Читать книгу Локоть - Леонид Фролов - Страница 3

Тысяча девятьсот сорок первый год. Солнце, словно изнемогая под бременем грядущих бед, лениво сочилось сквозь дымку, выкрашивая поля в зловещие багровые оттенки. На самом краю посёлка, словно отгородившись от всеобщей тревоги, высилось здание техникума. Его директор, Андрей Петрович Отбойников, интеллигент с тихим голосом и пронзительным взглядом, казался оплотом невозмутимости. Но за этой маской покоя клубилась глухая обеспокоенность, смутное, зловещее предчувствие.

Местная жительница, Тамара Тихоновна, спешно приближалась к техникуму, точно бежала от наступающей беды. Робко вошла в кабинет, судорожно комкая в руках цветастый платок.

– Андрей Петрович, простите за беспокойство… Но я боюсь. Говорят, немцы уже у ворот. Что же с нами будет?

В глазах женщины плескался ужас, а во взгляде Отбойникова – что-то иное, сложное, змеиное. Словно предвкушение, отвратительное и манящее.

– Не стоит сеять панику, – голос его был обманчиво ровным. – Ещё не известно, что ждёт нас впереди. Может, и минует нас чаша сия. А если нет… – Он осёкся, словно прикидывая варианты, взвешивая слова.

– Сия… – Тамара Тихоновна криво усмехнулась. – Вы, Андрей Петрович, точно из царских времён вынырнули. Немцы, говорят, в десяти километрах, а вы будто воды в рот набрали. Люди-то не могут эвакуироваться. Ни лошадей, ни телег не осталось… А начальник администрации, и тот след простыл… Кто, если не вы, возьмёт ответственность за людей? Мужики-то все на фронте, кто в партизаны подался. Ну чего молчите, Андрей Петрович! – вскрикнула женщина, видя, что её собеседник погружен в свои думы.

Директор вздохнул, сочувственно.

– Увидим. Главное, соблюдать порядок. Не высовываться. Власть есть власть. Нужно уметь приспосабливаться.

Тамара Тихоновна побледнела.

– Вы их не боитесь?

Вместо ответа Андрей Петрович отвернулся к окну, и в сгущающемся полумраке кабинета Тамаре Тихоновне почудилось, что на его губах скользнула странная, едва уловимая улыбка.

– Понятно! – воскликнула она с отчаянием. – Пойду я, Андрей Петрович. Кто-то должен мужские обязанности выполнять, пока вы тут ждёте…

Сделав пару шагов, Тамара Тихоновна обернулась, словно её что-то остановило.

– А может, вы ждёте немцев? А-а-а, Андрей Петрович… Люди поговаривают, что вы у нас, как в ссылке… Образованный, весь из себя интеллигент… А что… К нам всех уголовников да антисоветчиков ссылают, будто во всём Союзе места не нашлось, – выпалила Тамара Тихоновна.

– Ступайте, голубушка, – прозвучал в ответ спокойный, даже вальяжный голос, но взгляд Отбойникова наполнился ненавистью. – Да… Кстати, Тамара Тихоновна, а сын ваш где? Говорят, в партизаны подался… Как думаете, новая власть пощадит вас, как мать партизана?

– А ты моего Тимофея не трожь! Он не штаны в кабинете просиживает, как некоторые, – взвилась Тамара Тихоновна и, хлопнув дверью, выскочила из кабинета директора.

Отбойников проводил её взглядом. Сухое лицо не выражало, ни грусти, ни сожаления. Высокий лоб, тронутый сединой, нависал над пронзительными, ледяными очами. Когда-то в юности, Андрей Петрович носил красноармейскую будёновку. За крамольные разговоры схлопотал срок, затем смирился и зажил тихой жизнью, получив распределение в Локоть. Но дух измены, предательства, всегда жил в его душе.

Звук моторов вермахта приближался, делая необходимость скрывать свои истинные намерения излишней. Одетый в идеально выглаженный костюм, он застыл в своём кабинете, ожидая наступления решающего момента. В кармане лежал безукоризненно составленный, полный лести документ, предназначенный для нового правителя. Отбойников предвкушал триумфальное прибытие немецких солдат, готовый склониться перед властью, которая, как ему казалось, несла долгожданную месть.

Сидя в своём кабинете, Отбойников окончательно принял решение подчиниться грядущей немецкой администрации. Это решение вынашивалось долго, преодолевая сомнения и страхи. Он видел неизбежность перемен. Закончив свои размышления, он направился домой через посёлок. У здания администрации собралась толпа, в основном женщины и пожилые люди. Они обсуждали планы эвакуации в более безопасные места. Отбойников, надев маску безразличия, прошёл мимо, игнорируя взгляды местных жителей. В их глазах читалось отчаяние, просьба о помощи, даже ненависть. Он избегал зрительного контакта. Но в его сознании уже формировалось другое будущее, где ему обещано особое положение. Его собственное будущее, окрашенное в чужие цвета.

