Читать книгу Восток – дело близкое. Иерусалим – святое - Леонид Медведко - Страница 8

Когда нам с женой выдавали дипломы об окончании Московского института востоковедения с указанием, что один из нас – референт-страновед (Турция), а другая – референт-страновед (Индия), мы и подумать не могли, что окажемся первыми из всех выпускников, которым суждено так быстро переместиться из сталинской России в посткемалистскую Турцию. Совсем трудно было поверить еще и в то, что мы попадем из одной эпохи в другую: через несколько месяцев в СССР закончилась эпоха Сталина, а в Турции – правление созданной Кемалем Ататюрком («отцом турок») Народно-республиканской партии, которую в последние годы возглавлял его преемник – Исмет Иненю.

Отъезд наш в Турцию сначала задержался из-за ожидания появления на свет третьего члена нашего семейства. За это время пришлось пройти несколько кругов инструктажей. Наставления давались самые разные. Инструктировавший меня в Генштабе полковник Николай Пономарев, в прошлом журналист-фронтовик, воевавший вместе с писателем Эмилем Казакевичем и друживший с ним, в заключительной беседе устроил мне что-то вроде экзамена. На засыпку он задал не столько вопрос, сколько сформулировал ответ, запомнившийся мне на всю жизнь: «Что самое главное в военной разведке, которую вам как переводчику придется обеспечивать?» Помня все предыдущие инструктажи, я стал перечислять: «Бдительность, преданность Родине, конспиративность…».

Терпеливо выслушав, Пономарев резюмировал: «Все это верно. Но главное – в другом. Надо уметь отличать устный доклад от письменного. Устно выкладывать все, как на духу, а когда придется оформлять это письменно, оставлять кое-что и себе на уме. Так что писать надо всегда с умом». Очевидно, так по журналистской привычке скаламбурил полковник-интеллектуал.

Пришлось побывать и в загранотделе ЦК, хотя тогда я не был членом партии, и сдать на хранение свой комсомольский билет. Довелось даже предстать лично пред очами Л.И. Брежнева. В то время он занимал должность куратора всех силовых структур. Беседа была короткой и сводилась к призывам быть особенно бдительными. Заключительные напутственные слова «берегите ребенка и держитесь крепче друг за друга» были высказаны нам с женой в шутливой форме уже непосредственно перед нашим уходом.

Их пришлось вспомнить уже на вторую ночь, вскоре после пересечения нашим поездом болгаро-турецкой границы. Первый турок, встреченный нами, оказался вовсе не страшным, а скорее сентиментальным и добродушным. Первое услышанное от него слово было связано с Аллахом в непонятном для меня сочетании – «Машалла!» (как выяснил потом, «Да хранит Аллах!). Первое «дело», в котором мы все оказались как-то замешаны, уже тогда было связано с терроризмом, хотя о такой опасности нас никто в Москве не предупреждал.

Добирались мы до Анкары окольным путем, можно сказать, на перекладных. Сначала поездом до Софии и Свиленграда, потом на машине болгарских пограничников. Они помогли нам перенести вещи и даже разрешили пешком перейти турецкую границу. На погранпункте и произошел первый контакт с «живыми носителями турецкого языка», как говорили у нас в институте. Когда таможенник попросил развернуть завернутого в одеяло и пеленки трехмесячного Сережу, тот, почуяв обретенную свободу, самым естественным образом выразил свою младенческую радость, пустив фонтан чуть ли не в лицо турка. Тот, едва успев отскочить, со смехом воскликнув: «Машалла!» На этом и закончился досмотр. В поезд, следовавший из Эдирне в Стамбул, нас посадил болгарский консул, передав то ли на попечение, то ли под охрану турецким проводникам вагона. А далее нас ожидало более серьезное испытание. Среди ночи настойчивый стук в дверь заставил меня открыть купе. Я увидел несколько полицейских и жандармов. Они возбужденно пытались что-то объяснить, указывая на наши вещи, которые тут же сами стали собирать, не дожидаясь нашей реакции. Из всех слов, потоком обрушившихся на меня, я разобрал только «каза», что в общем-то означает и аварию, и катастрофу. Но это могло быть и нечто другое, подходящее под категорию «провокация». О том, что она может подстерегать на каждом шагу, нас заранее предупреждали. Так как звать на помощь все равно было некого, пришлось следовать за людьми в форме. А те, выгрузив все наши вещи, предлагали заодно и подхватить плачущего ребенка. Но тут уж супруга, помня наставления Леонида Ильича, действовала строго по инструкции: никому ребенка не передоверять. За меня она держалась тоже крепко, пока мы преодолевали путь от одного состава до другого: тот стоял почти в километре от первых вагонов нашего поезда, сошедшего, оказывается, с рельсов. Утром встречавшие нас в Стамбуле работники консульства поведали о железнодорожной аварии, от которой мы невольно пострадали.

