Читать книгу Пыль на ветру. Остросюжетный роман. Детектив - Леонтий Шергин - Страница 2

Предтеча

Вступление

Первое детское восприятие мира.

Глухое старообрядческое село в Закамье, население которого вело свой cчет от атамана, времён Разина, по прозвищу Балака, сбежавшего от царя – супостата, поджавшего, под себя, каноны истинной православной веры и возомнившего себя наместником Бога на земле, когда «кончили на лобном месте предводителя вольности», аж за две реки….

Обосновалась, тогда, небольшая «ватага» атамана на левом берегу Камы, у маленькой речушки, на границе с башкирской степью. Устроили землянки за холмом, прикрывающим от большой реки. Выставили смотровые дозоры, на двух холмах, при её впадении в Каму. Один, на крутом берегу, который через два с половиной столетия назовут «Копея», второй – на холме, там, где, сейчас, расположен больничный комплекс. На бывшем холме. Срытым, в будущем, до основания, при строительстве железной дороги на Екатеринбург. Устроили казачий острог, в откосе местной речки, за холмом, прикрывающим поселение от любопытных глаз с большой реки и её противоположного берега. Назвали стан «Подгорный». Воткнули в землю стяг пятидесятника конных стрелков Ивашки Балаки— вышитый шелком, с изображением рыси, ставшей «тотемом» на многие поколения балакинской вольницы. Еще выше, ближе к истоку, домовитые, семейные, казаки, построили мельницу с плотиной да стан из рубленных изб с кузницей. Выжгли леса, распахали пахотные земли и стали поживать, и добра наживать. С востока, починок, прикрывал Хмелёвский стан, в основном укомплектованный татарами, булгарами и, частично, мордвой, приверженками Мухаммеда и его последавателями под руководством Хмеля, из рода Хмельницких, перекрывающий дорогу с Урала и берущих «мостовые» с обозов везущих руду и прочие ископаемые, на Пермские владения «именитых российских людей» Строгановых. Сам «Хмель» более десяти лет был в плену у татар, в Крыму, где и омасульманился. Севернее основной ставки выдвинулся сын «Хмеля», Михайло, человек изобретательный и как сейчас б сказали, талантливый организатор и управленец. Он, при случае, устраивал «засеки» на развилках основного тракта на дороги в сторону Перми, Вятки и Казани. Выше по течение речушки, а эта местность, в настоящее время, называется Михайловский завод, поставил несколько плотин с мельницами, которые обслуживали хлеборобов, вырабатывая муку и «крупку», в том числе крупу для приготовления разнообразных каш и прочих блюд, основного питания населения, боевых коней, тягловой силы и прочей живности. Завод, конечно же, не соответствовал современным понятиям и обозначениям «завода», но организация и управление масштабной заготовкой корабельной и прочей деловой древесины, обжигом угля, заготовкой живицы, изготовлением канатов из пеньки, теса и деловой древесины для рангоута судов, мало чем отличалось от промышленного производства и более века кормило всю округу. Временами ватаги объединялись, брались за оружие и отбивалась от набегов башкир канбарского аймака, а, при случае, ушкуйничали по Каме, на водных путях из Ирана в Пермские и прочие края. С юга, торговый люд, тогда, вёз серебро и злато, а, с севера, меха, корабельную древесину и смоленую пеньку из конопли. Этих ресурсов и своих, хватало. А, серебро? Это, сейчас, «Пермское серебро» является гордостью любого музея. А, в те времена, народ, его и за товар не считал, несмотря на то, что атаманская казна пополнялась и этим. Помнится, и я, бывал очень недоволен был, если бабуля подавала мне, на стол, тяжеленную позолоченную, серебряную, расшеперенную, вилку для кускового мяса, вместо нашей, привычной, советской, штампованной из жести, для круто приготовленной гречки, с конопляным маслом. А, казна? Бабушка говаривала, что полковая казна атамана, разинского пятидесятника Балаки, сохраняется, до сих пор, где – то в откосах «Золотого ключа», на то он и «Золотой» ….

Прошли десятилетия.