Дом Отбойникова стоял на окраине посёлка, задней стороной к полю. Это не было сделано намеренно – просто дальше не было земли. Выкрашенный зелёной краской, местами облупившейся до серой древесины, он напоминал пожилого человека в поношенном пиджаке. Два окна устало смотрели на улицу, словно высматривали выпускников, давно покинувших родные края.

Мебель была прочной, но без изысков: стол, диван, книжный шкаф с книгами в советских переплётах. На стене висела выцветшая фотография: молодой Отбойников, улыбающийся, что он почти никогда не делал в последние годы. Дома ждала его жена, Мария, с которой он познакомился в Астрахани. Она знала всю его биографию и с первого дня знакомства являлась его соратницей.

Хозяин зашёл в дом.

– Ну, как там? – спросила Мария Павловна, заглядывая ему в глаза.

– Холодно становится, нынче зима будет крепкая. И тошно, – пробурчал Отбойников, проходя внутрь.

– Мария, достань бутылку самогона. И сала. Кусок, да побольше.

Мария Павлоана нахмурилась и спросила:

– Что-то случилось?

– Пойду я в гости схожу к Николашке, – сказал он, опускаясь на лавку.

– На кой он тебе сдался… Говорят, бегает он.

– Такие, как он, как раз и нужны сейчас, – сказал Отбойников и задумался.

– Ну-ка рассказывай, что задумал, – присев рядом, жена начала расспрос.

– Немцы вот-вот будут, говорят, совсем близко отсюда. Что ж мы с тобой делать будем… Вот и будем свою власть здесь устанавливать… Хватит с нас… Наигрались в коммунистов.

Мария Павловна молча открыла резной буфет. Скрип старых петель эхом отозвался в комнате. Достала поллитровку мутноватой жидкости и шмат сала, завёрнутый в холстину. Положила всё на стол, негромко сказала:

– Я тебя поддерживаю.

Отбойников задумался и спросил:

– От дочки-то никаких известий?

Мария Павловна молча изобразила грустное лицо, по которому было видно, что от дочери никаких новостей. Накануне войны дочь Отбойникова Настя уехала в Москву поступать в институт. Прошло более двух месяцев, получили лишь одну телеграмму, в которой она писала, что собирается домой. Она взяла мужа за руку и повторила:

– Делай как задумал.

Мария Павловна смотрела на мужа взглядом, в котором плескались не осколки льда, а целые айсберги тихой, неумолимой решимости. Лицо её красотой не блистало – скорее, поражало суровой статью. Впалые щёки лишь подчёркивали эту каменную выразительность, а жёсткая линия губ, вечно поджатых, хранила тайну. В глазах не было и тени страха – лишь холодный, почти стальной блеск. Шептались, что именно она, а не тщеславный Отбойников, являлась истинным рулевым их союза, проницательной и дальновидной. Она видела дальше мужа, дальше всех, и сейчас, глядя на него, словно сквозь толщу лет, уже рисовала в уме узор их будущего.

Отбойников направился к Николаю Иванкину – крестьянину по происхождению, работавшему на конном заводе конюхом. Конюх Иванкин, даже в самый жаркий полдень, носил картуз на затылке так, будто готовился к аудиенции у самого царя. Гонор из него пёр, как пар из самовара.

Когда весть о войне прокатилась по посёлку, картуз Иванкина съехал на глаза, закрывая лицо. Гонор словно сдуло, как ветром прошлогодний лист. Мужики один за другим, мрачные, коренастые, собирались у администрации, записываясь и отправляясь на войну. Иванкин же, чистил стойла, отводя глаза. Его никто не трогал. Все знали – Иванкин без лошадей, как рыба без воды. Да и кони были нужны фронту. Но когда всех лошадей забрали для нужд фронта, Николашка остался без работы. Он понимал, что мобилизация и его коснётся, уехал в лес к своему пожилому дядюшке отсидеться. Пару месяцев он прятался, а после, когда Красная Армия отступила, приехал в посёлок. Наступала осень, жёлтая и холодная. По деревне поползли слухи о потерях в Красной Армии. Однажды ночью к нему заглянул сосед, дядька Степан.

– Иванкин, – просипел он, опираясь на костыль, – спишь? Иванкин вздрогнул.

– Степан… Что случилось?

– Случилось, Николашка, что наши там кровь проливают, а ты тут дрыхнешь.

