Читать книгу Как Брежнев сменил Хрущева. Тайная история дворцового переворота - Леонид Млечин - Страница 5

Первые документы о механизме репрессий в стране были представлены сразу после смерти Сталина – правда, весьма узкому кругу людей, высшему слою номенклатуры. Это сделал задолго до XX съезда Лаврентий Павлович Берия.

Заняв пост министра внутренних дел, он принялся прекращать заведомо фальсифицированные дела и освобождать арестованных. В его аппарате подготовили объемистый документ в несколько десятков страниц. В нем цитировались показания следователей МГБ о том, как они сажали невиновных и получали нужные показания, воспроизводились резолюции Сталина, который требовал нещадно бить арестованных.

«Членов и кандидатов в члены ЦК, – вспоминал писатель Константин Михайлович Симонов, – знакомили в Кремле, в двух или трех отведенных для этого комнатах, с документами, свидетельствующими о непосредственном участии Сталина во всей истории с «врачами-убийцами», а также с показаниями арестованного начальника следственной части Министерства государственной безопасности о его разговорах со Сталиным, о требованиях Сталина ужесточить допросы – и так далее и тому подобное. Были там показания и других лиц, всякий раз связанные непосредственно с ролью Сталина в этом деле. Были записи разговоров со Сталиным на эту же тему…

Чтение было тяжкое, записи были похожи на правду и свидетельствовали о болезненном психическом состоянии Сталина, о его подозрительности и жестокости, граничащих с психозом… Поэтому к тому нравственному удару, который я пережил во время речи Хрущева на XX съезде, я был, наверное, больше готов, чем многие другие люди».

Необходимость перемен и расчета со сталинским прошлым понимали и другие члены партийного руководства, только они медлили, трусили, боялись. Маленков, новый глава советского правительства, уже в апреле 1953 года предложил собрать пленум ЦК, чтобы осудить культ личности Сталина. Пленум не собрался. Маленков не решился первым назвать имя Сталина. Но разговор о наследстве вождя становился неизбежным.

В конце 1953-го был устроен суд над самим Берией и его подельниками. Но процесс закрыли. Лаврентия Павловича обвиняли главным образом в антипартийной деятельности и работе на британскую разведку. Но всплыли и чудовищные преступления ведомства госбезопасности. Текст обвинительного заключения по «делу Берии» отпечатали в виде брошюры и разослали по всей стране, с ним знакомили районные партийные активы, то есть достаточно широкий круг людей.

В конце 1953 года Хрущеву и Маленкову доложили следующие цифры: в 1921–1929 годах арестовали больше миллиона человек, в 1930–1936 годах – больше 2 миллионов, в 1936–1938 годах – более 1,5 миллиона (расстреляли около 700 тысяч), в 1939-1953-м – еще миллион 100 тысяч.

В 1954 году Хрущев делился с товарищами по партии:

– В последние годы товарищ Сталин страдал тяжелым заболеванием – гипертонией. Повышенное давление вызывает у людей сильную раздражительность, мнительность… Болезнь и годы не могли не сказаться на его способностях. В последние годы и ум у него уже стал не тот: как ленинградское солнце, блеснет, а потом опять в тумане. Это зависело от состояния его здоровья. Он иногда впадал в крайности: мог и похвалить, мог и арестовать человека.

5 ноября 1955 года на президиуме ЦК зашла речь о том, как отмечать день рождения Сталина. Вспыхнул спор. Руководство страны разделилось на две группы. Одна считала, что настало время рассказать правду о преступлениях. Другая всячески этому противилась.

Но после ареста Берии освобождение заключенных продолжалось. И не только по соображениям гуманности и справедливости. Советское общество было накануне социального взрыва. Смерть обожествляемого вождя ослабила страх и породила надежды на улучшение жизни. Начались мятежи в лагерях.

В мае 1953 года в Заполярье, в Норильском лагере особого режима восстали более 20 тысяч узников. Там действовали подпольные организации, несмотря на опер-чекистский аппарат. Заключенные протестовали против условий содержания и расстрелов заключенных, требовали приезда из Москвы правительственной комиссии. Мятеж продолжался два месяца. В начале августа его подавили силой. Но в Москве осознали, что придется ликвидировать лагеря особого режима.