Купец Демидов, с позволения российской Берг-коллегии выкупил, за пять рублей, все земли, примыкающие к Канбарке, именно так называлась, во времена Екатерины Великой, речка протекающая по землям башкир, того самого, канбарского аймяка и затеял строительство чугунолитейного завода с молотовыми фабриками и пильную мельницу для распиловки леса. На Канбарском заводе, из материала с Ижевских и Воткинских листопрокатных фабрик, планировалось клепались громадные баржи, типа река – река и река – море. Бригадам профессионалов, переселяемых государевых крепостных из рабочих поселков Пермских заводов, организованных Демидовыми и уже освоенных мест, как никогда, требовались подсобники. Молодых крестьянских парней, привлекали, различными методами, из прилегающих к канбарскому заводу сёл и по требованиям технологии тех лет, загоняли в трюмы, где обязывали расклёпывать накалённые до красна заклёпки, скрепляющие листы обшивки судов. Через несколько лет, в почти закрытых емкостях они теряли остроту слуха и их прозвали «глухарями». Это прозвище, за жителями села Балак, закрепилось на столетия. Прозвище, не имеющее с тетеревами, тоже прозываемых «глухарями». ничего общего. Хотя этой дикой курицы, на границе с башкирской лесо – степью, было предостаточно. Балакинская молодёжь, здоровые, крепкие мужики и девицы, которые потянулись следом за своими суженными, была востребована, как никогда, и расселялась в Заплотинной части завода. Основные переселенцы селились поближе к заводу и назвали своё поселение, по привычному, в честь своей малой родины, Усолье. Весь пришлый люд, а это были те, за кого Демидов не хотел платить: беглых солдат, каторжан и крестьян, раскольников, потомков пленных шведов, расселяли подальше, на берегу пруда подальше от завода, у клюквенного болота. Территорию этого поселка назвали Шахвой, по тому же принципу, по которому и мы, сейчас, иногда, называем хаотичную застройку, «шанхаем». Жители Заплотины, Усолья и Шахвы постоянно спорили о главенстве их анклава над другими и часто, по праздникам, сходились друг с другом «стенка на стенку», в рукопашную, особо на пруду, да под «масленицу», когда голова кругом, гормон пополам с андреналином гуляет и народ пьян весенним оптимизмом.

Этот обычай, выяснения отношений «ты меня уважаешь», какое – то время сохранялся и после войны….

А, тут, наконец – то и до наших краёв докатилась цивилизация. Цивилизация в виде электрификации и лампочки Ильича. Электромонтажники (бабуля их называла «монтёры») тянули провода между селами и деревнями. Потом тянули по улицам поселений. Для многих селян радость была неимоверная. Особо для детишек, когда после просмотра «при лучине». загоралась лампочка и цвета заглавных букв толстых старинных книг и картинки сказок становились сочными и яркими. В первую очередь, «монтёры» устанавливали высокие столбы. Столбы, с пропитанными смолой «комлями», привозились, откуда-то, из города. Привозились на больших машинах, с прицепом, затем, на лошадях, растаскивались вдоль будущих трасс, потом закапывали, стоймя, в землю, вешались провода и подключались избушки и дома. Мне было три- четыре годика, но активность малолетки превышала пределы, мыслимых, возможностей постепенного изучения материального мира. Я, всё время, куда-то торопился. Хотел всё знать. Всё и сразу. Однажды, поутру, когда бабуля еще спала, я вышел на улицу. Хотел вызвать, для игр, Борьку «Секу», моего соседа по улице и соратника в похождениях. Глянул по сторонам. Увидел медленно двигающуюся, мимо меня, длинную телегу для перевозки электрических столбов. Возница лениво, похоже, еще, с спросонья, подгонял лошадь:

– Но-но, пошла, сивая, пошла….

Возница сидел ко мне спиной и не видел меня. Я, оценив преимущества своего местоположения и, разбежавшись, ловко запрыгнул на длинную жердь, соединяющую переднюю и заднюю оси телеги. Последней мыслью, перед падением, была:

– Мылом, что ли намазали! – и, я, скользнув по гладкой жерди, мягко упал на песчаную деревенскую дорогу, краем глаза видя бабулю, с клюкой наперевес, выбегающую из ворот подворья и произносящая «божественные слова» по поводу утраты своей бдительности. Шмякнувшись, на песок, животом вниз, прямо под задние колеса длинной телеги, я, сжавшись, напрягая все мышцы, с ужасом глядел на то, как будто неумолимый рок. Откуда, только, я, это слово знал, накатывающееся, на меня, окованное железом, колесо телеги. Колесо было громадное, выше моего роста и мое тело, под его тяжестью вжимаемое в рыхлый песок дороги, все сжималось, сжималось… и сжималось….