Степан ушёл, оставив Иванкина в полумраке. Конюх долго думал. Гонор его, казалось, совсем испарился. Он сжал кулаки. На следующее утро Иванкин исчез. Его нашли за посёлком, в старом овраге. Он рыл землю голыми руками.

– Куда ты? – спросил проходящий мужик.

Иванкин поднял голову. В глазах его не было ни страха, ни гонора. Только усталость и какая-то странная решимость.

– Яму копаю.

Мужик посмотрел на него долгим, нечитаемым взглядом и молча ушёл. Иванкин продолжил копать. И никто не знал, что он копает: могилу для себя или фундамент для новой жизни. Может быть, трусость была страшна, но страх перед ней мог оказаться сильнее её самой. Может быть. Никто не знал.

Подходя к жилищу конюха, Отбойников обратил внимание, что все оконные проёмы плотно закрыты фанерными листами. Необычная безмолвность окутывала дом, лишь далёкий собачий лай нарушал её. Оглядываясь, Отбойников крикнул:

– Николашка… Николашка… Да где же ты запропастился?

Николай притаился в сарае возле дома, и, услышав голос Отбойникова, насторожился. Он сидел, сжавшись в комок, почти не дыша, стремясь не произвести ни малейшего шума. С улицы доносился равномерный лай собак и низкий, громоподобный голос, похожий на отзвук камня, упавшего с большой высоты:

– Николай! Выходи, чего скрываешься! Поговорить надо!

Этот голос. Отбойников. Даже через крепкие доски сарая он проникал. Николай с трудом сглотнул слюну. Что ему нужно? Зачем он здесь?

Тишина вновь воцарилась. Собаки умолкли. Казалось, Отбойников ушёл. Николай застыл, надеясь на невероятное, надеясь, что это всего лишь обман слуха, вызванный страхом. Но вот снова, ближе, явственнее.

– Николай? Мне известно, что ты тут. Выходи.

Конюх опять напрягся. Он хорошо знал эту интонацию. И лучше не испытывать его терпение. Тяжело вздохнув, Николай поднялся на ноги. Онемевшие колени, ноющее тело, уставшее от долгого сидения в скрюченном положении. Медленно, как старый матёрый зверь, выбирающийся из берлоги, он поплёлся к выходу из сарая. Сердце бешено колотилось в груди. Он дёрнул за проржавевший засов. Тот с трудом, с неприятным скрежетом, сдвинулся. Николай выбрался наружу.

Отбойников стоял прямо перед постройкой, расставив ноги, словно хозяин территории. Выражение его лица было нечитаемым. Николай распрямился, пытаясь сохранить достоинство.

– Здравствуй, Николай, – неспешно произнёс Отбойников, сверля его взглядом.

– Вы, Андрей Петрович, я так понимаю, главный здесь? Воевать не пойду, – забормотал Иванкин, нервно оглядываясь по сторонам.

– Да не дрейфь ты, бестолочь. Где твой кураж, а, Николаша? Разговор у меня к тебе серьёзный. Давай выпьем, поговорим. Как тебя по отчеству?

– Николай Фёдорович, – уже увереннее ответил Иванкин.

– Ну что стоим, Николай Фёдорович, не здесь же нам беседу начинать, – произнёс Отбойников и двинулся к дому.

Дом Иванкина напоминал заброшенный притон. Пыль покрывала всё, словно погребальный покров. Николай жил в одиночестве, и это одиночество пропитало каждый уголок жилища, словно ядовитый туман. Вещи разбросаны по всему дому.

В воздухе витал запах гнили и какой-то неуловимой горечи. Этот запах не выветрить, он въелся в стены, в доски пола, в ткань обивки. Запах безысходности, вероятно. Или ужаса. Кухня немногим лучше. Посуда в раковине покрыта плесенью, мусорное ведро переполнено и распространяет отвратительную вонь. Единственное, что осталось нетронутым – графин с водой на столе. Но даже он казался подозрительным, словно в нём что-то растворили. Отбойников, хоть и не жил в роскоши, почувствовал себя некомфортно от увиденного.

– Николай Фёдорович, а давай-ка мы с тобой лучше на улице посидим, так сказать, на природе, а то боюсь, разговора у нас тут не получится. Пару рюмок, да нож у тебя найдётся, надеюсь, – довольно ровным тоном произнёс Отбойников и направился во двор.

Позднее лето клонилось к закату, ночи уже дышали прохладой, и первые робкие листья, тронутые сентябрьской грустью, срывались с ветвей, кружась в воздухе, словно потерянные мысли. Пыль, прибитая вчерашним дождём, пахла землёй и чем-то ушедшим, несбывшимся. На улице Отбойников с Иванкиным уселись на пенёк. Иванкин, с мозолистыми руками протянул кусок сала, нанизанный на нож. Он хмурился, глядя вдаль, на покосившиеся заборы. Они молча выпили по стакану самогона, и Иванкин прервал молчание:

– Андрей Петрович, так зачем пожаловал? Да ещё и с гостинцами. Неужто теперь преподаватели к конюхам стали ходить?

