Читать книгу Дневник (1964-1987) - Леонид Бердников - Страница 3

3 января.

Странно, эту цифру «1965» я ставил еще не так давно в перспективных планах – сейчас это действительность, сегодняшний день!

Вот год, как я делаю эти записи. Они с большой натяжкой могут сойти за дневник. В них меньше всего внешних событий, и это на меня похоже, это в моем духе. Помню, когда-то мама жаловалась на то, что из моих писем не узнаешь о том, как я живу, но она ошибалась – это и есть описание моей жизни. В этом, может быть, есть что-нибудь от Платона – если внешняя сторона жизни для меня только тени. Вот чувство потерянного времени (оно меня преследует с отрочества), когда я, вместо того чтобы размышлять, должен заниматься практическими вещами – это того же поля ягода! Это страшным образом несовременно. И неудивительно, что с таким складом характера я ничего не сделал и не сделаю. В Индии я был бы более уместен, хотя это, вообще говоря, глубоко русская черта.

9 января.

Суббота. Вечер. Досуг, но не безделие! Как я люблю эти часы, когда остаюсь один со своими мыслями и книгами. Это не одиночество – через стену доносятся голоса моих близких. Я знаю, что Женя рядом.

Сегодня опять читал Бунге (Марио Бунге. «Причинность. Место принципа причинности в современной науке» Изд. Иностранной литературы. Москва, 1962). Эти несколько дней, что я к нему прикладываюсь, были для меня счастливыми днями. Его понимание детерминации, как глубокий вдох, распрямляет грудь и оживляет сердце. Еще раз: истина не может быть беднее заблуждения! Я в этом твердо уверен. Чем больше мы будем познавать мир (оставаясь на почве самой строгой науки), тем нам просторнее в нем будет. И все, что ранее не помещалось в нем, а потому искало места за его пределами, нами самими очерченными, что помещалось над ним и противопоставлялось ему под именем Бога, – все это будет поглощено им. Мир будет равен Богу, Бог будет равен Миру, потому что так всегда было, и только неведение человека, который, не осознавая своих потребностей и своей природы, но подчиняясь им, молился раньше камню, потом иконе, потом абсолютному духу, только его неведение заставляло противопоставлять Бога – Миру и называть их по-разному.

Четверг, 21 января.

С воскресенья сижу на больничном листе. Уже вчера настроение было плохим. Сегодня не лучше. Но зато в воскресенье, когда случился жар, и ломало, на душе было необыкновенно хорошо: покойно, светло, радостно. Это уже не первый раз. А в 1950 году, когда я оказался на краю могилы, душевное состояние было блаженным.

Воскресенье, 24 января.

Все еще на больничном листе, сижу под домашним арестом. Душевная пустота. Вчера, кажется, был момент, когда я вдруг почувствовал, что меня ничего не интересует. Ужасное чувство: я заглянул в глаза дьяволу. Под вечер полегчало – помог Блок.

Понедельник, 2 февраля.

На днях, когда рабочее время было уже на исходе, зашел ко мне Ю. В. Его недавно приняли в партию. Сейчас он выполняет какую-то общественную работу в отделе международных связей (кажется, так это называется) райкома. Зашел и спрашивает: знаю ли я что-нибудь о Фрейде.

– А я, – говорит, – вот до вчерашнего дня ничего о нем не слышал, но зато вчера был на диспуте между нашими молодыми философами и американцами.

Оказалось, что таки действительно такой диспут был по инициативе обкома партии в кафе «Дружба». Как говорит Ю. В., после того, как американцы ушли, наши признались в открытую, что отстали от того, что делается на свете в этой области. Такое признание, высказанное вслух, возможность такого диспута – все это ново и очень отрадно. Сколько лет, десятилетий мы шли в шорах. Этот диспут, конечно, был для самого узкого круга и значение его не в свободном обмене мнениями, значение его, будем надеяться, в том, что это первый признак появляющегося сознания необходимости обмена мнениями.

Суббота, 6 февраля.

Странно – выехал в Москву, чувствовал себя полубольным; очень напряженно жил там и уже через два дня всякое недомогание прошло. Неужели подавленность психическая и физическая, которую я по временам ощущаю, – следствие какого-то утомления однообразием, даже тогда, когда это однообразие доставляет мне удовольствие (каждый вечер после отдыха – чтение)? Впечатления – они, наверное, нужны, как разнообразие в пище. Сегодня я чувствую себя довольно бодро, несмотря на физическое утомление.