Наконец, колесо переехало через меня, и, я, довольный, вскочил и, отряхнувшись, побежал к бабуле, чтобы успокоить её и, чтобы, своими криками, она, не привлекла внимание возницы и, тот, не принял активное участие, в воспитательных мерах. Воспитательные меры, по отношению к детям, в те времена, у старообрядцев, были строгие. Клюка, в руках бабули, была не ради декорации.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Харитон и Харитониха

Хотя, бабуля моя, была необычайно добрым человеком. Односельчане звали её «Харитониха», а меня, естественно, «Харитонихиным внуком».

А, началось, всё, с того, что полвека назад, еще до войны, до той, германской, её отец, Савелий Ларин, организовал на своём подворье столярную мастерскую. Село, хотя и было небогатое, но успешно строилось. Подымался, общими усилиями, храм, первый на селе.

Подслеповатые окошки громадных старообрядческих домов стеклились большеразмерным стеклом. Всем нужна была мебель «как у бохатых». Зимой нужны были сани, а летом, само собой, телеги. Коромысла требовались. Требовались в неимоверном количестве. Вода доставлялась в бадейках, с речки, из-под горы. Дело спорилось. Да вот незадача. Если первая дочь, Стеша, была красавицей, как говорится, неписанной, то вторая, Груня, не удалась. Хотя, рано пристрастилась к книгам и была удивительно сообразительная, касалось ли это жизненных ситуаций, или хозяйственных, бытейских, вопросов.

Храм, требовал различных, резных, деталей достойной отделки, как внутри, так и снаружи. Часто, наведывался благочинный народ из Перьми, Казанской епархии, да и из Петербурга, уважаемые люди, бывали, наездами. Приходилось, что-то доделывать, что-то переделывать. Как при всяком строительстве. И вот еще, мучило Савелия, что две дочки родились, а сыновей «Бог не дал». Приходилось, на работы, где сам не успевал, нанимать толковых подмастерий. Опять же обучать их, кормить, поить, что положено, по обычаю, да деньги платить, от семьи отрывая, опять же, приходилось. Слава богу, младшенькая, Груня, рисовала хорошо, понимала начерчённые другими людьми эскизы и могла показать хоть работнику, хоть отцу, хоть заезжему молодцу, где, что, значилось. И, при всей своей неказистости, могла, в спорах, любого, «шибко умного», на место поставить.

Савелий, посоветовавшись с женой, решил отправить Груню, которой шёл, уже, двадцатый год, учится в Пермь, благо родственников там было много. И, далеко не бедных. Выбрала она мастерскую при семинарии, где расписывались иконы по старому укладу, изготовлялась церковная утварь для богослужения, шилась одежда иерархов и прочих чинов и служек.

Так пролетели два года.

Наступало очередное лето, конец весны, родственники, проводили её домой, на каникулы. Посадили на пароход.

Разместившись сама и пристроив «котомки», в душной общей каюте третьего класса, Груня вышла на палубу.

Пароход уже отчалил и выходил на фарватер.

На палубе, опершись на поручни, стоял рослый солдат, в форме, в фуражке без козырька. Когда он повернулся, Груня обомлела, сердце ёкнуло. Красавец перед ней стоял неимоверный. Высокий, с правильными чертами лица и яркими, зелёными, глубокими, как озера, пронзительными, глазами и небольшой бородкой. И ощущение, что они знакомы давно, может всю жизнь. Увидев её, красавец расплылся в улыбке.

– Моё почтение, Аграфена Савельевна!

– Добрый Вам день, сударь! – ответила та, вспыхнув и пытаясь вспомнить, где, же, она его видела.

– Я, Харитон, сын Платона Зайцева. Может, Вы меня не помните, а я Вас хорошо помню. В соседях, однако, живем. Отец мой, как—то, посылал меня, помочь срубы церкви подымать, а Ваш отец указывал, где и что делать. Построили ли её?

– Достраивают. Осенью освещают.

Пароход, шлепая шлицами, набирал ход. Вокруг крутились молоденькие женщины, с интересом поглядывая на Харитона и их оживленную беседу. Груня резко сменила тактику и манеру общения, и местные дамы ретировались, поняв, что им ничего «не светит». Как? Это уж женские уловки. Все поняли, что встретились старые друзья и лучше им не мешать общаться.