Отбойников посмотрел на Иванкина пронзительным, но интеллигентским взглядом, немного прищурившись, сказал:

– А вот ты мне скажи, Николай, ты так и собираешься прятаться от всех? Немцы рядом. Говорят, до самого Брянска Красную Армию в кольцо взяли. А это значит, – Отбойников опять прервался, как будто ожидая продолжения от своего собеседника.

– Значит, хана! – вскрикнул Иванкин, на которого стал действовать самогон.

– Дурак ты, Николай… Мы с тобой тоже в этом кольце. Или ты думаешь, мы где-то там? Ты видал, сколько красноармейцев в посёлок приходят? Кто гражданскую одежду выпрашивает, кому пожрать надо. А что взамен? Правильно, оружие оставляют. А сколько по окрестностям этого оружия брошенного. Чуешь. О чём я?

– Ничего не понимаю, Андрей Петрович, ты к чему этот разговор ведёшь? – спросил Иванкин, наливая по второй.

– Веду я всё это к тому, что пока немца нет, надобно нам с тобой оружие это всё изъять да установить здесь свою власть. А ты как раз этим и займёшься.

Они выпили по второй, мутный самогон обжигал нутро, оставляя после себя лишь тягучую горечь и призрачную храбрость. Иванкин откашлялся.

– Ну, рассказывай, – процедил он, стараясь говорить ровно, но пальцы, сжимавшие стакан, выдавали напряжение.

Отбойников сначала молчал, глядя в стакан, словно там была вся его будущая жизнь. Потом поднял глаза. В них плескалось что-то сродни отчаянию, но больше – холодный расчёт.

– А что тут рассказывать, – ответил он хрипло. – Всё ведь очевидно. Советская власть кончилась. Кому она нужна, эта колхозная каторга? Немцы придут, порядок наведут. С работой, с едой…

– Порядок? – Иванкин усмехнулся, и усмешка эта пробрала Отбойникова до костей. – Немецкий порядок? Думаешь, тебя по головке погладят? Думаешь, ты им нужен, кроме как землю копать да хворост таскать?

– Буду нужен. Я им порядок здесь обеспечу. Укажу, кто партизан, кто коммунист… Своих людей в посёлке поставлю. Буду за старшего.

– А я-то тебе зачем, Андрей Петрович?

– А ты как раз и будешь этот порядок держать. Ну, или ты хочешь всю жизнь свою недолгую по сараям прятаться? Всё! – вскрикнул Отбойников, ударив себя по коленке кулаком. – Закончилась эта власть. Мы с тобой такого тут устроим!

Иванкин задумался, молча встал да пошёл к падающему от старости забору справить нужду по-маленькому. После двух стаканов самогона стал смелеть, и опять появился гонор. Назад он возвращался с полной решимостью.

– Да я, – рявкнул Иванкин, обводя мутным взглядом Отбойникова. – Знаешь кто?! Я на конюшне, да лучше меня лошадей никто не знает! Мне за руки молиться должны!

Отбойников молчал, только как-то странно улыбался.

– Молчишь, значит, согласен!

Иванкин плеснул себе ещё самогона, выпил залпом, сел на пенёк возле Отбойникова и замолчал, уткнув взгляд в одну точку. Минут пять стояла гробовая тишина, затем Иванкин резко очнулся и стал корявым голосом расспрашивать Отбойникова:

– А ты, а ты… Андрей Петрович, ты почему так не любишь советскую власть?

– А я, Николай, доверился этой власти в тысяче девятьсот девятнадцатом. В Красной Армии воевал в Гражданскую, а она меня на три года в ссылку.

– Да ну, прямо воевал? – спросил Иванкин.

– Воевал, а потом на Тамбовщине выступил в крестьянском восстании против большевиков, так потом десять лет бегал. Сам сдался, мне три года и дали. Потом вернулся на Украину, затем сюда вот занесло.

– Так ты с Украины, Андрей Петрович… А-а-а… Так поэтому ты и не стал эвакуироваться… Вон оно что… У тебя ж предписание было… Задумал всё заранее, – с ухмылкой сказал Иванкин.

– А ты не такой уж и дурак, – сказал Отбойников.

– Ну так и чего? План-то есть какой? И как я буду называться при новой власти? – спрашивал Иванкин пьяненьким голосом.

