмино безразличное ухо, второго – из Пальмы на блики света под потолком.

На столе дереза раздражающе сохнет, кукожится по плоской тарелке. Её в Москве за хорошие деньги продают, ага: целебная ягода из Тибета. Очищает внутри органы (мне бы на кухне убраться для начала, кто вообще покупает дерезу?), приводит в порядок такое-сякое. Годжи – вот название этих же морщинистых ягод. «Годжи», «годжи» – это Восток, шейх, горы с шатрами, даже, может, пустыня с верблюдами, арки в форме ракеты, йоги в тёплых цветах, не которые у метро, а как тот самый. Он, может быть, похож на ламу своими мудрыми глазами или смиренностью, оттуда и имя.

А тело ей: «Ты меня не слушаешь?» – и плавно, настойчиво дотрагивается до Пальминой руки.

Пальма кружит глазами, удерживая кровать спиной, опускаясь в предсонный грот. А теперь фокусирует взгляд, кивает, текуче разворачивая лицо к телу; а если смотреть с потолка на эту комнату, как в квадратное фото, – вплотную, почти что чиркнув губами по чужому колену. Пальма смотрит снизу вверх на подбородок; близость губ к колену ей не интересна.

Пальма смотрит вверх, блуждая темнотой зрачков по ноздрям тела, и отчётливо говорит: «Слушаю, что ты говоришь?».

Тело её спрашивает: «Ты сама-то чего хочешь?».

Пальма смотрит ему в левую ноздрю, пугающе чёрную в этом живом лице, и отвечает: «Ну, вот, я с тобой».

Тело ей говорит: «Ну».

А Пальма переводит взгляд на блики из коридора и отвечает: «Баранки гну».

Тело хмурится: «Это не очень смешно».

Пальма садится на кровати, огибая спину тела, свешивает ноги на пол и встаёт. «Всё,» – говорит. – «Не могу я больше лежать – или усну, или окаменею». И поправляет волосы, направляясь на кухню. Чайник, наверное, поставить хочет.

Тело посидело на кровати, пока шаги удалялись, и пошло тоже, криво воспрянув, на кухню.


На кухне Пальма мешает телу говорить, кипятя чайник. Со звоном роется в полке с чашками, оглохнув и не подозревая о продолжении разговора.

Тело сникло и ушло в ванную. Пусть там чайник кипит, у нас тоже жара: наливается в ванну горячая вода (это тело её наливает).

Обычно Пальма наливает воду в ванну, добавляет пену, замеряет уровень. Пальма не очень любит говорить сама, но к рассказам тела внимательна и терпелива. По уголкам квартиры неизменно слушает и шевелит глазами – поплавки на поверхности слов, утекающих в вентиляцию кухни. За решёткой вентиляции, ясно, старшая по подъезду отжимает, часть вытерев, старое полотенце с торчащими нитками. Выжимает в банку подслушанное, проказничает с ним по вечерам. Барабанит пальцами по мебели, ловит суть.


Тело говорит много нужного, ненужного. Тело мотает по виткам ассоциаций ветер не нацеленной мысли. Если хочется сказать, скажи: между зубами из-под языка пробираются вьюны и лианы. Опутав всю комнату, превратив в беседку, в веранду, жадно дышат. Тело уже и не помнит, что хотело сообщить, когда начало.

Сегодня туманный вечер: на окнах капли и непроглядность.

Тело лежит в ванне под пеной, торча головой, трогает пену, говорит Пальме: «Знаешь, мы столько уже с тобой проговорили, трудно поверить, сколько. Мне тебя придётся утром отпустить, но я тебя и не держу, мне просто немного грустно».

Наблюдая за покачивающейся пеной, тело делится: «Я думаю – мне кажется, – что мы друг друга терзаем».

Обычно тело говорит:

«Мы друг к другу слишком привыкли, мы срослись, а тебе так важно, чтобы самостоятельность, цельность были первичны, а потом добавлялась любовь – но не обязательно».

Или: «Мне так важно, чтобы ты была счастливой, насколько это возможно».

Или: «Наверное, нам лучше друг друга отпустить». А когда Пальма спрашивает, может ли такое осуществиться, тело грустно и довольно ей улыбается.

Иногда Пальма отвечает: «Я не там, где мне хотелось бы быть».

Пальма нагоняет страху: «Если я перестану сдерживаться, внутри может разорваться бомба».

Тело говорит, что будет радо пожертвовать частью своего комфорта, чтобы к Пальме перешёл клубок хорошего, если в мире правда всё сохраняется и никуда не исчезает.

Пальме совсем не верится в это. Но пока молчат её тени, молчит неизвестная мгла. Пальма благодарит тело за эти порывы, хоть оно и дурашка.


Проснувшись посреди темноты, она укрывается до подбородка, ворочается, выбирая позу получше, и, найдя её, нерешительно трогает щекой узоры на подушке. Открывает глаза, снова шевелит головой, прикасаясь к ткани наволочки. Смотрит при этом на тело: тело спит спокойно.

Голова окутана темнотой, чернеет дырочкой ухо.

Замерев, всё глядя на эту дырочку, Пальма вздохнула, сходила на кухню, шлёпая ногами по полу, вернулась и сделала так, что тело больше не проснулось.


Было тепло и сыро в кровати. И небо этой серостью Пальме больше не могло напакостить, и дырочка уха в чужой голове никаких опасных теней больше уж точно не таила.

Без лица

Подняться наверх