«Эхом норильских событий стали восстание в Кенгире и другие лагерные волнения, – вспоминал участник восстания Лев Александрович Нетто. – Судьба нашей страны не была игрушкой в руках вождей, медленное освобождение от крайностей тоталитаризма не было даром великодушных правителей. Наша забастовка, другие лагерные выступления подорвали основу коммунистического режима – гигантскую империю ГУЛАГа. Народ начал сам свое освобождение, толкая в спину партийных реформаторов» (см. «Новая газета» от 1 декабря 2013 года).

В 1953 году восстания заключенных вспыхнули в Воркуте и Норильске, в 1954 году – в поселке Кенгир (Казахстан).

Для подавления восстаний требовались тяжелая военная техника, танки, артиллерия. А рядом с лагерями жили вчерашние зэки, недавно освобожденные, тоже небольшие поклонники советской власти. Возникала критическая масса, опасная для власти.

Негласный процесс реабилитации невинно осужденных был неминуем. Начали с тех, кого руководители страны хорошо знали, – с родственников, друзей, знакомых, бывших сослуживцев. Живых возвращали из лагерей, с убитых снимали нелепые обвинения. Оправдание одного невинного влекло за собой оправдание и его мнимых «подельников». Генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко чуть ли не каждую неделю отправлял в ЦК записку с просьбой разрешить реабилитацию того или иного крупного советского руководителя. Из информации КГБ, МВД, Комитета партийного контроля, прокуратуры складывалась чудовищная картина уничтожения невинных людей самыми мерзкими способами. Выяснялось, что заведенные госбезопасностью дела были фальсифицированы.

Создали комиссию, которая должна была представить предложения о трудовом и бытовом устройстве так называемых спецпоселенцев – в основном речь шла о целых народах, которые Сталин выселил в Сибирь и Казахстан. В спецпоселениях держали 2 с лишним миллиона человек, из них 1,5 миллиона – депортированные в годы войны чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки, крымские татары, немцы.

В комиссию вошли секретари ЦК Михаил Андреевич Суслов и Петр Николаевич Поспелов, министр юстиции Константин Петрович Горшенин и заместитель секретаря президиума Верховного совета СССР (была тогда такая должность) Александр Федорович Горкин.

Комиссия сделала первый шаг в реабилитации народов, изгнанных из родных мест:

«Многие партийные и советские органы допускают пренебрежительное отношение к работе среди спецпоселенцев, проходят мимо многочисленных фактов произвола в отношении этой части населения, ущемления законных прав спецпоселенцев, огульного политического недоверия к ним…

Считали бы необходимым поручить группе работников изучить вопрос и доложить ЦК предложения о целесообразности дальнейшего сохранения во всей полноте тех правовых ограничений в отношении спецпоселенцев – немцев, карачаевцев, чеченцев, ингушей, балкарцев, калмыков и крымских татар, которые были установлены в свое время постановлением Совета народных комиссаров от 8 января 1945 года и постановлением Совета министров от 24 ноября 1948 года.

Например, отлучка спецпоселенца без соответствующего разрешения за пределы района, обслуживаемого спецкомендатурой (иногда ограничиваемая территорией нескольких улиц в городе и сельсовета в сельских районах), рассматривается как побег и влечет за собой ответственность в уголовном порядке. Полагаем, что в настоящее время уже нет необходимости сохранять эти серьезные ограничения».

В апреле 1953-го секретную записку комиссия передала главе правительства Георгию Максимилиановичу Маленкову. Но прошел не один год, прежде чем репрессированным народам разрешили вернуться в родные места.

Какими бы циничными ни были руководители партии, они не могли совсем уж отмахнуться от этого потока разоблачений. На заседании президиума ЦК 5 ноября 1955 года возник вопрос, как отмечать очередной день рождения Сталина. Документов о сталинских преступлениях накопилось так много, что члены президиума ЦК впервые решили не проводить торжественных собраний и не славить усопшего вождя.

А через два месяца, 31 декабря, на заседании президиума ЦК новый глава правительства Николай Александрович Булганин зачитал письмо вернувшейся из лагеря старой коммунистки Ольги Григорьевны Шатуновской. И тогда в Кремле впервые прозвучал вопрос, который будет повторяться вновь и вновь.

