Читать книгу Как мы пережили войну. Народные истории - Леонид Юзефович - Страница 66

…Когда я смотрю на нынешнее поколение молодежи, я испытываю двойственное чувство. С одной стороны, мне радостно, что люди живут в достатке и на селе тоже, что избы их полны современной бытовой техники, что в магазинах сельских все можно купить и огород сажать необязательно. С другой стороны, мне кажется, что, несмотря на трудное, неспокойное время, мое поколение было гораздо счастливее, чем нынешнее.

Но это из области ощущений, ведь у каждого поколения свои понятия о счастье, не так ли? И все-таки порой кажется, что чем-то обделены современные дети, чем-то очень важным и нужным; и не купишь это «что-то» в магазинах и на рынках. Но у нынешнего поколения есть самое-самое главное условие для счастливой жизни – это мирное чистое небо над головой. А тогда… А тогда небо выглядело таким же чистым и синим, такое же яркое солнце светило людям, вот только…

Весной 41-го, как и всегда, хватало хлопот и забот на огороде и в саду, но мы со всем справлялись. Отец все чаще хмурился, слушая радио и читая газеты. В июне месяце страшная весть облетела наше село. Помню, как притихли мы, дети, как заплакали мать и бабушка, как возле дома на завалинке отец долго курил и думал о чем-то. Тогда в нашей семье было пятеро детей: старшему Василию – 13 лет, а младшему Пете – два годика. Везде, во всех домах звучало страшное слово – война. Отец в то время работал секретарем в сельском совете. Начали приходить повестки. Проводы на войну были короткими, строгими, со слезами, но без лишних истерик и рыданий – на правое дело провожали своих мужей, братьев и сыновей русские женщины. В конце июня отец получил повестку. Он пришел домой и сказал, что подготовил последние списки военнообязанных. Помню, как мы все провожали его до околицы, как плакали, как отец давал нам наставления, особенно старшему брату, чтобы мы жили дружно и берегли мать и дедушку с бабушкой. Тогда мы и узнали, что мать наша была беременна и осенью должна была родить нам братика или сестричку. И потянулись тяжелые длинные дни, так и хочется назвать их хмурыми и пасмурными. Казалось, что и солнышко светит как-то не так, как при мирной жизни, а может, мне так казалось оттого, что наша улыбчивая и веселая мать улыбалась тогда очень редко. А для улыбок не было повода: через село отступали наши солдаты, слышался рев фашистских самолетов – мы быстро научились отличать их от своих и бежали прятаться от бомбежки в окопчиках на огороде. Не прятался только дедушка Василий – он оставался в доме, потому что считал себя старым, считал, что ему пора умирать. Вскоре он действительно умер, но не от бомбы, а видимо, от старости. Наступил час, пожалуй, один из самых тяжелых в истории нашей страны. Немецкие самолеты бомбили наши города и села, а люди недоумевали: что же это? Почему же мы не можем дать отпор захватчикам? Разве не самая сильная в мире наша Красная армия? Разве не самый справедливый бой ведет она, очищая свою родную землю от фашистской нечисти? Ответ на этот вопрос мы не узнали и много лет спустя после войны, да и нет его и сегодня, единственного верного ответа.

А тогда через наше село отступали русские солдаты. Грязные, оборванные, голодные. Бабушка варила картофель в мундирах, и мы, дети, набирая его в карманы, шли на дорогу, на огороды, по которым отступали наши. Мы отдавали им картошку, а они, бедные, ели ее прямо с кожурой. И никогда мне не забыть виноватые их взгляды. Они избегали смотреть нам в глаза, словно чувствовали за собой вину перед нами, несмышленышами. Помню, как появились первые немецкие солдаты на мотоциклах. Они со страшным ревом проносились по селу, поднимая клубы пыли на дорогах. Они заходили в дома и не просили, нет – требовали молоко, яйца, сало, хлеб. Бабушка, когда они пришли и в нашу избу, вынула из русской печки огромный кувшин с топленым молоком, налила в кружки и молча, подала немцам. Они жестами дали понять, что сначала она сама должна отпить из кувшина, и только когда она сделала несколько глотков, начали пить молоко. Теперь-то я понимаю, что они боялись отравы, а тогда была удивлена, надо же, какие добрые – бабушку «угощают»… Село заняла немецкая часть, очень многие жители остались без крыши над головой – их выгнали из родных домов. Там теперь размещались немецкие солдаты и офицеры. Люди ютились в сарайчиках, в коровниках и курятниках. Некоторые выкапывали землянки и устраивались там. В нашей избе теперь тоже жили солдаты. Они вечерами напивались и во всю глотку орали песни. В центре села появилась комендатура, и конечно же, сразу нашлись и те, кто пошел добровольно служить новой власти. Но и среди полицаев люди были разные: одни просто захлебывались от радости: кончились, мол, ваши Советы, а другие прятали глаза при встрече с односельчанами, видимо им было стыдно.