Оказалось, что Харитон, почти на три года моложе Груни и возвращается из Петербурга, где его списали со службы, по причине плоскостопия. И теперь, он воодушевленный данным обстоятельством, возвращался домой. Груня, тоже, рассказала о хитросплетения своей судьбы.

Сошли на берег, в порту, они вместе. Там, Груню, уже ждал, отец. Он приехал встречать дочь на рессорной двуколке, запряженной резвым жеребцом. Разместив, поклажу, в багажном ящике, они едва втиснулись на него сверху и лошадка, подгоняемая радостным возницей, поскакала, по накатанной дороге.

Груню посадили посередине. Харитона рядом, с краю. При каждом ухабе они невольно прикасались друг к другу.

О боже, как это было волнительно для обоих.

Вечером, того же дня, они встретились за околицей села. Почти всю ночь бродили под луной.

Венчались, Груня и Харитон, уже, в новой церкви. Потом родился первенец, Леонтий, ещё, через три года, родился второй, Антон….

Грянула война. Плоскостопие Харитона перестало являться препятствием для несения службы и его вновь призвали, по специальному указу о мобилизации нижних чинов. Определили в запасной пехотный полк в Санкт – Петербурге, переименованным уже в Петроград. Всю войну пришлось охранять склады с амуницией и техникой на станции железной дороги, вылавливать дезертиров, патрулировать город и пригороды. Иногда, приходилось, разгонять демонстрации голодающих рабочих и питерских женщин.

Груня, суетилась по хозяйству, растила сыновей, прислуживала, по мере своих сил, в церкви, молилась за победу русского воинства над германцами, за жизнь и здоровье Харитона.

К концу войны, Харитон, воодушевленный горячими речами «кучерявеньких» выкрестов, последователей «карлы маркса», о равенстве религий и отторжении, само собой, никонианской, церкви от государства, примкнул к большевикам. Ходил на все их собрания, сходки и сборища. С воодушевлением встретил отречение царя – антихриста и супостата, по старообрядческой терминологии.

Запасной полк, в котором служил Харитон, сначала слили с конвойными войсками, практически с полевыми частями отдельного корпуса жандармов, оставшихся от бывшего Министерства Внутренних Дел Российской Империи. Приходилось охранять тюрьмы и места концентрации заключенных. Иногда участвовать в расстрелах, как он тогда считал, врагов трудового народа. Расстрелов, было всё больше и больше. Темпы нарастали.

Исполнительный и многонерассуждающий эпатажный солдат, был востребован новоявленными властями и вскоре его поставили руководить одной из расстрельных команд. Еще ранее, он вступил в партию большевиков, вполне осознано, и, партийный билет, вместе с идеалами марксизма, хранил до самой смерти. После разгона Учредительного Собрания, ему, по службе, выдали кожаную куртку, кожаные «галифе», хромовые высоко зашнурованные ботинки и кожаную фуражку с очками мотоциклиста, вшитыми в околыш, а также «маузер», в громадной деревянной кобуре.

Его картинный образ, в купе с мрачным взглядом больших, пронзительно чистых, почти прозрачных, ярко – зелёных, глубоко посаженных, ледяных глаз, заранее предрекал судьбу врагов рабочего класса и трудового крестьянства. Увидев его, и, взглянув в глаза, даже истинные приверженцы величия свершившегося, мысленно крестились, отупевали, и, в бормотаниях, об этом величии, пытались найти себя, в этом величии. Не у всех получалось….

Террор набирал обороты.

В конце весны, восемнадцатого, Харитон, уже в качестве командира отделения караульного полка, обеспечивающего безопасность членов всероссийского Наркомата по национальностям, сопровождает на юг, в Царицын, одного из членов этого комитета, Джугашвили, с мандатом обеспечить продуктами питания голодающие столицы. В Царицыне и Астрахани, в это время, скопились десятки тысяч ханов, баев, прочих уважаемых людей мусульманского сословия, сплавившихся с территории Поволжья по великой русской реке и рвущихся в Персию, Турцию или Иран. Имеющих, одновременно, возможности повлиять на организацию поставок продовольствия, со своих подконтрольных, ранее, территорий, в центр страны. Кроме того, Царицыно, ассоциировалось в сознании приверженцев царской власти, как притягательный центр сопротивления, и туда рвались офицеры бывшей царской армии со всей европейской части России, Малороссии, казаки Дона, Кубани и Причерноморья. Жесткой рукой, Коба, с одной стороны, прекратил междоусобицы между сторонниками Советов, расстреляв несколько, особо не понятливых, с другой устранил всех её противников, вплоть до показательных затоплений волжских барж, загруженных, выше ватерлинии, офицерским составом русских армий и казачества, верных, ещё, своей клятве «Царю и отечеству» или кличу «За единую и неделимую».