Воскресенье, 7 февраля.

Очевидно я на рубеже кризиса. Чувствую, что продолжать нельзя, а начинать, понимаю, что поздно. Нельзя продолжать жить без отдачи: читать, размышлять впустую. Но начинать в 54 года чрезвычайно трудно: осталось мало времени – не успеть, а, кроме того, в этом возрасте лучше, чем в молодости знаешь свои возможности, их границы. Что же делать? Всю жизнь мне не хватало досуга, чтобы в этот досуг работать не для заработка, а вот в 60 лет, если доживу, досуг будет, но бессмысленность всяких затей убьет на месте всякое начинание. И для чего же тогда он будет, этот досуг?

Можно спросить:

– Почему же не начал раньше?

– Считал себя неподготовленным.

– А теперь?

– Теперь тоже, но тогда все делалось, чтобы подготовиться к деятельности, а сейчас понятно, что не успею, и такая подготовка бессмысленна.

Понедельник, 1 марта.

В детстве хочется на кого-нибудь походить: на героя прочитанной книги, виденного спектакля, фильма. Это бывает и позднее. Но герои вокруг тебя разные, и дело не в этом. Надо найти собственный алгоритм и решать по нему дни своей жизни, и чем последовательней, тем лучше.

* * *

Я как бегущий – стремлюсь вперед и вперед, а окружающего не вижу, не понимаю, не умею им насладиться. Так нельзя. Такое стремление не приведет ни к знанию, ни к счастью. И вот (это было недели две тому назад) я решил сделать опыт – остановиться и присмотреться, не боясь потери времени. Передо мной была фотография фрески Перуджино. Я не торопился, не читал что-нибудь нового, остановился на ней, чтобы дать себе отчет, почему она так хороша? И вот, что я в те дни записал:

Перуджино. Передача ключей. 1473 год. Сикстинская капелла в Ватикане, Рим.

Передо мной небольшая фотография этой фрески. Я всматриваюсь в нее, и чем дольше и внимательнее, тем более она меня покоряет. Но чем?

Вот я пытаюсь разобраться. Смотрю опять. Строю и опровергаю свои догадки. Наконец, решаюсь выразить словами увиденное, но без веры в свои силы.

Их две группы, идущих навстречу друг другу людей. Может быть, они уже остановились… Их разделяет небольшое пространство. Но оно достаточно, чтобы они не смешивались, чтобы были левые и правые, чтобы было это внешнее разделение и стало возможным его внутреннее преодоление. С изысканной убедительностью внушает нам Перуджино волнующее нас чувство внутреннего единства этих людей. Он их разделил, чтобы потом складками их одежд, положением рук, поворотом тел, наклоном голов изобретательно и многократно доказать нам, что они принадлежат к одному братству. Они единомышленники и единоверцы. Но их двенадцать – его учеников, – остальные горожане. Отличить их нетрудно – не только по головным уборам и платью, но и по духовному облику, по отношению к происходящему, по степени их участия в совершающемся.

Однако на фреске изображена не только передача ключей от Царства Небесного. Есть пейзаж, есть другие люди. Как и зачем они здесь?

Конечно, неслучайно – все подчинено основному и существует для его выражения. Сооружения, которые мы видим на заднем плане, строго симметричны: по бокам две одинаковых триумфальных арки, посередине – храм спокойно симметричной архитектуры. Они доказывают тот же тезис – единство двух групп людей, участвующих в церемонии передачи ключей. Храм даже как бы соединяет их своими боковыми арками, а одинаковые триумфальные ворота по бокам утверждают и закрепляют их единство. Холмы и деревья спасают композицию пейзажа от геометризма.

Единство этих людей – учеников Христа и сопровождающих их горожан, многократно доказанное нашему чувству, оттенено поведением людей на площади. Их маленькие фигурки противопоставлены стоящим на переднем плане: справа они рассыпались, играя, слева – собрались небольшими обособленными группами. И если фигура Христа, передающего ключи Петру, соединяет две группы переднего плана, то две стоящих вдали разъединяют тех, что на площади. Единство первых от этого убедительнее. Это светотень. А мера, масштаб, принятые для той и другой композиции таковы, что разобщенность людей на площади не может разрушить впечатление единства, получаемого от изображения в целом. Кроме того, они и особенно те, которые размещены совсем вдали, между храмом и триумфальной аркой, создают впечатление глубины, так же как большие плиты мостовой, квадраты которых уходят в перспективу. Благодаря этому фреска имеет несколько планов, и на первом, ближайшем к нам, совершается главное.