– Бригаду тебе надо набрать, человек двадцать, а лучше тридцать. Всех вооружить, да по дворам походить, объяснить, мол, так и так, сидите тихо, господин Отбойников теперь здесь за главного – старшина.

– Ох и загнул ты, Андрей Петрович, господин… Ха-ха, – Иванкин заржал как лошадь в стойле.

– Ты давай вот что, Николай, если хочешь, чтобы тебя Николаем Фёдоровичем обзывали, думай, а утром приходи. А если хочешь позорно прятаться, то сиди и дальше здесь. А я к Лысому схожу, тот быстро согласится. Только вот вижу я в тебе потенциал, Николай Фёдорович. Думай… Допивай и думай, а утром приходи, – с такими словами Отбойников встал и ушёл.

Посёлок затаился. Отбойников шёл по главной улице, поджав губы. Он ждал немцев с планом. Планом, который тщательно обдумывал ночами при свете тусклой керосиновой лампы. Планом выживания… и, чего уж греха таить, возвышения. «Чего-то не хватает», – думал Отбойников. На Иванкина положиться нельзя, так, для устрашения людей, бегать будет с оружием, как шавка, любой приказ выполнит, лишь бы чувствовать себя в безопасности, да и пристрелить сможет, если понадобится. Но нужен человек волевой – организатор. Жёсткий, сильный.

В голове уже сформировался костяк будущего «комитета». Себя, разумеется, он видел во главе. И тут его осенило. «Кадинский! Инженер завода. Человек немногословный, замкнутый, но, безусловно, умный и знающий своё дело. Да и не любил он советскую власть, это было видно по кислому выражению лица, когда кто-то заводил разговоры о пятилетках и ударниках. Грубоват! Жестковат! Но такой, как раз и нужен», – размышлял Отбойников.

Отбойников решительно свернул с главной улицы и направился к скромному домику на окраине, где обитал Кадинский. Вечер уже сгущался. В окнах немногих домов мерцали огни, словно последние искры угасающего мира. Он постучал в дверь, и тишина на мгновение стала ещё более зловещей. Послышались шаги, медленные, осторожные. Дверь приоткрылась, и в щели показалось лицо Кадинского.

– Андрей Петрович. Не ожидал вас увидеть, – прозвучал хриплый голос.

Отбойников улыбнулся самой обаятельной своей улыбкой.

– А я вот решил проведать. Поговорить, Константин Константинович. В такое время нужно держаться вместе.

Кадинский нахмурился.

– О чём говорить?

– О будущем. О будущем нашего посёлка. Отбойников просунул ногу в дверной проём, не давая Кадинскому захлопнуть дверь. – И, возможно, о том, как мы можем его… сформировать, – добавил он.

Кадинский не стал препятствовать и впустил непрошеного гостя. Кадинский работал инженером на спиртзаводе. Умён до дьявольского блеска в глазах, но грубоват. Власть он любил неистово. Слухи о Кадинском вились вокруг завода, как дым над кочегаркой. Шептались, что до прибытия в Локоть он отбывал срок в Шадринске. За что? Антисоветские настроения – так, мол, неосторожно обронил словечко не там, где следовало. А потом исчез. И через год он уже – инженер Кадинский, с безупречными характеристиками и стальной хваткой. Некоторые утверждали, что видели, как к нему поздним вечером подъезжала чёрная эмка с зашторенными окнами. Коллеги старались обходить его стороной. И не только из-за его резкости. Чувствовалось в нём что-то нечистое. Словно он жил не одной жизнью, а двумя, и одна из них была скрыта в глубокой тени.

– С чем пожаловали, Андрей Петрович?

– Константин Константинович, давайте уберём эти формальности и будем на «ты». Мне даже Иванкин после рюмки тыкать стал, а к вам я с уважением. Договорились?

– Ну, за мной-то не заржавеет. А конюх зачем тебе нужен? Люди болтают, что он с ума потихоньку сходит. Ну, ты присаживайся, Андрей Петрович. Выпить не предлагаю. Видишь, я теперь один живу.

– Да, слышал, ты своих в эвакуацию отправил. А чего ж сам не поехал? – спросил Отбойников.

– Я, как и ты, Андрей Петрович, новую власть жду, – сказал Кадинский и вынул из-под кровати охотничье ружьё. – Так чего пожаловал? – поглаживая ружьё, спросил Кадинский.

– Ну, ты сам всё сказал уже про новую власть. Предлагаю установить власть в посёлке. До прихода немцев. Я подчёркиваю, до прихода немцев. Время у нас в обрез.

– Зачем мне это? – спросил Кадинский.

Отбойников ухмыльнулся.

