Читать книгу VHS - Леба Вафельникова - Страница 2
Стихи
позже
Оглавлениенаружу
Мне не вполне понятны механизмы смеха и нежности.
Не удивляйся, что я ставлю их в один ряд, – так правильно,
как когда на твоём капюшоне не разглядеть меха под снежными
бумерангами.
Нет, я совсем не желаю тебе гулко мёрзнуть под белыми сводами,
принимая на свой счёт всё то, что, уснув в тихий лёд, разлетелось.
А слетится назад – я вернусь в девять лет, в Подмосковье.
Воспротивится разве что тело.
И за домом с другой стороны тень, как средство от горла, окутает гул,
отлетающий брызгами – в травы – от крыльев томящихся мух,
сладострастных стрекоз. Их присыпало теми, кто мёртво и кругло заснул;
разморённому солнцу открыта, как мяч или пух,
Невесомость их тел; как резиновый мяч, будто пух в золотистой пыльце,
они будут кружиться куда-то, и цель, и маршрут, и пути точно зная.
И я тоже всезнающа. Я вдруг всё поняла, шевеля зубочисткой в лице,
знаю, как и зачем разбудить дождь заранее.
Но насколько же прост незатейливый этот наш – мягкий и тёплый – секрет;
под круги век, смеясь, прячу взгляд, как под две древнеримских монеты.
Не дыши, и услышишь, как самое главное, тихо шурша и вращаясь, идёт по земле.
А услышишь – и вдруг догадаешься – да – подари мне ракету.
А камыш не похож на ракету: как жарят на ветке суфле над чуть асимметричным огнём
(он от этого только милее), точно так же камыш собирают из высохших веток, пирожных «картошка»,
и непреодолимости их единения. И как только, в камыш превращаясь, пирожного вкус, зелень ветки умрёт,
всё в обратном пойдёт направлении. Это несложно.
Чуть прикрыв взгляд округлостью неба,
я слышу всё разом; в полусне мне мерещатся пух и резиновый розовый мяч.
Знаешь (не обижайся, ей-богу, что я улыбаюсь), – но если тебя бы и не было,
я была бы счастливой; всё сущее так бы хотело уметь забывать,
знаешь, по-настоящему, —
только вот это возможно в известных нам космосах вряд ли.
Так что, как бы то ни было, ты остаёшься родным,
пряно-яблочным сном на весь здесь отведённый мне день;
на твоём капюшоне не видно ни меха, ни снега – одни бумеранги,
на которых ты сможешь вернуться всегда в летний вечер за домом, в тягучую тень,
прикоснувшись к которой, всё сущее – знаешь, как паззл, – составит одно.
Мои лета – даже когда почему-то чуть дальше ты – дремлют между тобой – неизменно – и тающим льдом.
bogenslied (арочная песня)
I
Я давно поняла, что начало должно быть беззвучным и лёгким.
Не должно быть – скорее, я так признаюсь себе, всё понимая заранее,
без глухих лишних слов, так – что даже немного похоже
на момент, когда можно одеться в весеннюю свежесть ветровки,
и она будет к месту, как раз по погоде. И люди другие над лужей,
бесконечно разбившейся в гладь по асфальту, пятнистые столь же,
сколько листья пятнисты, и женщин лосины пятнисты животно,
и асфальт сам пятнист облаками и крышами. Я вдруг подумала,
что хотела бы встать где-нибудь на краю Красной площади
и поставить тебя с собой рядом, из сумки извлечь – и пускать пузыри —
да, из сумки извлечь – надувая округлые круглости – взять изнутри
и извлечь пару флюгеров, взять их из сумки; те флюгеры вылить в ветра
(в арках ветрено вечно – ты любишь их? арки?), а впрочем,
это глупо и мне не к лицу. Так ведь? Честно – я очень старалась,
я всё делала, чтобы быть правильно: там, где нельзя, не смеялась,
там, где пошло, (весной) – не влюблялась, не рубила с плеча и спала
в день не меньше восьми часов. Да говоря откровенно – мне не в чем
упрекнуть себя. Но нет границ и пределов:
ты огромину дуешь;
– без лукавства – немыслимо крупный пузырь, обожжённый в печи для стекла;
и он всей своей крупностью (цельный внезапно – вот отличье от круп,
что понятно бы было, слова раз похожи) пускает, (отпу-), выпускает —
отпускает устройство в твоей руке; – ты остаёшься на месте,
губы так и застыли вулканом, крадущимся вслед пузырю,
ты внимательно смотришь – что в этот момент происходит?