На следующее утро военный атташе полковник И.Н. Кондрашов представил меня нашему послу в Анкаре. А.Н. Лаврищев, бывалый советский дипломат, встретил, как мне показалось, строго, держа в руках свежий номер какой-то турецкой газеты. Указывая на ее первую полосу, он с места в карьер, решив, наверное, проверить мои знания турецкого языка, произнес: «Что же это вы, не успев еще доехать, занялись терроризмом и диверсиями? Вот читайте!»

Через всю газетную полосу красными буквами было написано: «Катастрофа на железной дороге». После статьи с подробным описанием происшествия с нашим поездом шел подзаголовок – «Русские шпионы». Указывая на него пальцем, посол, смягчив строгое лицо скупой улыбкой, подбодрил: «Вот отсюда и читайте».

Из заметки я узнал, что меня турки уже произвели из переводчика в помощники военного атташе. А дальше я постарался как можно ближе к тексту перевести все остальное: «Обращает на себя внимание, что по маршруту Эдирне – Стамбул в последнее время зачастили ездить русские дипломаты. Так, в ночь железнодорожной катастрофы по этой дороге проследовал помощник военного атташе Леонид Медведко со своей женой Еленой». О третьем «подозреваемом» – нашем сыне Сергее, слава богу, даже не упоминалось. Через несколько дней из других статей об этом происшествии я узнал о возможных его версиях и технических причинах. Среди них высказывалось предположение, что это могло быть делом рук курдских террористов.

Читая регулярно появлявшиеся в печати сообщения то о происках коммунистов, то о диверсиях курдов-сепаратистов, то о грядущих из русской Сибири снегопадах и жестокой зиме, я часто вспоминал разговор с Назымом Хикметом. Состоялся он перед моим отъездом. «Имей в виду, – предупреждал он меня, – во всем плохом, что происходит в Турции, будут винить Москву, коммунистов и курдов. Но так было не всегда. Живы там еще люди, которые помнят иные времена. Во всех войнах Россия и Турция были по разные стороны фронта. Но после Октябрьской революции мы оставались вместе, хотя одни назывались коммунистами, а другие – кемалистами; одни, правда, ныне признают себя интернационалистами, а другие были и остаются националистами…»

Уже при последней нашей встрече Назым Хикмет свое напутствие закрепил в виде автографа на подаренном мне романе в стихах «Человеческая симфония»: «Товарищу Медведко с любовью за то, что он как настоящий коммунист любит мой турецкий язык и мою Турцию. Назым». Мне очень дороги эти слова и автограф самого знаменитого в мире турецкого поэта. Как бы ни относился он к своим и русским коммунистам, выше всего ценил он в них интернационализм, неразрывно связанный с любовью к своему языку и своей Родине.

Дружеские и творческие встречи с Назымом Хикметом (мы иногда работали над переводами некоторых его стихов с турецкого на русский), общение с ним стали в моей жизни весьма значимыми событиями. Тогда я не предполагал, что через несколько месяцев мне удастся в самой Турции повстречаться с людьми, которые делали ее новую историю.