– Ну, во-первых, ты умный. Это всем известно. Во-вторых… ты суровый. А в нынешние времена без суровости никуда. Людям нужен кнут, а не пряник. А в-третьих… В-третьих, я предлагаю тебе быть моим замом. Что скажешь?

Кадинский уложил ружьё под кровать, взглянул на Отбойникова стальным взглядом и сказал:

– Я согласен, Андрей Петрович… Или ты думаешь, я не уехал, чтобы служить немцам простым полицаем? Но, боюсь, с людьми проблемы будут… Вон народ в спешке, кто куда ломится… Только ехать некуда… Немец до самого Брянска всех в окружение взял, куда ни беги – везде немец… Но нам с тобой, Андрей Петрович, бежать некуда… Земля-то наша… Наведём здесь порядок.

– Вот и ладненько, ты приходи завтра ко мне, там всё и обдумаем, – сказал Отбойников.

– Добро, а кто ещё будет?

– Иванкин проснётся и прибежит, никуда он не денется, а там будем кумекать, что дальше делать, – Отбойников пожал Кадинскому руку и удалился.

Утро в посёлке дышало промозглой свежестью ранней осени. Туман, словно серая шерсть, кутался вокруг покосившихся изб, оставляя на траве влажные, блестящие следы. В доме Отбойникова, единственном, где ещё горел свет, собирались гости – Иванкин и Кадинский. Иванкин впервые за долгое время напялил свой картуз и с деловитым видом прошаркал сапогами по деревянному полу в доме Отбойникова. Позже подошёл Кадинский. Они уселись за кухонным столом и начали обсуждать дальнейшие действия.

– Ну что, Андрей Петрович, твои предложения? – пробормотал Иванкин.

– У нас народ разный, – начал Отбойников. – Если правильно подать – пойдут за нами. Скажем, что порядок наводим. А там, глядишь, и немцы придут – мы им как свои.

– А что немцам скажем? – Кадинский почесал за ухом. – Скажем, что колхоз разогнали, землю крестьянам вернули? Что за советскую власть никогда не были?

– Ты вот что, Константин Константинович, организуй-ка нам местечко для собрания людей, а я выступлю перед публикой, – сказал Отбойников.

– Это запросто, а что за место? Техникум тебе для чего, Андрей Петрович?

– Нет, тут нужна хитрость… Люди на меня уже и так волком смотрят… Была у меня давеча Тамара Тихоновна, она баба болтливая, уже всё разболтала. Да и сынок её в партизаны подался. Узнают, что народ в техникуме собирается, так никто и не придёт… А мы сделаем хитро… Собрание будешь проводить ты, Константин Константинович, а я как бы появлюсь случайно, ну а там дело техники.

Иванкин прищурился. Тот вообще думать не умел. Кадинский задумался и сказал:

– Есть такое место… Больница. Там же Наташка Глымова сейчас за старшую, договорюсь ради такого дела.

– Вот, Константин Константинович… Это хорошее место… А ты, Николай Фёдорович, пройдёшься по всем дворам и скажешь народу, что будет всеобщее собрание… Да, нужно нам бойцов двадцать набрать, кто согласится, да вооружить их, чтобы ни одна просоветская тварь не могла вякнуть, а если что пойдёт не так, не боялись пристрелить, – Отбойников вдруг из интеллигента превратился в диктатора, который, кажется, на всё решился.

Тишина в избе стала гуще тумана за окном. Кадинский с Иванкиным аж в лице поменялись, и только Мария Павловна, делая домашние дела, но всё слушая, гордо улыбалась. Казалось, в этот момент она была горда за мужа. Впереди маячила призрачная надежда на власть.

***

Прошла неделя. Холодный ветер играл опавшими листьями, гоняя их по пустынным улицам посёлка. Небо было низким, серым, словно вторя настроению людей. Деревья, ещё недавно пышно одетые в золото и багрянец, теперь стояли понуро, оголяя свои ветви под натиском осенней стихии.

Было уже холодно. Люди, закутанные в старые фуфайки, платки и шали, медленно стягивались к зданию местной больницы. Здесь должно было состояться собрание. В лицах читалась тревога, смешанная с усталостью. Время было тяжёлое, и каждый день приносил новые испытания.

Особенно выделялась старушка в длинной чёрной юбке и выцветшем платке, плотно обмотанном вокруг головы. В её руках дрожала трость, а взгляд был устремлён в землю. Казалось, что она несла на своих плечах всю тяжесть пережитого горя. Ещё одна женщина, молодая совсем, с заплаканными глазами, крепко держала за руку маленькую девочку в стареньком пальтишке. Ребёнок испуганно жался к матери, чувствуя царящее вокруг напряжение.