«Как получилось в 1937–1938 годах, – писала Ольга Шатуновская, – что многие преданные партии ее члены оказались в советской тюрьме с клеймом врагов народа? И как получилось, что большинство нашего Центрального комитета, избранного XVII партсъездом, и большинство нашего руководящего партийного актива были объявлены врагами народа и уничтожены?»

Сразу возник спор об убийстве руководителя Ленинграда Сергея Мироновича Кирова в 1934 году. Его смерть стала сигналом к массовым репрессиям. Шатуновская передала рассказ бывшего начальника ленинградского управления НКВД Филиппа Демьяновича Медведя.

«По его словам, убийцу Кирова Леонида Николаева допрашивал сам Сталин, приехавший из Москвы. Сталин спросил:

– Почему вы убили Кирова?

Николаев ответил, указывая на сотрудников НКВД:

– Товарищ Сталин, это они заставили меня убить Кирова, они четыре месяца преследовали меня этим, канальи, насиловали мою волю, и вот я это сделал. Это они вложили оружие в мои руки.

Когда Николаев это сказал, его ударили наганами по голове. Он свалился, его унесли…»

Маршал Ворошилов, не дослушав, закричал:

– Это ложь!

Молотов тоже сказал, что никаких тайн в убийстве Кирова нет, он сам присутствовал при том допросе. Но другие члены президиума ЦК говорили, что пора разобраться в истории убийства Кирова и что «чекисты приложили руку к этому делу». Утвердили комиссию, которую обязали выяснить судьбу членов ЦК, избранных на XVII съезде партии и расстрелянных Сталиным.

Эта комиссия, собственно, и вскрыла основной массив документов, свидетельствующих о масштабе репрессий в стране. Они потом перейдут в доклад Хрущева. Возглавили комиссию два секретаря ЦК – бывший главный редактор «Правды» Петр Николаевич Поспелов и Аверкий Борисович Аристов, которому еще Сталин поручил заниматься партийными кадрами и который теперь курировал органы госбезопасности.

«Поспелов, – вспоминал Хрущев, – считался близким человеком к Сталину. Он был преданнейшим Сталину человеком. Я бы сказал, более, чем рабски преданный человек. Когда мы сообщили, что Сталин умер, Поспелов буквально рыдал. Одним словом, у нас не было сомнений в его хорошем отношении к Сталину, и мы считали, что это внушит доверие к материалам, которые подготовит его комиссия».

Поспелов и Аристов подняли документы госбезопасности, допросили бывших узников лагерей и бывших следователей. Они представили доклад (под грифом «совершенно секретно»), который начинался так:

«Нами изучены имеющиеся в Комитете госбезопасности архивные документы, из которых видно, что 1935–1940 годы в нашей стране являются годами массовых арестов советских граждан. За эти годы было арестовано по обвинению в антисоветской деятельности 1 920 635 человек, из них расстреляно 688 503…

Самые позорные нарушения социалистической законности, самые зверские пытки, приводившие к массовым оговорам невинных людей, дважды (в 1937 и в 1929 годах) были санкционированы И.В. Сталиным от имени ЦК ВКП(б)…

Урон, который был нанесен массовыми репрессиями военным кадрам, явился одной из причин наших неудач в финской войне, а затем неудачи подбодрили Гитлера и способствовали ускорению гитлеровского нападения на СССР…

Позорные дела, творившиеся в стенах органов НКВД, делались в угоду одному человеку, а иногда по его прямым указаниям. Вот к чему привел антимарксистский, антиленинский «культ личности», созданный безграничным восхвалением и возвеличением И.В. Сталина».

Вот разделы доклада комиссии Поспелова и Аристова: «Приказы НКВД СССР о проведении массовых репрессий», «Искусственное создание антисоветских организаций, блоков и различного рода центров», «О грубейших нарушениях законности в процессе следствия», «О «заговорах» в органах НКВД», «Нарушения законности органами прокуратуры в надзоре за следствием в НКВД», «Судебный произвол Военной коллегии Верховного суда СССР», «О внесудебном рассмотрении дел».

В докладе рассказывалось о том, что репрессивной машиной руководил сам Сталин, что признательные показания выбивались, что среди работников госбезопасности шло социалистическое соревнование: кто больше посадит.

