Читать книгу Солнечная дорожка - Леонид Дворкин - Страница 19

В июне Беларусь прекрасна,

благоухает край лесной.

В тот день закат багрово-красный

стоял над тихою рекой.

Спала районная больница,

малыш ворочался во сне.

В четыре ночи вспыхнула зарница,

стекло посыпалось в окне.

Над лесом зарево стояло,

зажглась тревожная звезда.

Мать малыша к себе прижала

и поняла – пришла беда.

Война – все глуше это слово,

все дальше отблески огня.

Глаза закрою я и снова,

они до боли жгут меня.

Орда, как туча, наплывала,

недобрых ждали все вестей.

Отец сказал, мать вспоминала:

– Ты уезжай, спасай детей.

Прощай, жена, живи с надеждой,

придет он наш заветный срок.

Бери детей и узелок с одеждой,

полуторка вот едет на Восток.

И политрук склонился к сыну:

– Ну что ж, сынок, большим расти.

Шоферу крикнул: – Не тяни резину.

Прошу, браток, не подведи.

Соленым был тот поцелуй последний,

прощальный крик застрял в груди,

и, горьким был тот вечер летний,

неведомое ждало впереди.

….

Полуторка сначала заурчала,

потом рванула, не жалея сил,

и долго мать рукой махала,

клубилась за машиной пыль.

Мы ехали навстречу грозам,

от вспышек бомб алел закат.

Шофер был просто виртуозом,

для пассажиров ценный клад.

Как мог он обходил ухабы,

носил и хлеб и кипяток,

лечил больных, поддерживая слабых

и путь держал лишь на Восток.

Полуторка дошла до Брянска,

а в Брянске треснул коленвал.

Шофер ворчал, «Кобыла панска»,

людей доставил на вокзал.

….

В переполненном вагоне,

где разместился, кто как мог,

где вперемешку смех и стоны,

мы ехали все дальше на Восток.

А ночью грянула бомбежка

и осветила будто днем,

светиться стали даже крошки,

вагон наш занялся огнем.

Нам повезло, живы остались

и мессеры продолжили полет,

а утром снова все собрались

и поезд наш ушел вперед.

….

Степь оренбургская встречала

настоем крепким ковыля.

Нам, как могли, здесь помогали,

чтоб жизнь не началась с нуля.

Я помню ветхую времянку

бесплатно дали казаки,

лохмотья, старую лежанку,

что любит только кизяки.

Я помню ветры и метели,

в фуфайке длинной я иду…

Изголодавшись часто ели

очистки от картошки, лебеду.

Трудилась мать и в зной и в стужу.

За труд – колхозный трудодень.

Надежда только грела душу,

ждала она заветный день.

Ждала все время беззаветно

желанный от него сигнал.

Письмо пришло под вечер летний.

На бланке – "без вести пропал".

И сжалась грудь тревожно, больно,

комок подкрался к горлу, там застыв.

Надежда слабая теплела осторожно.

– Не верю. Жив он, жив.

А утром на работу рано,

и так три года, каждый день…

мы ждали голос Левитана,

названия свободных деревень.

И день пришел. Нас провожали.

Родным нам стал колхоз степной.

Крестьяне, что могли собрали.

Ура! Мы ехали домой.

….

Нас Белорусь руинами встречала,

родной поселок было не узнать,

где хата дедова стояла,

там воронья кружилась рать.

Мой дед – читатель древней Торы,

мудрец, любивший всех людей,

не знал тогда, что очень скоро

убит он будет как еврей.

Старик, ремесленник известный,

любимец был округи всей,

доверчивый, порядочный и честный

он не стыдился, что еврей.

В колонне скорбной оглянулся

мой дед на свой родимый кров.

Уверен, что всевышний содрогнулся,

когда живых бросали в ров.

Присела мать у старых вишен.

Печален шум был их ветвей.

Казалось ей, что она слышит:

– Родная, береги детей.

В райкоме маме сообщили:

– Нет, не безвестно муж пропал,

в бою его враги пленили,

пытали зверски, он молчал.

А утром, привязав к машине

с табличкой "в немцев он стрелял",

отца тащили к красной глине,

но он, истерзанный, молчал.

Так говорили очевидцы —

крестьяне местных деревень.

Были наказаны убийцы,

пришел он тот заветный день.

Райком тогда принял решенье —

героев вместе схоронить,

родных собрав на погребенье,

могилу братскую открыть.

Останки мужа мать узнала,

стараясь громко не рыдать.

В тот день она седою стала

в свои неполных тридцать пять.

Как жить без денег и без крова,

одна надежда – на людей.

– Родной, тебя я слышу снова,

ты верь, я сберегу детей.

Давно Победа отгремела,

в историю ушла война.

Мы выросли и сами поседели

Нам все дороже та весна.

Я в снах тревожных вижу детство

и маму, жизнь отдавшую для нас.

На жаль, никто не разработал средство

отдать мне маме долг сейчас.

Я преклоняюсь, мама, пред тобою,

мадонною военных лет,

мадонной, опаленною войною.

Печально, мама, что тебя уж нет.