10–11 марта.

Сейчас пробило двенадцать. Мне пошел пятьдесят пятый год. Мои дорогие, зная мои пристрастия, подарили мне Плутарха и Лескова.

Весна, солнце, оживающий воздух каждый год помогает мне перевести дух после зимнего мрака и с новыми силами преодолевать время. Хорошо, что день рождения мой приходится на весну – раннюю, раннюю весну, когда все лучшее впереди.

19 апреля.

Я совершенно забросил свой дневник. Больше месяца – ни одной строчки, а много раз хотел, но не мог собраться и сесть за него. Было так 1-го апреля, когда вернулся с кладбища от мамы; после прочтения, даже вернее после внимательного разглядывания и прочтения книги Алпатова, которую подарил мне 11 марта Коляна[14] («Памятники древнерусской живописи»); было так и вчера – после возвращения из Москвы, которая, что ни говори, для меня родной город. Этот раз был там два дня. Приехал утром, в шестом часу. Все еще чисто, на улицах почти безлюдно. Поехал к Новодевичьеву монастырю. Постоял против него, освещенного ранним солнцем, потом поехал к собору Рождественского монастыря, которому 460 лет, но который, несмотря на свой возраст, сохранил ясность мысли и, вопреки всему случившемуся, уверен в правоте своего благочестия. Но я могу потом самому себе показаться другим, чем я был на самом деле в 1965 году. Поэтому я должен сказать здесь, что я с радостью в сердце смотрел в это утро и на фасад гостиницы «Юность»: светло-серые горизонтальные полосы стен, темно-серые стекла окон и синие промежутки между ними – хорошо.

27 апреля.

Весна в этом году действует на меня, как болезнь. Она все замутила во мне, разволновала, растревожила и бросила меня на съедение желаниям, которые, я думал, стали ручными, но оказались по ту сторону повиновения и сейчас готовы разорвать меня. Я раздражителен и без конца огорчаю мою Женю.

1 и 2 мая; суббота, воскресенье.

Я задумал это пешее возвращение домой за день или за два до праздников. Я представлял себе, как будет хорошо, освободившись с работы пораньше, идти этой дорогой, имея два свободных дня впереди. И вот вчера, выйдя с работы без двадцати два, я пошел, медленно, не спеша, по Огородникова к Степана Разина и по ней к саду Тридцатилетия; затем через сад, через сквер, где круглое озерцо на Промышленную улицу, на Турбинную и через дворы на проспект Стачек; то есть так, как я часто по утрам, в обратном направлении, хожу на работу. Но тогда у меня впереди не радующий меня труд, а теперь – два дня любимых занятий. Но я не прошел и ста метров, как почувствовал, что мне бесконечно грустно. На улицах готовились к празднику, и стояла весна. Я старался не встречаться с людьми глазами, потому что чувствовал какое у меня тяжелое и безрадостное лицо. Мне было жаль, как детства, той поры, когда можно было верить в личное бессмертие. Так я шел до самого сада. Но когда вступил в него и поднял глаза к верхушкам деревьев, к небу – вспомнил вдруг свою собственную догадку, что есть не только чувство окружающего нас – вещей, самого себя, но и чувство своего единства с миром. И исстрадавшись от усилий понять свое место и свое назначение в этом мире, я сделал попытку шагнуть в это чувство. Это мне скоро удалось. На душе посветлело. Я пришел домой уравновешенный. Это шестое и лучшее наше чувство. Праздники прошли хорошо.

5 мая, среда.

Сегодня было торжественное собрание по случаю приближающего двадцатилетия Победы. Почтили память погибших вставанием. Молодежи на собрании было мало – не пришла.

* * *

Все продолжаю думать о том же – что есть истина? Ни одно учение не выражает собой все истины, а там где часть истины выдается за всю, – там начинается догматизм.

22 мая, суббота.

Сижу перед окном в гостинице «Останкино». Идет дождь, который нарушил мои планы, и прогулка моя по роще ботанического сада не состоялась. Небо хмурое. Жду девяти часов, чтобы отправиться на вокзал и ехать домой.

Читаю Виктора Некрасова – «Месяц во Франции» («Новый мир»? 4, 1965 г.), где он кокетничает, а мне немножко скучно. Представил себе, что живу один в Москве (которую нежно люблю с детства), что у меня своя комната. Вот наступает вечер… Что делать? То, что всегда дома, – читать? Разбираться в спиритуализме древнерусской живописи? Но если я могу этим заниматься окруженный семьей, может быть, еще нужный ей, то в условиях одиночества это любительство и дилетантизм мне показались бессмысленными.