Цитировалась докладная записка начальству чекиста, работавшего в 1938 году на Дальнем Востоке:

«Немецкая разведка. По этой линии дела у меня плохие. Правда, вскрыта одна резидентура, но немцы должны вести дела посерьезнее. Постараюсь раскопать. Финская агентура есть. Чехословацкая есть. Для полной коллекции не могу разыскать итальянца и француза. Китайцев подобрал всех. Остались только старики, хотя часть из них, семь человек, изобличаются как шпионы и контрабандисты. Я думаю, не стоит на них тратить время. Уж слишком они дряхлые».

И показания начальника отдела наркомата внутренних дел Белоруссии:

«Среди следователей шло соревнование, кто больше «расколет». Избиения арестованных, пытки, доходившие до садизма, стали основными методами допроса. Считалось позорным, если у следователя нет ни одного признания в день. В наркомате был сплошной стон и крик, который можно было услышать за квартал от наркомата. Особенно отличался следственный отдел».

К докладу приложили еще три документа. Это телеграмма Сталина от 10 января 1939 года, которая подтверждала «установленную ЦК практику применения физического воздействия» (то есть разрешала пытки при допросах), справка о санкционированном Сталиным расстреле 138 руководящих работников и предсмертное письмо вождю от бывшего кандидата в члены Политбюро и наркома земледелия СССР Роберта Индриковича Эйхе.

Руководители страны прочитали семидесятистраничный доклад, и многие ужаснулись.

30 января 1956 года на заседании президиума ЦК впервые прозвучала идея отправить в лагеря комиссии, чтобы они прямо на месте начали освобождать невинных людей. 19 марта утвердили комиссии президиума Верховного совета СССР, которым предписано было выехать в исправительно-трудовые лагеря, колонии и тюрьмы; им предоставили право освобождать «неправильно осужденных».

Но низовой партаппарат и не подозревал о готовящихся революционных переменах. В те же январские дни в ЦК поступила записка:

«Мемориальный дом-музей И.В. Сталина (дача ближняя) готов к открытию. Исправления в экспозиции в соответствии с указаниями тт. Н.С. Хрущева, Н.А. Булганина и Г.М. Маленкова сделаны. Если ЦК КПСС сочтет это целесообразным, музей можно было бы показать делегатам XX съезда КПСС, а в годовщину смерти И.В. Сталина 5 марта 1956 года открыть для всех желающих посетить его».

Но музею не суждено было открыться. На заседание президиума ЦК привели бывшего заместителя начальника следственной части МГБ по особо важным делам Бориса Вениаминовича Родоса, уже арестованного по обвинению в нарушении социалистической законности. Даже членам президиума ЦК стало не по себе от его рассказов о том, как в госбезопасности выбивались показания. Все-таки внутренняя чекистская кухня пыток и издевательств была им неизвестна. Они давали согласие на арест или вынесение смертного приговора, но не видели своими глазами, что делают с людьми, попавшими в руки чекистов.

«Докладчиком был Поспелов (он был и сейчас остается просталински настроенным), – рассказывал Анастас Микоян. – Факты были настолько ужасающими, что в местах очень тяжелых у него на глазах появлялись слезы и дрожь в голосе. Мы все были поражены, хотя многое мы знали, но всего того, что доложила комиссия, мы, конечно, не знали. А теперь это все было проверено и подтверждено документами».

Секретарь ЦК Аверкий Аристов первым произнес эти слова:

– Товарищ Хрущев, хватит ли у нас мужества сказать правду?

Вот тогда у Никиты Сергеевича, видимо, и зародилась идея рассказать обо всем на приближающемся съезде партии. Возразил Лазарь Моисеевич Каганович:

– Многое пересмотреть можно, но тридцать лет Сталин стоял во главе партии и народа.

Ворошилов тоже был против:

– Доля Сталина во всем этом была? Была. Мерзости много, правильно говорите, товарищ Хрущев. Но надо подумать, чтобы с водой не выплеснуть ребенка. Дело серьезное, исподволь надо.

И Молотов тоже не мог представить себе, что Сталина назовут виновным в массовых убийствах и пытках:

– Нельзя в докладе не сказать, что Сталин – великий продолжатель дела Ленина. Стою на этом. Правду, конечно, надо восстановить. Но правда состоит и в том, что под руководством Сталина победил социализм.

Ему возразил Анастас Иванович Микоян:

– Возьмите реальную историю – с ума можно сойти.