Командировка была недолгой.

В двадцатом, Харитона направили в Новороссийск, где ситуация складывалась аналогичная той, что в Царицыне была пережита в восемнадцатом.

Белые войска были выбиты из города. Но, толпы их приспешников, прислужников, проходимцев, пройдох и, прочих, отдельных элементов: служивых из царского воинства, офицерья, а также, куча делового народа, сбежавшегося со всей Руси Великой, открывали неимоверные перспективы удушения гидры Антанты и контрреволюции окончательно и бесповоротно. Все «кровососы», рабочих и трудового крестьянства, собрались в одном месте.

Сначала отобрали офицерский состав из бывших землемеров, агрономов, архитекторов, железнодорожных начальников ставших, волей случая, «под ружьё». Они не скрывались и не прятались. Но, были и значимые фигуры, вплоть до полковников регулярных царских, Корниловский и Деникинских армий. Якобы для учета. Потом остальных, включая нижних чинов и обслуживающий персонал.

Потом, всех, по решению тройки ВЧК, тихо и аккуратно, расстреливали.

Назрел вопрос в отношении заполонившим порт беженцев из числа «богатеньких» коммерсантов, предпринимателей, артистов, людей богемы, церковнослужителей и прочего народа, желающих вырваться, из этой мясорубки, за рубеж, к цивилизации. Сортировка по классовой принадлежности не давала особых результатов. Возникали коллизии, когда явный живоглот, заплатив деньги, становился бессеребренником. Доходило до каждого пятого или десятого. То есть, начались внесудебные расправы, подпитывавшие бандитизм и способствующих росту числа «идейных» противников.

Питерская команда, во главе с Тройкой, уже РевВоенСовета, потрясая мандатами Троцкого, методично устанавливая степень вины каждого мироеда, привлеченного, к ответу перед трудовым народом, отправляла, «на тот свет», самые значимые фигуры толстосумов, мародеров и прочего уголовного элемента и быстро навела порядок.

Хотя, это требовало немалых усилий. В том числе, психологических. Вплоть до того, что, когда, стало явно не хватать патронов, то, решением Тройки, приговоренные загружались на корабль, который выходил в море и становился на рейде. Людей выстраивали вдоль бортов и, их, кололи штыками, кого-то докалывали. При неточном ударе штыком, люди, корчась от боли, визжали, хватались за бортовые леера, падали на палубу и умирали не сразу.

Было очень тяжело исполнять революционную справедливость. Выручали приклады и собачьи, дубовые или буковые, дубинки. Типа, наших «бейсбольных бит». Самые крепкие палицы получались из вязов. Терпели дольше остальных.

Однажды, в один из таких мрачных дней, Харитон, спускаясь по трапу, обратил внимание на светящееся, от осознания безъисходности, как будто знакомое, миловидное личико женщины, хватавшейся за полы его расстегнутой куртки и кобуру маузера, с мольбой о защите, уже покоящегося на дне Новороссийской бухты, своего, оглушенного прикладом, мужа.

Оказалась землячка, из города Сарапул, из старообрядческой семьи, приходящейся далёкой родственницей семейству Лариных. Муж её, в своё время, держал ювелирную лавку, имел долю в одной из уральских золотопромышленных компаний. Перед отречением императора, зимой семнадцатого, они венчались.

Усталый и измотанный бесконечными расстрелами, он, с радостью, воспринял эту встречу. А, через несколько дней, уже не мог представить, себе, жизнь без неё и, отработав «наряд», торопился домой к красавице – подружке. Лелея и лаская её, он осознавал, что жизнь, опять обретает смысл. Перестали сниться «кровавые мальчики».

В конце осени двадцатого, Харитон написал рапорт, на увольнение из рядов Красной Армии, по причине здоровья. Написал, что не держат нервы. Комиссия, рассмотрев его заявление, отказала в увольнении, но предложила работу, «на выбор». Или в Пермскую губернию, в Осиновскую волость, где располагалось его село, или в Вятскую губернию, в Сарапул. Он выбрал Сарапул. Конвойную службу при сарапурском отделении ГубЧКа.

