Читать книгу Роман и Роза Даниила Андреева. Записки странствующего энтузиаста - Леонид Бежин - Страница 8

Теперь сравним: преподобный Серафим в его пустыньке, как ласково и любовно называл он место, где уединялся от людей, лесное, суровое, но при этом счастливое, благодатное и благоуханное для того, кто познал сладость молитвы, узрел живого Бога и просиял духовным светом, и Даниил Андреев. Да, Даниил Андреев в тюрьме, суровой и безблагодатной, с двухэтажными нарами, зарешеченными окнами, парашей и дверным глазком. В тюрьме, где за десять лет он ни разу не увидел дерева, а затем, увидев наконец, заплакал, разрыдался, словно это было неописуемое, не умещающееся в сознании чудо – дерево!

Сравним этих двух людей, ведь теперь для нас уже не будет непозволительной дерзостью попытка поставить рядом великого подвижника церкви, причисленного к лику святых, и московского интеллигента, поэта, мыслителя, мистика, именовавшего себя вестником («Я вестник иного дня»). Сравним и то, что означали для одного из них бревенчатая лесная избушка, для другого – Владимирская тюрьма, куда он попал, осужденный по страшной 58-й статье.

В первом случае это было сознательное уединение, уход добровольный, а во втором – уединение насильственное, вынужденное. Но и это уход, только впрессованный в те формы, которые создало для него время. Каждое время по-своему формует и самый приземленный быт, и самое возвышенное бытие, и самую обычную человеческую жизнь, в которой всегда поровну возвышенного и земного, поэтому у Даниила Андреева не могло быть пустыньки, время ее попросту не отформовало. Это был уже не конец XIX века и не начало ХХ, а его страшная середина. Если Владимиру Соловьеву, еще принадлежащему XIX веку, некий таинственный голос шепнул: «Будь в Египте», где ему в надмирном сиянии явилась святая София, Премудрость Божия, то Даниилу Андрееву словно бы свыше было определено быть в тюрьме, чтобы именно оттуда проникнуть в иное пространство, увидеть иные обители, услышать иные голоса и распознать свечения иного, горнего мира.

Как ни странно это для нас, с жутковатой оторопью поглядывающих на тюремные стены, тюрьма для него тоже пустынька, о которой он вспоминает если не с любовью и лаской, то с некоей пронзительной благодарностью: «Как могу я не преклониться с благодарностью перед судьбой, приведшей меня на целое десятилетие в те условия, которые проклинаются почти всеми, их испытавшими, и которые были не вполне легки и для меня, но вместе с тем послужили могучим средством к приоткрытию духовных органов моего существа? Именно в тюрьме, с ее изоляцией от внешнего мира, с ее неограниченным досугом, с ее полутора тысячами ночей, проведенных мною в бодрствовании, лежа на койке, среди спящих товарищей, именно в тюрьме начался для меня новый этап метаисторического и трансфизического познания».

Пожалуй, это уж слишком по-русски – отбывать срок в тюрьме и писать мистические книги! Слишком, с избытком, сверх всякой меры. Нам бы вполне хватило чердачной комнатенки с полукруглым окном, выходящим на крышу, затянутых паутиной углов, тенькающих по тазу капель, заваленного бумагами стола, под выгнутую ножку которого подложена бутылочная пробка, оплывшей свечки в медном подсвечнике и… замысловатых, мистических строк, выведенных на обратной стороне листа какого-нибудь гроссбуха. Иными словами, мы бы смирились с тем, чтобы автором книг оказался чудак, мечтатель, одинокий житель чердака, забытый всеми отшельник, поскрипывающий перышком под писк мышей и потрескивание стеариновой свечки. Но в том-то и дело, что «Розу Мира», «Железную мистерию», стихи из поэтического ансамбля «Русские боги» написал узник, и, может быть, именно в этом их жгучая тайна.

Даниила Андреева арестовали в апреле 1947 года, хотя несколько раз арестовывали и до этого – обычно перед официальными советскими праздниками: это была профилактическая мера для неблагонадежного. После праздников его выпускали. Но на этот раз, в 47-м, за арестом последовало разбирательство на Лубянке и приговор Особого совещания: десять лет Владимирской тюрьмы. Причиной последнего ареста послужил роман «Странники ночи», который он читал в кругу друзей и близких знакомых, их потом тоже взяли, и чувству вины перед ними у Даниила Андреева в тюрьме сопутствовало ощущение неизбежности всего происходящего. Так или иначе, все люди этого круга – интеллигенты, жившие в районе Пречистенки и Арбата, – были обречены: следователи говорили, что каждого из них можно смело брать, а уж повод найдется.

Таково было время, определившее его гражданский выбор, сознательный протест, выразившийся в нежелании считаться советским человеком, о чем властям было послано открытое заявление. Так распорядилась судьба, создавшая некий застенок, выпадающее из обычных измерений пространство, духовную нишу, находясь в которой он смог услышать посланную ему Весть. А вокруг – выжженная зноем пустыня, мертвая зона, могильник с тысячами загубленных невинных жертв, именуемый первой в мире социалистической страной. И темный пастырь, опершись на железный посох, грозно оглядывает сухие пески с колючками кактусов и зыблющимися в воздухе миражами.