Член президиума ЦК и первый заместитель главы правительства Максим Захарович Сабуров зло ответил сомневающимся:

– Если верны приведенные здесь факты, разве это коммунизм? Это простить нельзя.

Секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов сформулировал общее настроение членов президиума:

– За несколько последних месяцев мы узнали ужасные вещи. Оправдать это ничем нельзя. Культ личности большой вред наносит.

Хрущев коротко подвел итог:

– Сталин – преданный делу социализма человек. Но все делал варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинил. Надо наметить линию и отвести Сталину его место.

Что повлияло на решение Хрущева?

Конечно же, желание освободить людей! Что бы о нем потом ни говорили, он был живым и открытым человеком, с чувствами и эмоциями. Он был наделен взрывным темпераментом, склонностью к новым, революционным идеям и готовностью, ни с кем и ни с чем не считаясь, немедленно воплощать их в жизнь. Даже его единомышленникам страшно было говорить о Сталине. А он решился.

Помимо его очевидного желания сбросить груз прошлого разоблачение сталинских преступлений играло и сугубо прагматическую роль – подрывало позиции старой гвардии: Маленкова, Молотова, Кагановича, Ворошилова, которые вместе с вождем подписывали смертные приговоры.

Почему Хрущев был так уверен, что его подписи на расстрельных списках не найдут?

Считается, что председатель КГБ Серов, человек Хрущева, всем ему обязанный, провел чистку архивов госбезопасности. Избавился от наиболее одиозных материалов, компрометирующих партию и правительство. Те, кто осенью 1954 года сидел во внутренней тюрьме КГБ на Лубянке, рассказывали потом, что нельзя было открыть окно – такой шел дым. Во дворе жгли секретные бумаги.

И вроде бы машинами вывозили документы из архива Московского горкома партии, которым прежде руководил Хрущев. Но все это предположения. Важно другое. В годы массовых репрессий он еще не вошел в число главных руководителей страны. Потом Сталин отправил его на Украину. Так что в любом случае свою подпись под позорными документами Хрущев ставил реже старших членов политбюро.

Никита Сергеевич первоначально планировал рассказать о репрессиях в отчетном докладе съезду и предоставить слово старым коммунистам, которые прошли лагеря и могли поведать делегатам, что они пережили.

К выступлению готовился Алексей Владимирович Снегов, который в тридцатые годы работал в аппарате ЦК Компартии Украины, заведовал орготделом Закавказского крайкома, был секретарем Иркутского горкома. Снегова арестовали в июле 1937 года, следствие затянулось, и худшее его миновало. Его дело передали в суд в момент ослабления репрессий. В январе 1939 года – невиданное дело! – признали невиновным и освободили из-под стражи. Но по личному указанию наркома внутренних дел Берии он был вновь арестован и сидел до 1954 года.

Никита Сергеевич сам беседовал со Снеговым и был потрясен его рассказом о том, как действовала машина репрессий. Снегов прислал Хрущеву текст своего выступления. Но от этой идеи отказались. Решили, что о сталинских преступлениях можно говорить только на закрытом заседании. Дескать, народ еще не готов все это услышать.

Принято считать, что хрущевский доклад был полной неожиданностью для руководства страны и делегатов партийного форума. На самом деле он был запланирован заранее. Все решилось 9 февраля 1956 года на заседании президиума ЦК.

Для Хрущева сомнений не было:

– Несостоятельность Сталина раскрывается как вождя. Что за вождь, если всех уничтожает? Нужно проявить мужество, сказать правду.

Радости эта перспектива у старой гвардии не вызвала. Но противостоять очевидному побаивались. С оговорками, с сомнениями, но одобрили.

– На съезде надо сказать, – согласился Молотов.

– Историю обманывать нельзя, факты не выкинешь, – философски высказался Каганович. – Правильно предложение Хрущева доклад заслушать.

– Если съезду не сказать, будут говорить, что мы струсили, – заметил Булганин.

– Сталин осатанел в борьбе с врагами, – буркнул Ворошилов, – были у него звериные замашки.

– Надо делегатам рассказать все. – Позиция Суслова была однозначной. – Говорим о коллективности руководства, а со съездом будем хитрить?