К новому году они, с красавицей – подружкой, были, уже, на берегах Камы….

Работа была привычная: конвоировать врагов трудового народа, исполнять приговоры, сначала тройки РевВоенСовета, затем Верховного Совета. А, потом, наступили и времена НЭПа. Старинный купеческий город Сарапул был на подъёме. Частная торговля и мелкое производство, в которое окунулась его подружка – красавица, давали уверенность в будущем.

Харитон, конечно же, никогда не забывал о своей жене и подрастающих сыновьях. Постоянно, при всяком удобном случае, передавал, им, весточки, но, лично, не виделись, уже, почти десять лет.

Наконец, он собрался духом и, в начале зимы двадцать четвертого, прикупив подарков, приехал домой. Встреча произвела на него двоякое впечатление. Груня, похоже, за это время, похорошела и вся светилась от радости, но дети его не узнавали. Половина села, вместе с попом общины, ушла с Колчаком. Савелия был, уже, плох, днями просиживая на крылечке, любуясь садом и видами на природу. Хозяйство, потихоньку, приходило в упадок….

Семья жила за счет огорода и аренды, которую оплачивал иконописец, знакомый Груне по Перми, кучерявенький, молодой еврей, перебравшийся в село, и пристроившийся писать иконы, в столярной мастерской, примыкавшей к предбаннику, в саду.

Удручающая убогость их существования, поразили его.

За что боролись, с кровопийцами?

С тех пор, Харитон, постоянно, несколько раз в год, наезжал в село и участвовал в жизни семьи. Родилась дочь, Мария, затем, еще один сын, Иван, потом дочери Анна и Алевтина.

В начале тридцатых, за красавицей – подружкой пришли. Пришли люди в черной коже. Её обвинили в пособничестве, а конкретно в финансировании деятельности: то ли анархистов, то ли эсеров. Харитон, считая, что это происки сослуживцев, каждый день ходил к следователю ОГПУ, пытаясь доказать, что надо исправить ошибку. Ходил, пока её не увезли в Казань, а его не уволили из органов. Правда, оставив членский партбилет. Партбилет, еще с дореволюционным стажем.

Пришлось вернуться в село.

Савелия уже не было. Осталась, от него, только, столярная мастерская, в которой трудился приблудившийся иконописец. Заподозрив, по-житейски, что его дети, начиная с Марии, удивительно были, шибко, кучерявенькие и походили на молодого, еще, иконописца, он, того, выгнал и, при наличии полного набора специальных инструментов и приспособлений, увлекся столярным делом. В колхоз категорически отказался вступать, работал по договорам с Райпотребсоюзом. Местные власти, зная о нем, практически всё, не напрягали себя, в рвении устранить частное, по сути, производство. Всё-таки член партии, пропуска самому Ленину, в редакцию, к отцу народов, Сталину, выписывал.

Леонтий, за это время, отслужил армию, женился, родились детей, внуки Харитона.

Призвали в армию Антона.

Антон, увлеченный идеей восстановления истинной православной веры на основе проповедей Аввакуума, ревностно отстаивал старые обряды богослужения и не принимал идеи, о помазанниках божьих и прочих «антихристах», то есть идеи, что царь, читай глава государства, это тот, кто богом выбран и освещен. С идеями лизоблюдства, которые постепенно переходили на существующих правителей России, он смирился не мог. Не мог, до самой своей смерти.

Начальнику первого отдела, одной из стрелковых частей Челябинского гарнизона, не составило большого труда, выявить «истинное лицо врага народа», скрывающегося под маской призванного солдатика и из Антона, в тридцать седьмом, через использование «скрутки», из телефонного кабеля, на голове, и воротком из карандаша, получили все «искренние показания» о его контрреволюционной деятельности и «впаяли» десять лет трудовых лагерей. Уже, в конце года, он написал письмо, что его, через Ванинский порт, доставили в Колымские лагеря, мыть золото для Страны Советов.

«Соответствующие» органы попытались подобраться и к Харитону, но он, зная все о методах работы своих бывших коллег, быстро собрал котомки и перебрался в Николо-Березовку, в Башкирию. А, поскольку учет подозреваемых «врагов народа» и их пособников, в те времена, не достаточно, был, четко поставлен, то он, и прожил там, работая столяром, спокойно, целых десять лет, включая годы военного лихолетья, когда погиб младшенький, Иван и сгинул, в неизвестности, старший, Леонтий.

