Читать книгу Взгляни на дом свой - Леонид Тишков - Страница 2

Три дома было у меня, три адреса связаны с моим детством в Нижних Сергах. Первая, где я родился и жил до двенадцати лет, – улица Нудовская, так называлась она изначально, что означало бедственность обитателей ее, подневольных заводских людей. В 1929 году старинное название упразднили, дав ей имя большевика и металлурга латыша Ивана Ивановича Лепсе, сейчас она носит имя Героя Советского Союза летчика Андрея Андреевича Федотова, погибшего зимой 1943 года в воздушном бою над Витебском. Герой родился в доме на два окна почти напротив нашего. Ручка двери во двор изображает льва, выше на столбе прибита жестяная звезда, черная, как все вокруг, и ящик тоже черный, краска давно с него слезла, еле видна на нем рельефная надпись «почта». Улица начинается с поворота пруда и идет до заводской плотины. Правая ее сторона прилепилась к подножию горы Кукан, а левая выходит огородами на пруд. Наш дом-пятистенок, который еще до Революции построил мой дед по матери, металлург Александр Иванович Тягунов, стоял на правой стороне, выходя огородом к воде.

Узкая тропинка тянулась по берегу пруда между заборами и водой. Берег пруда был усыпан шлаком, оплавленным стеклом, ржавым железом, среди которого иногда виднелся речной песок. На краю нашего огорода стояла косая банька, под ее крышей мы с братом Женей хранили металлический четырехгранный штык, солдатскую каску, пробитую пулей, гильзы от автоматных патронов и кораблики, сделанные из сосновой коры. Прямо за калиткой огорода открывалась ярко-зеленая полянка, на ней можно было валяться в солнечные теплые дни, бросать камешки в воду или «делать блинчики», у кого больше получится кругов от плоского камешка, запущенного строго параллельно воде. Сидели на траве и ели сладкую морковь, поскоблив ее стеклышком. Здесь же стояла наша лодка, прикованная цепью к железной трубе, вбитой в грунт у плотика, рядом – лодка наших соседей Свешниковых, а именно «лодка Вияна», так звали хозяина. Лодка была огромная, плоскодонная, вся просмоленная до такой степени, что в жаркую погоду смоляное облако висело над ее черным грузным телом. На таких больших лодках возили сергинцы сено со своих покосов, расположенных Вверх пруда в пойме реки Серга. Наши покосы были на горе в лесу, сено возили на лошадях, а лодка служила для прогулок и рыбалки. Лодка была легкая на воде, остойчивая, быстрая, с обитым жестью носом, после дождя наполнялась прозрачной водой, которую вычерпывали веслом, сняв кормовую лавочку. Ржавая консервная банка нужна была для воды, которая все время сочилась из щелей внутрь лодки.

Лодочных мастеров в Сергах было раз-два и обчелся, делали лодку они обстоятельно, встречались с заказчиком, обсуждали форму и стать судна. Красили в зеленый или голубой цвет. Голубой цвет вообще был в чести у сергинцев: жестяные крыши домов красились ультрамарином, оградки и кладбищенские памятники, сваренные из металлических труб, что на Крутом рву, все как один – голубые.

Мать давно жила в городке, далеко от пруда, но заказала лодку для своих сыновей, прилетавших, как гуси, на лето в Серги. Ставила ее на наше родовое место, у моего двоюродного брата Юрки. Но когда он запил «по-черному», стал жить бобылем, не заботясь о суетном бытии, перегнала лодку в Загорную к другому племяннику Мартьянову Сашке, Шурику. Там она и закончила свой век, оставив после себя голубое днище, как небесную прореху в земле, которая постепенно заросла кучерявой травкой, конским щавелем и сырой снытью. Прошлой зимой и сам Сашка умер, покосился, подогнул колени, упал на дворе, опрокинув ведро, полное тяжелой прудовой водой, взятой из проруби. Это была единственная прорубь на весь пруд, каждую зиму только он один из сергинцев прорезал напротив своего дома отверстие во льду, делал прорубь каждую зиму, может, полвека или больше. Вечером, перед сном, и рано утром разбивал топором свежий ледок, нельзя пропустить, иначе затянется прорубь. Сейчас нет этой проруби, больше не будет.

Загорная была последней улицей после Нудовской, проходя за гору Кукан, обрастая проулками, превращалась в тропку в сыром еловом лесу. Здесь всегда темно в конце дня – гора заслоняла послеполуденное солнце, а по утрам я там не бывал. А на улице Нудовской между горой и прудом всегда светло, многолюдно, на берегу – купалка, любимое место нижнесергинской молодежи. Горячие серые доски, настеленные на сваи, огорожены перилами. По утрам здесь сидели рыбаки, забросив удочки на окуньков и плотву. С настила было удобно ловить раков на сетки. Когда купалку сломали, остались гнилые бревна, торчавшие из воды, как зубы утонувшего дракона. Сейчас и этих бревен нет. И раков нет. Вообще туда теперь не пройдешь, нынешние жильцы соседних домов возвели кругом заборы, набросали на берег битое стекло, чтобы случайные купальщики порезали ноги, пройти теперь с улицы через глухие кусты крапивы невозможно даже бродячей козе. А ведь когда-то с Нудовской спускались по заросшему травой проулку к пруду, к полянке на берегу, к лодкам, к плотику, прямо на купалку. Сейчас этот проулок оккупировали косые металлические гаражи и глухие ворота нынешних жильцов. Однажды там, за нашим огородом, сидя на зеленой травке летним тихим вечером, я и увидел водолазов.

У водолазов нет родины. Вернее, она есть, но там, где они родились и живут, ее нет. Нет ее и рядом, нет и за тысячу миль от места их обитания, как бы ни искали сами водолазы внешние признаки родины на земле. Переходя с места на место, гнездясь где попало, обживаясь на косогорах, строя убежище на краю оврага, водолазы не думают о будущем их поселений. Линии горизонтов замыкают страну водолазов со всех сторон, создавая мнимое пространство обитания. Каждую секунду государство водолазов меняет свои очертания. Стоит только пройти два-три шага водолазу – посмотреть в сторону дымчатых сопок, как начинают небесные картографы стирать ластиками прежние границы, наносить новые, потом опять стирать и вымарывать, и так бесконечно, превращая карты в грязные лоскуты, в пыль, оседающую на дороги.

У водолазов нет государства, нет границ, которые бы охраняли бодрые пограничники, не стоят деревянные дозорные вышки на окраинах страны, нет пропускных пунктов, шлагбаумов, нейтральных полос. Любой, кто ради любопытства или по неразумению забредет на территорию водолазов, не будет остановлен гортанным криком часового или предупредительным выстрелом. Здесь так – если хочешь, иди, а решил остаться – живи, тусуйся с водолазами, обосновывайся на пустыре или на болоте, места так много, что твой дом еще долго будет стоять незамеченный, а тебя самого примут скорее за камушек, за сухой тростник, за потерянную соломинку для коктейля. Как ты не маячь перед водолазами, не размахивай на бугре ярким флагом своей страны, не ори «кричалки» своего футбольного клуба – никто не обратит на тебя своего внимания. Только потом, по прошествии нескольких лет, ты поймешь, что тебя видели, о тебе знают, тебя даже полюбили, тростникового человека, чужестранца с болота, странного пришельца, который обосновался здесь. Это понимание придет как озарение, среди пустых забот, где-нибудь на огороде, у грядок с картошкой, ты вдруг почувствуешь слезы на своем лице, а в сердце необъяснимую любовь к водолазам, хотя они сами не давали тебе ни малейшего повода для этой любви.

Моя улица начиналась с поворота Загорной и шла к заводской плотине. Огромное деревянное колесо со времен Демидова поворачивалось вокруг своей оси, отпуская на волю уставшую от покоя воду в реку Серга, которая резво устремлялась вниз под стенами заводских цехов, пронзая, как кривая сабля, город до самого Леспромхоза и Курорта, где распадалась на протоки, принимая в себя речку Бардым. В начале улицы на взгорке была кузня, рядом Конный двор. На нем стояли лошади, можно было заказывать гужевой транспорт, брать в аренду лошадь с плугом, как с конюхом, так и без. Вообще, здесь были три постоялых двора: Конный двор, Дом приезжих и общежитие домноремонтников. Глухие голоса незнакомых людей из открытых окон общежития пугали меня, когда я проходил мимо, а вот, напротив, в Доме приезжих было пусто, этот мрачный одноэтажный деревянный дом с огромными окнами был всегда закрыт и безмолвен. Сейчас его нет, он то ли сгорел, то ли его разобрали на дрова. Общагу перекрасили в желтый цвет, и теперь там интернат для инвалидов и одиноких престарелых людей. Конный двор превратили в гараж, там давно нет лошадей и телег. Однажды я нашел на месте кузни старую сношенную подкову. Вот и все, что осталось от тех лошадиных времен, а ведь было так, что меня подхватывал приветливый кучер, усаживал на телегу и подвозил до школы или домой, когда я возвращался из школы. А недалеко от Дома приезжих прямо посреди улицы рос старый в три обхвата тополь, такого высокого я никогда не видел в своей жизни. Всегда, проходя мимо, я хлопал его по жесткой тополиной коре, по заскорузлой сухой коже, как бы приветствуя деревянного великана. Сейчас на его месте только еле видимая выбоина, даже пня не осталось. Но иногда я вижу отражение огромного тополя в тихой воде пруда, когда наведываюсь в свою родную сторонку.

Главной приметой моей малой родины были горы: Кукан, Больничная, Кабацкая, Шолом, Орлова гора. Они смыкались в единую горную цепь, окружая городок со всех сторон. Кабацкая гора ложилась своим крутым склоном на улицу Ленина, аккуратно вывалив огромные серые камни прямо на тротуар. Кукан и Больничная соединялись вместе, напоминая человеческую печень с двумя долями. Поднимешься на верхушку Кукана, оттуда виден весь пруд, огибающий гору, крыши домов, бесконечные просторы в конце пруда, скрывающиеся в голубой дымке. Заберешься на огромный камень, а все равно не видишь конца леса, только пилят небо острые верхушки елей, как будто положили вокруг великаны-лесорубы огромные двуручные пилы зубьями вверх, сами легли в лощины и спят без задних ног. А над ними летают коршуны, высматривают рыб в пруду, мышей на лужайках и других мелких животных.

Второй адрес – переулок Мастеров. Он шел вверх от реки Серга в сторону базара и обезглавленного советской властью Крестовоздвиженского храма, преобразованного в пекарню. На нашем берегу реки находилась свалка металлолома, на берегу Средней речки – лесопилка. Переехали мы на этот адрес в начале 1960-х годов, когда младший брат матери Александр женился, и в доме на Нудовской стало еще теснее.

Дед мой Александр Иванович Тягунов, рожденный в 1879-м в Нижних Сергах, «робил», как у нас говорят, «на канаве» и, потерявший правый глаз от искры расплавленного металла, давно лежал на Крутом Яру. Умер он в 1949 году, за четыре года до моего рождения. Хотя мы не знали друг друга, мама говорила, что я был схож с ним тихим нравом и похоже сутулился. Хозяйничала в доме бабушка Марья Михайловна Тягунова, кержачка, ничего без ее ведома в семье «не деелось». Отец мой был в семье примаком, зятем, принятым в семью на одно хозяйство. А куда ему, влазеню, как звали таких, тягаться с сыновьями тещи. Поэтому было предложено моим родителям – Рае и ее мужику, пришедшему из фильтрационного лагеря, куда он попал после четырехлетнего германского плена, построиться на верхней улице, под самым Куканом. Но семья молодых учителей с тремя сыновьями Валерием, Евгением и Ленькой встала в очередь на квартиру. За это время старший сын Лерка, окончив с золотой медалью среднюю школу номер один, уехал в Москву и поступил в МГУ на истфак. Остальные поселились в двухквартирном одноэтажном деревянном доме, по ордеру, выданному им Районо, в переулке Мастеров.