Договорились ознакомить делегатов съезда и с ленинскими документами (содержащими нелицеприятные оценки Сталина), которые три десятилетия держали под замком.

Накануне открытия XX съезда, 13 февраля, в три часа в Свердловском зале Кремля собрался пленум ЦК старого созыва. Обсуждался регламент съезда.

– Есть еще один вопрос, о котором нужно сказать, – объявил Хрущев. – Президиум Центрального Комитета после неоднократного обмена мнениями и изучения обстановки и материалов после смерти товарища Сталина считает необходимым поставить на закрытом заседании съезда доклад о культе личности. Видимо, этот доклад надо будет сделать на закрытом заседании, когда гостей не будет. Почему, товарищи, мы решили поставить этот вопрос? Сейчас все видят, чувствуют и понимают, что мы не так ставим вопрос о культе личности, как он ставился в свое время, и есть потребность получить объяснение, чем это вызывается. Нужно, чтобы делегаты съезда все-таки больше узнали и почувствовали, поняли бы больше, чем мы сейчас делаем через печать. Иначе делегаты съезда будут чувствовать себя не совсем хозяевами в партии.

Но почему все же секретный доклад был прочитан после избрания руководящих партийных органов, что считается завершением работы съезда? Обычно говорят, что Хрущев решился выступить против Сталина в последний момент, чтобы его никто не остановил. Это не так. Причина другая.

Маршал Ворошилов удрученно заметил, что после такого доклада никого из них не выберут в ЦК. Разве делегаты проголосуют за людей, которые участвовали в преступлениях против собственного народа? Члены президиума решили не рисковать: пусть сначала нас выберут, потом узнают правду. Так что сам по себе доклад вовсе не был неожиданностью. Шоком стало то, что люди узнали.

На четвертый день работы съезда Поспелов и Аристов представили Хрущеву проект выступления. Хрущеву текст не понравился – сухой, нудный, так на важнейшие темы не говорят, он вообще тяготел к живой речи, часто отрывался от текста. Никита Сергеевич вызвал стенографисток и передиктовал текст.

Обратился за помощью к секретарю ЦК по идеологии Дмитрию Трофимовичу Шепилову, самому образованному в партийном руководстве. Увидев своими глазами секретные материалы из архивов госбезопасности, Шепилов столь же искренне стал осуждать Сталина, как прежде восхищался им.

– Подходит Хрущев, – вспоминал Шепилов, – «Дмитрий Трофимович, выйдем на минутку». Пошли в кулуары, где всегда закусывали, и он говорит: поможете?

Шепилов поработал над текстом и принес новый вариант Хрущеву. Но сам понимал скромность своего вклада:

– Я не автор и не соавтор его. Когда Хрущев стал читать доклад, я улавливал только некоторые абзацы, которые я сделал, фразы… Ну, и по стилю…

Никита Сергеевич использовал то, что сделал Шепилов, кое-что взял из письма Снегова. В чем-то обострил текст, в чем-то смягчил. В докладе комиссии говорилось о том, что никакой оппозиции вообще не было – мнимые антисоветские организации, троцкистские, зиновьевские и бухаринские блоки и центры придумывала госбезопасность, арестованные признавались в чем угодно после истязаний и пыток. Вывод комиссии означал, что необходимо реабилитировать лидеров оппозиции и вообще перестать называть их врагами.

Хрущев это важнейшее положение вычеркнул. Не решился признать, что внутреннего врага вообще не существовало.

Пытаясь объяснить, как стали возможными массовые репрессии, Хрущев сделал акцент на личных качествах вождя:

– Сталин стал капризным, раздражительным, физически слабым, тогда в большей степени проявились подозрительность, болезненная мания преследования. Он чуть не в каждом видел врага. Ему следствие не нужно было, потому что человек с таким характером, с таким болезненным состоянием сам себя считал гением, сам себе навязал мысль, что он всеведающий, всезнающий и ему никакие следователи не нужны. Он сказал – и их арестовали. Он сказал надеть кандалы – так и будет. Сам вызывал следователя, сам его инструктировал, сам ему указывал методы следствия, – а методы единственные – бить.

Хрущев разослал проект доклада всей партийной верхушке. Члены президиума и секретари ЦК проект одобрили. Никита Сергеевич дорабатывал текст до последней минуты. Сохранилась обильная правка, сделанная Сусловым. Поправки Хрущев учел.