В сорок седьмом, приехав в очередной раз к семье, он, заготавливая полешки дровишки, для баньки, присел на «чурбан» и, отдыхая, отдал, душу грешную, Господу.

Антон, его сын, будущий иерарх Православной Старообрядческой церкви Белокриницкого толка Семиречья, Восточной Сибири и Дальнего Востока, то есть всего Казахстана и Зауралья России, в этот момент, сходил на деревянный перрон маленькой железнодорожной станции. Сходил, возвращаясь, после десяти лет пребывания в колымский лагерях, чтобы, успеть на похороны отца, женится и, через два года, вновь, получить еще десять лет поселения, из которых отсидел семь, в иркутских краях.

Похороны состоялись только на четвертый день, поскольку пришла правительственная телеграмма за странной подписью Студень-Платов. Телеграмму доставил до бабушки сам председатель сельсовета. Бабушка, видимо знала, кто это, или слышала, в своё время, эту фамилию. Плакала она над телеграммой долго и горько, пока буквы, от бланка, не отклеились. На похороны Харитона, на легковой машине, первой которую видели в селе, прибыли несколько человек, один с Москвы, двое из самого Ленинграда, одетых в «кожу», неуставного образца, времён гражданской войны и маузерами «на боку», в сопровождении суетливого местного энкэвэдэшника.

Помянув, над погребением, о беззаветном бойце за идеалы революции, так рано, ушедшего, из жизни, они продекларировали несколько слов из песни:

Вихри враждебные веют над нами

Темные силы нас злобно гнетут….

И залпами из маузеров завершили процедуру.

Дай Бог, чтобы, над могилками, у кого – нибуть, из нас, прозвучали подобные слова.

На «обед», помянуть, они не остались. На вопросы дяди Антона, о том, что, кто они и, откуда, они знают об отце, те скупо ответили, что вместе служили. Сначала в Петрограде, затем в Царицыно. Расстались в Новороссийске. Пытались найти друг друга, встретится. Но, увы, не пришлось. Служба. Буквально, несколько дней, назад, получили известие, что Харитон «…исключён из списков разыскиваемых, по причине смерти…». И, не смотря, на возможные последствия, решили отдать последний долг своему товарищу. Бабуле, Студень – Платов пообещал похлопотать о персональной пенсии за Харитона. И, она, получала, эту, пенсию лет восемь, до Хрущёвских реформ.

По всему было видно, что, Харитона, товарищи, чтили. Видимо, было, за что.

Хотя, этим же летом сад, банька и столярная мастерская были смыты ливневыми потоками от грозы, необычайно долго, несколько суток, кругами, ходящей над селом. Образовался глубокий, до десяти —пятнадцати метров овраг. Он и сейчас выглядит, напротив дома Борьки Ступки, моего друга по детским играм «в машинки», внушительно.

Антон, еще, был дома. И, они, с бабулей, только и успели, что вынести из мастерской, инструменты. Часть, из них, находится, до сих пор, в целости и сохранности. А дом повис над пропастью. Соседний барак – сельский клуб, где располагался, в свое время комбед, комитет ликбеза и ячейка партии, где Харитон был не последний человек, заседающая, без перерыва, каждый день, рядовые члены которой получали за действо то ли трудодень, то ли два, рассыпался на бревнышки и у нас, с бабулей на глазах, сносило эту рухлядь, вниз, по склону, к речке.

Злые языки «шипели», что уничтожено «осиное гнездо», Бог велик и всё видит, «кто кого обидит» и всё знает. Знает, «кого, зачем и чем метить».

Сейчас, трудно сказать, может зря «шипели», а может не очень? Мужа сестры Аграфены Савельевны, бывшего боевого офицера армии Колчака, говаривали односельчане, именно он, Харитон, как истинный партиец и правдолюбец, «сдал», соответствующим органам, за хранение оружия в прабабушкином сундуке, хотя, та же молва, доносила, что, это, оружие, как ценную вещи, на всякий случай, хранил не он, а его жена, Стеша.

Трудно сказать, кто ровен перед Богом, а, кто крив.

А, Борька Сек, в бытность уже взрослым, здорово помог мне, собрав рассыпавшуюся ночью, напротив его гаража, мой «тарантас» времён советской эпохи, ГАЗ – 24.

Заглох, как – то раз, у неё мотор, в глухую полночь на шоссе напротив, единственного в округе, гаражного хозяйства моей малой родины. