Читать книгу Дом свиданий - Леонид Юзефович, Т. Юзефович - Страница 5

1

На следующий день, в воскресенье, Иван Дмитриевич проснулся в мрачном расположении духа. Спал он отдельно от жены, не спустившей ему вчерашней отлучки, и на одиноком ложе его сильнее мучила мысль об ожидающих служебных неприятностях. И чего так-то старался?

Одевшись, он прошел в детскую, где и подоконник, и стол, и постель сына – всё было загажено вольно порхающим по комнате щеглом. Ванечка повадился открывать клетку, чтобы не лишать Фомку свободы. Назвать это новостью для себя Иван Дмитриевич не мог, но поскольку настроение было как с похмелья, птичье безобразие привело его в бешенство. Он ловко накинул на щегла платок, схватил бедную птицу и понес к окну. Сей же момент вышвырнуть ее вон из квартиры! Ванечка, проснувшись, завыл, кинулся к отцу. Прибежала жена, которая, видимо, за ночь отчасти осознала свою вину, поэтому против обыкновения встала на сторону мужа.

Напрасно Ванечка в одной рубашонке падал на колени, рыдал, хватал родителей за руки. Ни мать, ни отец не поддались на его мольбы, слёзы и клятвенные заверения никогда-никогда не выпускать щегла из клетки. Пакостник Фомка присужден был к изгнанию. Правда, сжалившись над сыном, Иван Дмитриевич уступил ему в одном: согласился отпустить Фомку не в городе, а в его родной стихии.

После невеселого завтрака они взяли клетку с щеглом и на извозчике отправились в пригородный лесок. Ванечка успокоился, но еще икал от недавних рыданий. Наконец добрались до места, где и решено было даровать Фомке вольную. Лес тут был негустой, дачный. Никаких коршунов, о которых тревожился Ванечка, зато червяки наверняка есть. К тому же стояла такая теплынь, что снова повылазили из каких-то щелей комары и бабочки. В ближайшее время голодная смерть Фомке не угрожала. Когда открыли клетку, он бодро выпорхнул из нее, что-то пропищал напоследок, что Ванечка истолковал как обещание вечной памяти и любви, и растворился в прозрачном воздухе последнего летнего дня.

Вскоре сын утешился найденным грибом. Он было оставил его белочкам, заготовляющим себе припасы на зиму, но, увидев затем еще один, этот гриб уже сорвал и вернулся к первому. Класть их было некуда, кроме как в клетку. Через полчаса в ней лежало несколько трухлявых груздей, две сыроежки и подосиновик. Ванечка не мог на них налюбоваться, но потом он ушиб ногу, устал, закапризничал, и в наказание ему все эти сокровища были безжалостно вытряхнуты на землю у дороги.

– Вот тебе, вот тебе, раз не умеешь себя вести! – приговаривал Иван Дмитриевич, высыпая из клетки остатки грибной трухи. – Домой немедленно!

Он схватил за руку остолбеневшего от горя Ванечку и поволок его за собой. Тот лишь тихо всхлипывал – а Иван Дмитриевич, поостыв, начал сомневаться в правомерности столь жестокой кары.

– Почему ты так себя ведешь? – говорил он всё неувереннее. – Не стыдно, что вывел меня из себя? Тебе должно быть стыдно так себя вести.

Ванечка помалкивал, а Иван Дмитриевич одну за другой сдавал свои позиции:

– Мне, например, стыдно, что я не сдержался и вышел из себя. Я сознаю, что виноват. А ты? Тебе не стыдно? Ты меня вывел из себя своим поведением, мне стыдно, а тебе, выходит, не стыдно? Нет, брат, мы оба должны признать…

Шагов через полсотни он увидел на опушке две фигуры, мужскую и женскую: эта парочка что-то искала в траве. Женщина, видимо, не сильно была огорчена потерей, она лениво тыкала перед собой зонтиком, зато мужчина, присев на корточки, старательно утюжил землю ладонями. Не без удивления Иван Дмитриевич узнал в нем Куколева-младшего, который сейчас должен был бы искать не упавший кошелек или дамский платочек, а пропавшую матушку.

– Э-эй! – издали окликнул он соседа. – Яков Семенович!