Все они, такие разные, но объединённые общей бедой, шли к больнице. Собрание обещало быть непростым. В воздухе витала неопределённость, страх перед будущим и надежда на то, что вместе они смогут найти выход из этой непростой ситуации. Ветер продолжал шелестеть опавшими листьями, словно отсчитывая последние спокойные минуты перед началом собрания. Никто толком не знал, по какому поводу собрание. Многие, думая, что будет эвакуация, взяли с собой какие-то необходимые вещи.

Прошла всего неделя, но складывалось впечатление, что посёлок превращался в лагерь-поселение, пока ещё со свободным перемещением. Возле больницы стояли вооружённые люди в чёрном, из местных жителей, которые свысока смотрели на своих соседей. Иванкин, казалось, расцвёл. В глазах горел зловещий огонёк власти. Ещё недавно конюх, теперь он командовал людьми с автоматами, определял, кому жить, а кому нет.

Собравшихся провожали в просторный зал. Белые стены больничного коридора, обычно гулкие от шагов медперсонала и тихих стонов пациентов, сегодня казались неестественно тихими. Запах хлорки, въевшийся в каждый уголок, казался более резким, контрастируя с нервозностью, витавшей в воздухе. Помещение, скорее функциональное, чем уютное, едва вмещало всех собравшихся. Окна были плотно зашторены, отрезая от внешнего мира и усиливая ощущение замкнутого пространства.

В зале возвышался длинный, полированный стол из тёмного дерева. Его поверхность, обычно заваленная бумагами и медицинскими отчётами, сегодня была на удивление пуста. Тихий шёпот, перемежающийся кашлем и вздохами, создавал нервный фон, предвещавший нечто важное и, возможно, неприятное. За столом сидел Кадинский, бросая взгляд на людей, как будто пересчитывая их.

– Граждане, тишина! – громко выкрикнул Кадинский. – Сегодня мы собрались, чтобы выслушать выступление Андрея Петровича Отбойникова.

Откуда-то из толпы появился Отбойников, подошёл к столу и стал держать речь:

– Товарищи! Двадцать четыре года мы жили в тени, в страхе перед советской властью. Двадцать четыре года нас кормили обещаниями светлого будущего, а подсовывали горькую пилюлю несвободы. Двадцать четыре года мы терпели унижения, притеснения и молчали, стиснув зубы, в надежде на то, что однажды настанет и наш час. И вот, этот час пробил!

– Я знаю, многие из вас помнят те времена, когда за одно неосторожное слово можно было лишиться всего. Когда стукачество и доносительство стали нормой жизни. Когда родные люди боялись друг друга. Но теперь всё это в прошлом! Теперь мы свободны! Свободны говорить, что думаем, свободно выбирать свой путь, свободно строить своё будущее.

– Не будем же оглядываться назад, на прошлое, полное горечи и разочарований. Давайте забудем о советской власти как о страшном сне. Давайте смотреть вперёд, с надеждой и верой в светлое будущее! Давайте строить новую жизнь, где царит справедливость, свобода и процветание для всех!

В зале повисла звенящая и давящая тишина. Казалось, даже воздух перестал циркулировать, застыв в ожидании неведомого. Лица, секунду назад оживлённые спором, теперь напоминали серые маски, обращённые к Отбойникову. Ни звука, ни вздоха – будто все разом разучились дышать. Напряжение достигло такой концентрации, что, казалось, вот-вот лопнет, подобно перетянутой струне.

Даже завсегдатаи, обычно не отличающиеся скромностью в выражениях, прикусили языки. Кто-то робко опустил взгляд, кто-то судорожно сглотнул. В глазах читалось смешение страха, удивления и, пожалуй, даже какого-то детского любопытства. Что же будет дальше? Какое слово последует за этим зловещим молчанием?

Несколько мгновений, тянувшихся словно вечность, каждый был предоставлен сам себе. Тишина говорила громче любых слов, намекая на нечто грандиозное и, возможно, опасное. Казалось, зал превратился в безмолвный театр, где все зрители одновременно стали актёрами, замершими в ожидании решающей реплики.

В толпе стояла Тамара Тихоновна. Её голос, обычно мягкий и участливый, сейчас зазвенел. Казалось, сама земля под её ногами дрожит от праведного гнева.

– Предатель! – выплюнула она, прожигая Отбойникова взглядом. –Продажная шкура! Готов родную землю под немецкий сапог отдать! Кто-то хотел её остановить, пытаясь разрядить обстановку, но Тамара Тихоновна была неумолима.

– Что ж это такое, товарищи, – обращалась она к пришедшим людям. – Что ж это делается! – кричала она.

Из толпы раздался громкий мужской голос:

– Собака продажная! Хватайте его, товарищи!