Если раньше дни были пасмурные и хмурые, то теперь их можно было назвать черными, беспросветными. Началась оккупация, которая длилась с октября 1941-го по август 1943-го. В церкви теперь держали раненых военнопленных, наших русских солдат и офицеров, а около церкви под открытым небом находились остальные военнопленные, те, кто не поместился в церкви. Помню, как они жались друг к другу от холода, ведь теплой одежды у них не было. Мы носили им отварную картошку в «мундирах» и кидали за ограждение, чтобы не увидели немцы. Потом пленных увезли куда-то, куда – никто не знал, но все догадывались, что их расстреляли.

Я и сейчас помню наглые, самодовольные лица немецких солдат. Они чувствовали себя хозяевами на нашей родной земле. Но самые страшные впечатления остались от того дня, когда в село пришли эсэсовцы. Казалось, даже птицы притихли, даже ветер затаился.

На территории нашего района действовал партизанский отряд «В бой за Родину». Непроходимые брянские леса стали спасительным укрытием для партизан. Сама природа, сама земля русская встала на бой с фашистскими захватчиками. В нашем селе был связной (конечно, об этом стало известно только после войны). Немцы страшно боялись партизан и выжигали целые села и поселки, если получали сведения о том, что там появлялись партизаны. Такие села как Рессета, Долина, Бруссна и многие другие, были сожжены, а их жители расстреляны за содействие партизанам. Особенно злобствовали полицаи, выслуживались перед новыми хозяевами. Староста не раз предупреждал нашу мать, чтобы она поменьше выпускала нас на улицу. Он был очень спокойный человек, я бы сказала даже добродушный, несмотря на то что служил фашистам. Очень многим жителям нашего села удалось избежать расстрела только благодаря ему, казалось, он сочувствует своим односельчанам. Через несколько лет после окончания войны мы узнали, что он-то и являлся тем самым связным. Но ему чудом удалось избежать смерти. Когда наши освободили Подбужье, старосту схватили и хотели повесить как предателя. Люди не дали этого сделать, и тогда солдаты предложили ему просто уйти из села – ведь не все же знали, кем он был на самом деле.

Мы боялись спать по ночам, боялись ночных стуков, малейшего шороха. А письма от отца все не приходило. Мы не знали что и думать, а мать, едва оправившись после родов (у нас появился братик Миша), пыталась нас успокоить. Представляю, что творилось у нее в душе в то время. Дни в оккупации тянулись – не шли. Люди голодали – не было хлеба, а что такое соль, мы все давно забыли. Помню, как бабушка в кипящую воду окунала дощечку от бочки, в которой когда-то хранилась у нас соль. Дощечка была крепко просолена, и это давало какой-то результат – вода приобретала солоноватый привкус. Питались мы в это время в основном картошкой да свеклой, а у большинства наших односельчан и того не имелось.

Конечно же, мы все с нетерпением ждали нашу Красную армию, ждали освобождения, в которое верили все от мала до велика. Но в один из жарких июльских дней 43 года в селе появилось множество немецких солдат, охранников, полицаев. У многих из них в руках были ведра и факелы. Всех жителей согнали на дорогу, ведущую к Слободе (село, расположенное недалеко от Подбужья, километрах в семи), и погнали по направлению к Брянску. А село наше уже пылало, охваченное огнем. Нам не дали даже собраться, в чем были, в том и выгнали на дорогу. Нас гнали в течение нескольких дней, под дулами автоматов. Ночевали мы в поле. Никогда не забуду как мы, перепуганные насмерть, бежали, держась за бабушку. Мать несла на руках маленького Мишу (он родился в октябре 41-го). Так мы прошли около ста километров и оказались на станции Любохна Брянской области. Там под открытым небом организовали лагерь для тех, кого собирались отправлять на запад, но не хватало вагонов. Потом нас погрузили в вагоны и долго везли, а рядом с нашими составами шли другие, с ранеными немецкими солдатами, с контейнерами, нагруженными награбленным, – немцы вывозили все, что представляло собой хоть какую-то ценность. Вот так мы и ехали в товарных вагонах, не зная куда. Спали на соломе, а что ели, я и не помню, давали ли нам какую-нибудь еду. Но очень хорошо помню гул советских бомбардировщиков, он вселял в нас надежду. А фашисты спешили, ведь 1943 год был годом наступления наших войск, и немцы всеми силами пытались вырвать нас у наших. Советские войска шли буквально по пятам вслед за нами, и охранники были начеку. Кое-кто пытался бежать, когда поезд останавливался, но это редко кому удавалось – их ловили и сразу же расстреливали. От скученности и грязи, от нечеловеческих условий в вагонах появились больные тифом. Их выбрасывали на остановках, а иногда прямо на ходу.