Женщина стояла к нему спиной, полузаслоненная деревом, и он ее разглядеть не успел. При звуке его голоса она почему-то проворно юркнула в кусты.

– Что вы тут потеряли? – подходя ближе, спросил Иван Дмитриевич.

– Пустяки. Полтинничек обронил.

– Тоже деньги. Помочь вам?

– Не надо. – Куколев подозрительно сощурился. – И давно вы за мной наблюдаете?

– Только что подошел. Ну как, нашлась Марфа Никитична?

– Пока нет.

– Но вы были у брата на городской квартире?

– Послушайте, почему вас так это интересует?

– Странный вопрос, Яков Семенович.

– Не более странный, чем наша с вами встреча. Как вы здесь очутились?

– А что вас удивляет? Гуляю с сыном. День воскресный, решили насобирать грибов.

– Куда же вы собираетесь их класть? Я не вижу корзины.

– Да хоть сюда можно, – помахал Иван Дмитриевич бывшим Фомкиным узилищем.

– Вы всегда ходите по грибы с птичьей клеткой?

– Спросите еще, не ношу ли я воду в решете. В клетке сидел щегол.

– И где он теперь?

– Мы его выпустили.

– Чтобы освободить место для грибов?

– Получается, так. Хотя, конечно…

– А грибов не нашли?

– Нет, нашли, – покосился Иван Дмитриевич на Ванечку. – Нашли хорошие грибочки.

– Тогда, простите, где же они?

– Я их выбросил.

– Нашли, говорите, хорошие грибочки и выбросили?

– Да, пришлось.

– Чтобы вместо них опять посадить щегла, за которым вы в настоящий момент и охотитесь. Понимаю, – кивнул Куколев. – Вот теперь наконец вы мне всё очень доступно объяснили. В логике вам не откажешь. Каждый ваш последующий поступок легко и естественно вытекает из предыдущего, а взятые вместе, они просто поражают своей целесообразностью.

– Вы не верите мне? – растерялся Иван Дмитриевич.

– А вы на моем месте поверили бы?

– Но зачем я врать-то стану?

– Кто вас знает. Помнится, вчера вы мне и за красненькую поверить не захотели.

Иван Дмитриевич улыбнулся:

– У вас не было свидетелей.

– А у вас есть?

– Пожалуйста, сын подтвердит… Ванечка, скажи дяде Яше.

Но тот опустил головку и мстительно молчал, ни в чем не желая помогать своему обидчику. Недаром считалось, что характером Ванечка пошел в отца.

– Не учите ребенка говорить неправду, – усмехнулся Куколев. – Лучше скажите честно, кто поручил вам шпионить за мной.

– Чего-о?

– Скажите, и я даю слово: это останется между нами.

– Яков Семенович, дорогой…

– Не скажете, – предупредил Куколев, – я всё равно узнаю. Вам только хуже будет.

– Вы с ума сошли! – рассвирепел Иван Дмитриевич.

Вдруг его осенило:

– Шагов полста всего, Яков Семенович, – там они и лежат.

– Кто «они»? – встрепенулся Куколев.

– Кто-кто! Грибы, что я выбросил.

– А-а…

– Пойдемте, если не верите, я их вам покажу.

Куколев охотно принял предложение:

– Что ж, пойдемте.

Он и прежде-то вел себя, как перепелка, заманивающая лисицу в сторону от своего гнезда: за разговором настойчиво, хотя и незаметно, пытался отвести Ивана Дмитриевича подальше от того места, где засела в кустах женщина с красным зонтиком. Всё это время она не подавала признаков жизни.

– Пойдемте, пойдемте.

Дошагали до старой придорожной березы с вывернутым корневищем, возле которой, как точно помнил Иван Дмитриевич, они вывалили эти злополучные грибы, – но их там почему-то не оказалось. Кое-где жалко серела разлетевшаяся по ветру грибная труха, однако на нее Куколев даже смотреть не захотел. Действительно, эту пыль трудно было признать за доказательство.

– Что за черт! – расстроился Иван Дмитриевич, ощущая себя полным идиотом.

– Ну-ну, – хмыкнул Куколев.

– Наверное, кто-нибудь из дачников поживился. Сегодня воскресенье, их здесь полон лес.

Догадка имела смысл: неподалеку мелькали на поляне шляпы с лентами, слышался детский смех, но Куколев ничего этого замечать не хотел.

– Значит, грибов нет, а щегла вашего нам и подавно не сыскать, – сказал он.

– Ей-богу, тут они лежали. Ванечка, скажи, мальчик, – льстивым голосом попросил Иван Дмитриевич.

Сын молчал, глазенки злобно посверкивали из-под материнских бровей. Мстительностью он пошел в отца, упрямством – в мать.

– Вот что, господин Путилин, – спокойно сказал Куколев. – Скажите, кто вас послал следить за мной и сколько вам заплатили. Я вам дам вдвое больше.

Он достал бумажник.

– Тьфу! – Иван Дмитриевич в сердцах сплюнул и схватил Ванечку за руку.

– Смотрите, – крикнул Куколев, – пожалеете!

Иван Дмитриевич остановился и, подбоченясь, отвечал:

– Ха! Что вы мне сделаете!

Куколев пощелкал ногтем по бумажнику:

– Ваше начальство может оказаться не столь принципиальным. Вас ждут неприятности.

И этот туда же! Ну и семейка. Усилием воли Иван Дмитриевич заставил себя успокоиться.

– На полицию в чем только не клевещут, – задушевно сказал он. – И взяточники-то мы, и пьяницы, и лентяи. Еще поговаривают, будто мы с уголовными связаны, имеем друзей между ворами и убийцами. Или даже сами по ночам в воровские притоны захаживаем, в картишки там балуемся. Ну какой разумный человек вроде вас поверит в такую ересь! И если, к примеру, склад с вашими товарами случайно сгорит или ночью в спальне у вас появится какой-нибудь Каин с ножичком, чтобы перерезать вам горло, вам же в голову не придет обвинять в этом полицию. Так ведь, Яков Семенович? Тем более при чем тут скромный полицейский агент, всецело зависящий от расположения начальства?

Сказал – и вздрогнул. Показалось, что на лице Куколева как отражение этих обидой вырванных слов проступила вдруг печать смерти. Мелькнула на мгновение, неуловимо искажая и заостряя черты, и тут же растаяла в солнечном блеске.

Вообще при свете дня судьбоносные знаки трудно прочесть даже тем, кому дано понимать эту тайнопись. Господь таит их от смертных. Зато владыка ночи – тот, само собой, способствует.

Что почувствовал в ту минуту его собеседник и сосед, Иван Дмитриевич так никогда и не узнал.

– Я пошутил, Яков Семенович, – примирительно сказал он.

Куколев не ответил. Молча повернувшись, он пошел обратно к кустам, за которыми пряталась его пугливая подруга. Там, в желтизне и зелени, чуть сквозило белое платье и алел зонтик. Узенькая полоса красного шелка, Иван Дмитриевич хорошо ее запомнил.

2

Они с Ванечкой двинулись по направлению к дому. Ругать сына не хотелось, читать ему нотацию – еще того меньше. Его поведение можно было истолковать и как предательство, и, напротив, как доказательство недетской силы характера. Не зная, какой вариант предпочесть, Иван Дмитриевич решил оставить себе время для раздумий.

– Дома поговорим, – сказал он.

Как все чуткие дети, Ванечка трепетал перед отложенным разбирательством, но сейчас эта угроза не произвела на него никакого впечатления. Он вприпрыжку скакал по дороге, его бледное личико лучилось счастьем. Иван Дмитриевич даже испугался: неужели мальчик настолько испорчен, что способен так истово, забыв обо всём, наслаждаться радостью отмщения за щегла, за выброшенные грибы? Но вскоре он заметил, что правый кулачок Ванечка держит крепко сжатым и порой, отвернувшись, что-то в нем украдкой разглядывает. Там, в маленьком грязном кулачке, скрывалась какая-то драгоценность; оттуда исходило счастье, озарявшее лицо сына.

– Что у тебя в руке? – спросил Иван Дмитриевич.

Ванечка еще крепче стиснул пальцы. Он весь сжался, притих и затравленно смотрел на отца. Судьба Фомки и найденных грибов опять обрисовалась перед ним во всём своем ужасе.

– Что, я спрашиваю?

– Я не крал, папенька! Я нашел.

– Покажи.

– А вы не отберете?

– Не отберу. Показывай.

– Перекреститесь, папенька, – сказал сын скорбным от нахлынувших воспоминаний голосом.

– Даю слово дворянина, – торжественно пообещал Иван Дмитриевич, но креститься не стал.

Эта клятва несколько опережала события, поскольку дворянское звание он должен был получить лишь со следующим чином, до которого еще служить и служить.

Потрясенный такой присягой, Ванечка развел пальцы. На ладошке лежал небольшой, размером и толщиной с полтинник, блестящий круглый жетон из какого-то желтоватого металла.

Иван Дмитриевич взял его, попробовал на зуб. Металл не поддался, хотя зубы у него были хорошие.

– Золото? – с надеждой спросил Ванечка.

Промолчав, чтобы не разочаровать сына, Иван Дмитриевич начал изучать свой трофей. С одной стороны жетон был совершенно гладкий, с другой имел недурной выделки чеканку: семь звездочек, образующих ковш Большой Медведицы. Вдоль обода, как на монете или медали, шла круговая надпись: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА.

– Ну и где ты его нашел?

– Где вы с дядей Яшей разговаривали.

– А говоришь, нашел.

– Честное слово, папенька! Я нашел!

– Нет, брат! Если найдешь то, что другой потерял, и знаешь кто, – это всё равно что украл.

– Отдайте, – железным голоском сказал Ванечка, – вы обещали.

– Так и быть, – сжалился Иван Дмитриевич, возвращая сыну его находку. – Поиграй пока, а как наиграешься, отнеси хозяину. Идет?

– Ага, – кивнул Ванечка.

В его распоряжении была целая вечность. Он и представить себе не мог, что такая чудесная вещь когда-нибудь ему прискучит.

– Отнесешь дяде Яше, – ханжеским тоном добавил Иван Дмитриевич, – и он, глядишь, за находку нас с тобой полтинничком пожалует.

А сам с удовольствием подумал, что, пожалуй, цацка обойдется Куколеву подороже, чем в полтину. Ясно было, что вещица непростая, что судьба сдала на руки козырь в партии с Яковом Семеновичем и тот остережется интриговать против соседа, владеющего этой тайной. Еще и от себя прибавит. ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА. Какие врата? Почему? Странная штучка.

Иван Дмитриевич заговорщицки подмигнул сыну:

– Смотри сам-то не потеряй!

* * *

Когда рассказ дошел до этого места, Сафронов отчего-то начал нервничать, что не укрылось от внимания Ивана Дмитриевича.

– Я чувствую, – сказал он, – вы хотите меня о чем-то спросить.

Зная вспыльчивость своего собеседника, Сафронов на всякий случай решил подстраховаться:

– Сердиться не станете?

– Нет-нет, спрашивайте.

– Помнится, вы говорили, что щегла Фомку задрала кошка…

– Увы, не повезло бедняге.

– Простите, но…

– А что вас смущает?

– Вы, значит, выпустили его в лесу, а он оттуда нашел дорогу обратно к вам на квартиру?

– Помилуйте, это ведь щегол, а не кошка!

– Тогда извольте устранить противоречие. Я-то не сомневаюсь в вашей правдивости, но читатели могут оказаться не столь доверчивы.

– Я разве не говорил, – с улыбкой отвечал Иван Дмитриевич, – что у нас в доме всегда жили разные птицы? Да, и все были Фомки, так уж повелось. Семейная традиция. Попугай, кенар, скворец, два щегла – и все Фомки. Одного щегла мы с Ванечкой отпустили на свободу, а другого действительно задрала кошка.

– И второе, – жестко сказал Сафронов. – По ходу рассказа об убийстве австрийского военного атташе в Петербурге, князя фон Аренсберга, вы неоднократно упоминали своего трехлетнего сына Ванечку.

– Упоминал. И что?

– Людвиг фон Аренсберг был убит в 1871 году. Верно?

– Совершенно верно.

– А история, которую вы сейчас мне рассказываете, произошла раньше лет этак на двенадцать. Где-то вскоре после Крымской войны, как я понимаю. В то время вы еще даже личного дворянства не выслужили.

– Ну не на двенадцать, это вы, пожалуй, лишку хватили, но годиков на семь-восемь пораньше. Да, – признал Иван Дмитриевич.

– Пускай на семь. И вашему Ванечке, судя по его поведению в лесу и дома, было тогда лет шесть. Так ведь?

– Около того. Позднее характер у него стал гораздо более мягкий.

– Значит, – коварно ухмыльнулся Сафронов, – плюсуем шесть к семи, и получается, что в 1871 году ему должно было исполниться по меньшей мере тринадцать. А не три! Или у вас несколько сыновей? И все они, как щеглы, звались одинаково?

– К несчастью, у меня один ребенок. Остальные умерли в младенчестве.

– В таком случае придется нам как-то привести всё к общему знаменателю. Если в момент убийства фон Аренсберга вашему единственному сыну было три года, следовательно, в этой истории он появиться не может. Его еще нет в природе.

– Нет-нет, – запротестовал Иван Дмитриевич, – здесь он играет активнейшую роль, обойтись без него мы просто не в состоянии. Давайте в той истории вычеркнем, что ему три года. Напишем без уточнений: сын Ванечка. Все истории в нашей книге разместятся в хронологическом порядке, при желании читатели сами смогут приблизительно подсчитать, сколько лет было моему сыну в 1871 году.

– Подсчитают и будут очень удивлены.

– Почему?

– Потому что в той истории, – напомнил Сафронов, – он у вас, как маньяк, постоянно катает по квартире игрушечную жестяную бабочку на палке. Странное развлечение для мальчика в тринадцать лет. Вызывает, знаете ли, вопросы.

– Что делать? Вычеркнем и про бабочку, хотя, сказать по правде, не хочется. Жалко. Хочется, чтобы на протяжении всей книги мой сын оставался ребенком.

– Ну, бабочку-то мы свободно можем перетянуть из той истории в эту.

– Поздно, – вздохнул Иван Дмитриевич. – Здесь Ванечке шесть лет, в этом возрасте он уже читал Виктора Гюго. Жена его заставляла. Это был ее любимый писатель.

3

Дом, в котором жил тогда Иван Дмитриевич с женой и сыном, стоял в стороне от шумных проспектов, хотя и не на самой окраине. Обычный доходный дом в четыре этажа, с двумя подъездами, он был построен лет, наверное, пятнадцать назад, в те времена, когда подобной высоты здания в столице были еще не то что редкими, но, во всяком случае, заметными. Теперь, в годы начинавшейся строительной лихорадки, дом сильно потускнел в смысле монументальности. К тому же он был непропорционально плоским, как поставленная на попа конфетная коробка, и квартиры в нем не имели той глубины и ветвящегося объема, какие богатым людям представляются житейской необходимостью. Коридоры были узкие, комнаты тесные, зато печи непомерно велики, так что жильцы побогаче постоянно переселялись отсюда в новые места. Из прежних оставались двое: Куколев и барон Нейгардт. Оба – удачливые коммерсанты, они жили здесь давно и уезжать не хотели, жертвуя удобствами ради воспоминаний молодости. Обоим было далеко за сорок, а в этом возрасте воспоминания и привычки трудно отделить друг от друга. Вдобавок на фоне остальных обитателей дома Куколев и Нейгардт чувствовали себя королями, что в этом возрасте тоже не последнее дело. Куколев, правда, и не прочь был переехать, но восставала Марфа Никитична.

Остальные были чиновничья мелкота вроде Зайцева или самого Ивана Дмитриевича. Он поселился здесь два года назад и считал свое жилище просто роскошным. Жена – та даже всплакнула от счастья, впервые переступая порог этой квартиры, которая в довершение ко всему позволяла ежемесячно экономить четыре рубля из причитавшихся Ивану Дмитриевичу по службе квартирных денег. Впрочем, осенью и зимой бо́льшая часть сэкономленной таким образом суммы съедалась платой за дрова: печи, надо признать, были плохие.

Дом построили в те годы, когда по всей Европе, от Гибралтара до Петербурга, ощущались веяния близких перемен. Уже начали шататься троны, а вместе с ними – стихотворные размеры и архитектурные стили. Укорачивались дамские платья, сокращались расстояния, с корабельных мачт облетали паруса, уголь поднимался в цене, а пенька падала, и поэты слышали рифму там, где раньше самое чуткое ухо не улавливало ни малейшего созвучия. Именно тогда этот дом, приютивший Ивана Дмитриевича с семьей, и вознесся в свои четыре этажа.

Очевидно, архитектор был человеком средних лет. В эпоху смены художественных стилей всё новое, должно быть, казалось ему пошлым, всё старое – помпезным и скучным, поэтому он плюнул и обошелся без какого бы то ни было стиля вообще. Да и заказчик, по всей видимости, не ставил задачей прославить свое имя архитектурным шедевром. Он лишь хотел насовать сюда побольше жильцов – и предпочел потратиться не на украшения, а на четвертый этаж.

В итоге фасад у дома вышел плоский, крыша – ординарная, без башенок. Нигде никаких эркеров, барельефов, львиных морд с кольцами в ноздрях, головок с миртовыми венчиками. Некоторая прихотливость наблюдалась разве что в прорисовке чердачных окон. Да еще над обоими подъездами всажено было в стену нечто лепное, алебастровое, с лепесточками.

Дом принадлежал одному ревельскому промышленнику, который сдавал его в аренду московскому купцу Жигунову, а тот, в свою очередь, – петербургскому дельцу южных кровей по фамилии Караев-Бек, чьи законные интересы представлял какой-то еврей, крестившийся ради права проживания в столицах. Ни того, ни другого, ни третьего, ни четвертого Иван Дмитриевич в глаза не видывал. Это были фигуры почти мифические. Впрочем, ходили слухи, что и на еврее дело не кончалось – и у него были свои доверенные лица. Да и над промышленником из Ревеля тоже еще кто-то был. Дом вроде бы принадлежал ему только на бумаге, настоящим же хозяином являлся его кредитор, некий британский подданный, уехавший в Индию и чуть ли не оттуда спускавший по всем ступеням подробные указания относительно дворницкого жалованья.

Словом, оба конца этой лестницы безнадежно терялись в тумане, из которого раз в месяц выходил шустрый молодец чисто рязанского обличья и требовал деньги за квартиру. Он был суров, но охотно давал отсрочку из расчета десяти процентов помесячно в пользу всех бесчисленных домовладельцев и еще десяти – в его собственную. Лишь Нейгардт и Куколев дел с ним не имели. Эти двое выкупили свои квартиры в незапамятные времена.

Неудивительно, что при таком сложном способе владения дом понемногу приходил в ветхость: ржавели и крошились водосточные трубы, засорялись дымоходы, с крыши текло прямо на фасад, и по стенам змеились безобразные разводы. Местами начала отслаиваться штукатурка. Дом давно требовал ремонта, но, как видно, из Индии никаких распоряжений не поступало, а может, они терялись где-то по дороге.

Иван Дмитриевич в очередной раз подумал об этом, когда воскресная прогулка в лесу благополучно завершилась и они с Ванечкой на извозчике подкатили к родному подъезду. По дороге Ванечка заснул, его с трудом удалось поставить на ноги. Теперь он был сонный, теплый и послушный. Иван Дмитриевич велел ему бежать к маменьке, а сам вошел в соседний подъезд, поднялся на четвертый этаж и позвонил. Здесь проживал латинист женской гимназии Зеленский, знаток всех мертвых языков и всех написанных на этих языках священных книг. Однажды он уже помог соседу: перевел с древнееврейского переписку двух фальшивомонетчиков, которые наречие своих пращуров использовали как недоступную полиции тайнопись.

Открыла кухарка, сказавшая, что барина нет дома. Иван Дмитриевич попросил у нее листок бумаги и оставил Зеленскому записку такого содержания:

Многоуважаемый Сергей Богданович!

Покорнейше прошу как возможно скорее найти случай известить меня, имеется ли в книгах Священного Писания, в Ветхом или в Новом Завете, нижеследующая фраза: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА, и если да, то указать книгу, из коей она взята, главу и номер стиха.

При сем остаюсь Ваш преданный слуга и сосед

Путилин Иван Дмитриевич.