Внезапно появился Иванкин со своими головорезами, вооружёнными до зубов. Он медлить не стал, поднял трофейный немецкий автомат, который забрал у отступающих красноармейцев и выстрелил очередью. Толпа замолчала. Иванкин медленно обвёл всех взглядом, словно сканируя каждого, выискивая зачинщиков. Не отрывая взгляда, скомандовал своим людям:

– Забрать её, – указав на Тамару Тихоновну. Кадинский ехидно улыбался, словно хотел расправиться со всеми, кто ему не мил. Отбойников даже глазом не пошевелил. Он знал, что такая реакция людей возможна. Он понимал, что это собрание – знак устрашения беззащитных людей. Он взглянул на мужчину, который ранее назвал его собакой и спокойно сказал:

– Ну а вы, голубчик, чего стоите, – бросил взгляд на Иванкина, который лично повязал пожилого мужчину и вывел из помещения.

– С сегодняшнего дня, – продолжил выступления Отбойников. – Я возлагаю на себя обязанности старшины посёлка. Моим заместителем назначается Кадинский Константин Константинович. За безопасность отвечает Иванкин Николай Фёдорович. Желающие служить новой власти, и взять безопасность людей в свои руки, прошу приходить в здание бывшей администрации посёлка, где отныне будет располагаться штаб нашего Локотского округа.

– А то, что, заберёте или расстреляете, – кто-то выкрикнул из толпы.

– Несогласные могут покинуть посёлок и направится на те территории, где ещё господствует советская власть, – уверенным тоном, добавил Отбойников.

Отбойников выдержал паузу, наслаждаясь произведённым эффектом. В толпе перешёптывались, но никто не решался возразить. Лица людей были полны страха и непонимания.

– Что касается Тамары Тихоновны, – продолжил Отбойников, – то она оказала сопротивление новой власти и с ней будет проведена работа. Уверен, после беседы она поймёт свою ошибку.

Иванкин и его люди вывели Тамару Тихоновну из помещения. Женщина шла, гордо подняв голову, не произнося ни слова. В её глазах не было ни страха, ни мольбы – только презрение. За ней, словно тени, двигались вооружённые люди, готовые силой пресечь любую попытку сопротивления.

Отбойников окинул взглядом опустевшее пространство. У многих на глазах стояли слёзы. Мужчины хмурились, женщины украдкой крестились. Казалось, вот-вот разразится гроза.

– На этом собрание окончено, – завершил Отбойников, и, повернувшись, направился к выходу, сопровождаемый Кадинским и остатками отряда Иванкина. За спиной раздался тихий шёпот, который постепенно перерастал в гул. Люди приходили в себя, осознавая, что их жизнь изменилась навсегда.

Тамару Тихоновну отправили домой, словно опасную дичь. Она являлась довольно авторитетным человеком в посёлке и могла спутать все карты Отбойникову. Он это прекрасно понимал, но и казнить её нельзя, люди не поймут. Один из провожающих остался её охранять. Тамара Тихоновна, дождавшись ночи, тихо собрала необходимые вещи и покинула посёлок, пока новоявленный полицай дрых на её кровати, выпив предварительно, пол-литра самогона.

Поля чернели под покровом ночи. Ветер трепал подол юбки, шептал об опасности. Звёзды, холодные и далёкие, были единственными свидетелями её бегства. Она шла, спотыкаясь, проваливаясь в рыхлую землю. Шла к нему. К своему Тимофею.

Лес встретил её настороженно. Хруст веток под ногами казался оглушительным. Она знала: здесь каждый куст, каждая ложбина может скрывать опасность. На рассвете, когда первые лучи солнца пробились сквозь листву, она услышала их. Шёпот. Тихий, приглушённый. Голоса партизан. Собрав остатки сил, она пошла на звук.

Молодой, почти мальчишка, он казался неуместным среди загрубевших лиц мужиков. Небритый пушок едва пробивался на щеках, а взгляд, синий и чистый, не вязался с грязной телогрейкой. Это и был сын Тамары Тихоновы – Тимофей.

Увидев мать, Тимофей замер, словно его ударили током. В глазах отразилось недоверие, сменяющееся узнаванием. Он бросился к ней, крепко обнял, прижал к себе так, словно боялся отпустить.

– Мама! Как ты здесь? – прошептал он, зарываясь лицом в её волосы.

Тамара Тихоновна молча прижалась к сыну, чувствуя, как силы покидают её. Партизаны окружили их, настороженно наблюдая за неожиданной встречей. Тимофей поднял руку, призывая к тишине.

– Это моя мать, Тамара Тихоновна, – сказал он, глядя на товарищей. – Она проверенный человек, ей можно доверять. Взгляды партизан смягчились, но осторожность не исчезла.