23 февраля окончательный текст был готов.

24 февраля делегаты съезда выбирали членов ЦК.

25 февраля утром, на двадцатом по счету заседании съезда, председатель правительства Булганин предоставил слово Хрущеву.

«Съезд выслушал меня молча, – вспоминал Никита Сергеевич. – Как говорится, слышен был полет мухи. Всё оказалось настолько неожиданным. Нужно было, конечно, понимать, как делегаты были поражены рассказом о зверствах, которые были совершены по отношению к заслуженным людям, старым большевикам и молодежи. Сколько погибло честных людей!.. Считаю, что вопрос был поставлен абсолютно правильно и своевременно. Не только не раскаиваюсь, но доволен, что правильно уловил момент и настоял, чтобы такой доклад был сделан. Ведь людей держали в тюрьмах и лагерях».

Надо заметить, что недовольство секретным докладом, разоблачением сталинских преступлений возникнет в среде партийно-государственной бюрократии позже. Тогда же, на съезде, большая часть аппарата поддержала Хрущева.

Разумеется, первые секретари обкомов не хотели либерализма в духовной жизни, побаивались послаблений в идеологической сфере. Но еще больше страшились возвращения к сталинским временам, когда никто не был гарантирован от ареста. Никита Сергеевич гарантировал аппарату стабильность и открыл молодому поколению дорогу наверх, освобождая руководящие кабинеты от прежних хозяев.

Съезд поддержал Хрущева. Его речь, вызвавшая шок, завершилась под аплодисменты. Но даже те, кто уже знакомился с документами госбезопасности, были потрясены. Люди искренние станут помощниками Хрущева в реабилитации жертв террора и очищении органов госбезопасности от людей, запятнавших себя участием в преступлениях.

«Мы тогда никак еще не могли освободиться от идеи, что Сталин – отец народа, гений и прочее, – вспоминал Хрущев. – Невозможно было сразу представить себе, что Сталин – убийца и изверг. Мы создали в пятьдесят третьем году, грубо говоря, версию о роли Берии: дескать, Берия полностью отвечает за злоупотребления, которые совершались при Сталине. Мы находились в плену этой версии, нами же созданной: не бог виноват, а угодники, которые плохо докладывали богу, а потому бог насылал град, гром и другие бедствия. Здесь не было логики, потому что Берия пришел уже после того, как главная мясорубка сделала свое дело, то есть Сталин все сделал руками Ягоды и Ежова. Не Берия создал Сталина, а Сталин создал Берию».

Председательствовавший на закрытом заседании Булганин, как и договорились заранее, предложил прений не открывать. Он зачитал короткий, всего в одну фразу проект постановления XX съезда, и добавил:

– Имеется в виду, что доклад товарища Хрущева и принятое съездом постановление «О культе личности и его последствиях» не публикуется в настоящее время, но эти материалы будут разосланы партийным организациям.

Во время выступления Никита Сергеевич отвлекался от написанного текста, импровизировал. Его речь не стенографировалась и не записывалась на магнитофон. Поэтому после съезда еще неделю шла работа над уже произнесенным докладом, он приглаживался, причесывался, обогащался цитатами из Маркса и Ленина.

1 марта был готов тот текст, который предполагали разослать по всей стране. В него включили пассажи, которые произнес Хрущев, отвлекаясь от заранее написанного доклада. А кое-что, напротив, вычеркнули.

Например, первый секретарь ЦК сказал:

– После съезда партии нам, видимо, необходимо будет пересмотреть оценку многих военных операций и дать им правильное объяснение. При этом мы увидим, сколько миллионов жизней стоило нам это руководство.

Фразу о миллионах погубленных жизней вычеркнули. Огромные потери в результате неумелого руководства войсками со стороны Сталина и его подручных руководители Министерства обороны и официальные военные историки признать не в силах.

Текст вновь раздали членам президиума и секретарям ЦК, к 5 марта все замечания были учтены. Через месяц после XX съезда, 28 марта 1956 года, в «Правде» появилась передовая статья «Почему культ личности чужд духу марксизма-ленинизма?». Центральный партийный орган впервые критиковал Сталина. И только через четыре месяца после съезда, 30 июня 1956 года, появилось руководящее постановление ЦК «О преодолении культа личности и его последствий».