В конце сентября 1943 года нас привезли в Эстонию, в крупнейший лагерь в Прибалтике. Увидев огромное количество бараков, огражденных колючей проволокой, многие не выдерживали – плакали, кричали. Плакали и наши мать с бабушкой, и мы, предчувствуя близкую смерть. Разместили нас в бараках, тоже скученно; кормили один раз в день – давали баланду из турнепса с отрубями да маленький кусочек хлеба, который никак не жевался. Грязь, вонь, полуголодное существование сделали свое дело – началась эпидемия тифа. Вот таким был лагерь Клоога, расположенный в Эстонии недалеко от Таллина. Лагерь имел множество блоков, вокруг главного барака – радиусом в 30 км.

Были и спецбараки, где пытали людей. Имелись и бараки для больных тифом, конечно, оттуда никто не возвращался. Были на территории лагеря и салотопки, сладковатый удушливый смрад которых я помню до сих пор.

Мы очень боялись, что заболеет мать, и она заболела, изнуренная дорогами, голодом, непосильным трудом. Бабушка постоянно молилась за нее. Наши соседи (так получилось, что мы попали в один барак с нашими соседями по улице) подсказали нам, как прятать мать от охранников, которые приходили каждый день с проверкой – нет ли новых больных тифом, чтобы забрать в тифозный барак. Мы знали – из тифозного барака никто не возвращался, поэтому изо всех сил старались спрятать мать. Мы с сестрой насобирали тряпья и закрывали мать этим тряпьем с головой. Приходилось даже иногда зажимать ей рот, чтобы не было слышно, как она стонет в бреду.

Старший брат (ему в то время было уже почти 15 лет) работал на оборонительных рубежах – рыл окопы для немцев. Там он простудился и очень долго болел. Мы все надеялись, что и мать, и он выздоровеют. Наконец, начала потихоньку подниматься мать. А в лагере, не переставая, дымили салотопки. Нас тоже ждала такая же участь, ведь лагерь Клоога был карантинным, перевалочной базой. Отсюда людей отправляли дальше: кого на тот свет, кого в страны, где царил фашистский режим. Шел 1944 год – год освобождения Прибалтики. Фашисты метались и от ярости просто зверели на глазах. В конце 44-го они буквально вырвали нас из рук освободителей и перегнали в другой лагерь на острова Саарема, на остров Гзаль – самый крупный из этого архипелага. Перегоняли сначала по ледяной дороге, под мокрым снегом. Мы, мокрые, замерзшие, не шли, а ползли все эти 20 километров. Потом нас погрузили на баржу и через Балтийское море переправили на острова. И вот снова бараки, на этот раз в дремучем лесу, за колючей проволокой, рядом со складами боеприпасов.

Помню, что было страшно холодно – кирпичный барак не имел окон, ничем не отапливался, и мы постоянно дрожали от холода. Кормили баландой, только теперь она была рыбной. Рыба, конечно, была тухлой, ну никак эта баланда не лезла в горло. Бабушка насильно вливала нам ее в рот – хоть какая-то еда, но нас сразу же рвало, хотя жутко хотелось есть. Иногда старший брат брал кого-то из нас, младших, и через лаз в колючей проволоке протаскивал в лес. Там было много всякой ягоды: черники, брусники, клюквы. Мерзлая, но вкусная ягода была для нас настоящим спасением. Мы ели ее сами и собирали для матери, бабушки и маленького Миши.