24 мая, понедельник.

Уехал в Архангельск Володя. Грустно. Пусто. Беспокоюсь.

24 июня, четверг.

Прошел ровно месяц, как я не видел Вовку. Сегодня он у меня был здесь, в Зеленогорске. Пробудет в Ленинграде несколько дней, потом опять в Архангельск.

25 июня, пятница, Зеленогорск.

Я очень не доволен собой. На Колянины заботы отвечаю раздражительностью. Раздражают не заботы, и раздражительностью я отвечаю, собственно, не на них. Но я нетерпим и слишком ко многому, почти ко всему, что нас с ним различает. А он хороший – терпеливо сносит.

______________________________

Это было 22 июня. Мы с Коляной пошли на озеро, которое за железной дорогой в пяти километрах от Зеленогорска. Он купался, я бродил между сосен. И вот вспомнил, как в последний раз прощаясь с мамочкой и поцеловав ее, когда она лежала в гробу, такая же, как при жизни, я был поражен прикосновением к ее ледяному лбу. И я тут понял, что передо мной только ее обличие, а ее уже нет. Иногда, давно известные вещи, став твоим личным опытом, постигаются впервые в их подлинном значении. Так и тут. А сейчас, при воспоминании об этом, мне стало до предела ясно, как велика разница между целостностью и суммой частей ее составляющих. Она так же огромна, как разница между холодными останками, которые тогда были передо мной, и тем, что было моей мамой, которая любила, тосковала, страдала, радовалась, жила. Я не знаю, как правильно назвать ту целостность, частями которой являются микромиры и галактики, и которая, конечно, неизмеримо больше, чем просто сумма этих своих частей! И так ли невежественны были те, которые, пытаясь всем своим существом понять эту целостность и приобщиться к ней, называли ее Богом?

Для того, чтобы познавать части этой целостности, достаточно обладать пятью чувствами, но для того, чтобы познать целостность как таковую – нужно шестое.

Те, кто сегодня именуют себя материалистами, полагают обойтись пятью.

30 июня, среда, Зеленогорск.

Чтение для меня это, пожалуй, прежде всего – поиск. Я ищу нужное мне слово. Но, может быть, его мне надо искать не у других, а у себя? Прочитанное похоже на стороны вписанных в окружность многоугольников. Их, многоугольников, много. Некоторые из них имеют три, четыре, пять сторон – они совсем похожи на то, что мне надо, а нужна окружность; другие имеют сто, двести, тысячу сторон и они, особенно некоторые из них, близки к тому, что мне надо. Но все они никогда не становятся окружностью круга и не утоляют меня…

Очевидно, нужное слово надо найти мне самому, а это не легко, потому что искомая окружность подобна орбите – я знаю, что она есть, но как ее увидеть?

12 июля, понедельник, Зеленогорск.

10-е, 11-е и 12-е июля были лучшими днями моего отпуска. Их не в силах был омрачить даже приближающийся конец моей вольности – часы служебного присутствия, которые должны начаться с 15 июля. Эти три дня с 10-го по 12-е были днями радостных размышлений, находок, душевного равновесия и душевного подъема. Я обретаю новое миросозерцание, более емкое, а потому более правильное, чем прежнее. Оно мучительно созревало год, два, а скорее всего, еще больше. Теперь многое проясняется. Я чувствую себя счастливым.

4 сентября, суббота, Ленинград.

Вчера вышел из больницы, где пролежал с 28 июля. Я не вел там этих записей, потому, что не был уверен в скромности соседей (некоторых из них), а делиться с ними своими мыслями не хотел.

Летом «ходячим» больным в больнице Мечникова хорошо, т. к. прогулки разрешены в течение всего дня, исключая часы обхода врачей, процедур и приема пищи. Я много бродил и очень любил эти уединения. Всякий раз, оставаясь один, я уходил мыслями в открывшийся мне мир, где мне счастливо и легко дышалось.

Кроме того, наблюдая больных и слушая их беседы, которые с маниакальной монотонностью возвращаются снова и снова к теме их болезней, видя этот проникающий эгоцентризм, часто, конечно, искупаемый страданиями, я очень ясно почувствовал, что счастье человеческое никогда не будет найдено тем, кто живет собою и для себя. Здесь человек подчинен закону конечных вещей и явлений, истина которых во взаимосвязи с окружающим их миром.