ты внимательно смотришь и ждёшь, что теперь происходит
и как это изменит пространство. Пузырь поднимается выше,
и ещё, и вращается в искрах, возможно, касаясь
потолка бурой арки, в которую прямо и без ухищрений заправил —
я бы даже сказала не так, не заправил; вот слово точней – подоткнул —
кто-то важный сюда этой площади край:
и так – аккуратнее, тише; и так – всё сочится порядком,
будто не было тех виноградин, которые в спешке
или из-за неряшливо-
сти растоптали поверх кладки го-
сти самых древних царей. Поверх каменной кладки разгладили – ох, про-
сти нас, хозяин! – гроздей пять, не меньше (бордовых, хрустящих, без косточек).
Я люблю здесь гулять; хотя – я ненавижу
здесь гулять; слишком много – я помню, как в детстве бесстыдно
(и ещё раз, и снова) всех водят на площадь и в храмы, как будто специально
подгадав время так, что мучительно скучно
суждено стать,
поскольку неясными – кем? – для кого-то, непонятно когда, и как долго, как страстно —
вообще страстно ли? – обволакивать холм за холмом
кто-то выстелил дуги брусчатки, дразнящей всё сущее,
будто вязаный свитер, плед либо – из шерсти,
от которой так чешется шея, так чешутся пальцы, безумеют рёбра;
каждый сгиб тоже чешется, родинки чешутся – чешутся веки,
и лицо, и ушей мочки чешутся – даже внутри
то ли лёгкое, то ли желудок – всё ёжится; сыпясь, зудит и шипит; —
вот и наш с тобой город
испокон веков тянется сделать хоть что-то,
но бессилен и стонет.
(ты слышишь ли?) Время – за то время, друг другу что мы улыбаемся,
мы, сбавив шаг до нуля здесь, как будто задумавшись
об ушедшем, – привычно всей аркой смотрел город тихо
на тебя и устройство в твоих пальцах, тихих и сдержанных;
Он молчал и смотрел, как в ветрах пузырятся шары вроде ёлочных, —
а они рассыпались на искры и блёстки, впритык вспрыгнув к арочной
полукруглости свода.
Как на диско-, – я жёлто сквозь смех промурлыкала, – теке?
Шар, как в клубе на танцах? – мурлыкая, плавно
я скрутилась, желтея, в усатую мягкость, полоски на мехе.
Беззвучно и точно
изогнулись шаги мои, и ветер замер.
Замер, замерло всё остальное и блики
на летящих планетах из жидкого мыла;
как лимон, я лежу, всё сложив поудобней – локти, ноги, запястья, тень, шрамы и когти –
под тепло своего же урчащего тела. Такое
может длиться вот столько, вот так, дольше времени, дольше, чем долгое,
и когда мне угодно, и так, как захочется –
ничему не отнять моё право вот так вот (вечность; две; пятьдесят; сто; сто веч-тей по сто)
поглазеть на тебя.
(И ещё сто по сто).
II
С тобой пусто и холодно – за это я тебя и люблю.
Так, наверное, любят снег или тянутся к янтарю.
Так, пожалуй, смотрят в ночь, ненавидя её часы,
Обожают сильней котов, если те не пародисты.
В горизонте лиловый лес прорастает, копит пыль.
Я бывала в аду; там – только «Нана» и «Копперфильд».
Может быть, так глядят на стол, с губ метнув – уходи!
Я люблю тебя за твой снег: чтобы крепко янтарь в груди
дальше спал (не буди).
III
Вот
твой
ножик.
Твой ножик – бери.
Бог
крошит-
ся
(шелест)
в двери.
Из бумаги
ненужной
снег
режь –
от печали
твой
смех
дивно свеж.
Верно – нам же
печаль
(смелым)
в плюс.
И нестрашно:
пьёшь чай,
смеюсь.
IV
Раньше мне нравились аттракционы и цвет каждой ветки метро,
Но мне не кажется, что стало хуже, – жалеть мне не свойственно.
Ты не язык, чтоб скучать или сохнуть мне по тебе, и не Сартр, -
А потому никуда не спеши, лучше мы встретимся завтра –
Завтра всегда будет завтра.
Сколько же сладости и красоты в этом завтрашнем дне:
Лучше, чем взгляд без очков на своё тонкое отражение.