В лагере было неспокойно, очень часто эстонские пьяные полицаи устраивали проверки и били нас плетками. Теперь уже все начали понимать, что шансов на спасение у нас нет. Только бабушка все молилась и молилась – а что еще оставалось? Старшего брата взяли в батраки богатые эстонцы, хутор которых стоял неподалеку от лагеря. Он пас скот, выполнял много другой тяжелой работы по хозяйству. Там, в хозяйских сараях, наш брат прятал одного русского военнопленного, которому посчастливилось бежать из лагеря. Ни одна живая душа не знала о том. Можете себе представить, что бы было, если бы его обнаружили. И военнопленный этот выжил, благодаря нашему старшему брату. Родом он был с Украины, из Винницы. После войны они переписывались, и раза два или три он приезжал к брату в гости со своей семьей.

Однажды, поздно вечером, фашисты окружили наш барак, заперли двери наглухо, а потом долго возились с фундаментом барака. Оказалось, они заминировали бараки, а сами куда-то уехали на грузовиках. Они удирали от русских, ну а нас решили взорвать. Мы плакали и молились, обнимались, прощаясь друг с другом. Через некоторое время раздался звук моторов – мотоциклы. Конечно, мы и предположить не могли, что это были наши, советские солдаты, но терять нам было нечего, и мы начали кричать. Наши поняли, что в бараках находятся люди, и выломав двери, выпустили нас на свободу А мы, обессиленные, ползли к ним, целовали их сапоги. Возможно ли описать те мгновения?

Пока минеры возились с разминированием бараков, люди плакали, не веря в свое освобождение. Нас накормили хлебом с тушенкой. Было ли в моей жизни что-то вкуснее этого хлеба, этой тушенки? Нет, не было! У этой пищи был особенный вкус – вкус свободы, вкус нашей скорой победы. Вскоре приехал и брат – хозяева сразу же его отпустили. Потом мы жили в тех же бараках, ожидая машины, которые должны были отвезти нас на пристань. Но совсем по-другому мы себя чувствовали – ведь мы были свободны. Машины отвезли нас к пристани, мы пересекли Балтийское море вместе с нашими ранеными солдатами и снова оказались в том же лагере, где пребывали на карантине.

Разместили нас в тех же самых бараках, только теперь они были чистыми, внутри пахло карболкой. Здесь мы ожидали, когда будет поезд, – нас отправляли на родину, домой. Наши солдаты были очень приветливы и добры к нам, детям. Мы видели печи, в которых сжигали людей, горы одежды и обуви – заключенных сжигали голыми. Спустя некоторое время нас посадили в вагоны; помню, что они были холодными, но внимания на это никто не обращал, нас всех переполняло чувство свободы. Мы выехали из Эстонии по направлению к Нарве, затем на Ленинград, а затем на родной Брянск.

За окнами вагонов лежала обугленная, разрушенная, опустошенная земля. От больших городов остались одни руины, а от деревень и сел – только сиротливо торчавшие печные трубы. На железнодорожных станциях и полустанках не было электричества, проводники зажигали керосиновые фонари. Казалось, вся Россия погрузилась во мглу Наша бабушка, глядя на все это, плакала, руки ее дрожали – она сильно сдала за это тяжкое время, хотя находила силы поддерживать нас морально. Теперь же она поникла. «Смотри, Катя, – говорила она нашей матери, – что они, изверги проклятые, сделали с нашей землей. Я же эту землю, родную нашу кормилицу, своими руками рыхлила, разминала, удобряла, поливала…» Она протягивала свои высохшие руки: морщинистые, с набухшими венами – руки великой труженицы. И в который раз они обе плакали. «А ты, Катя, не горюй, дети вырастут, и земля воскреснет, оживет». Сколько же было в этих людях оптимизма, веры в возрождение.

Автор этих воспоминаний – Прасковья Петровна Сюрова – моя мама.

Родилась в 1933 году, в селе Подбужье Жиздринского уезда Орловской губернии. Теперь это Калужская область.

По образованию – педагог. Более сорока лет проработала в сельской школе преподавателем русского языка и литературы.

Скончалась после болезни в 2006 году в Калуге, где и похоронена.

В книгу вошла часть воспоминаний и несколько фотографий и документов из семейного архива.

Людмила ШАРГА (Южнорусский союз писателей, Одесса, Украина), Поэт, прозаик, публицист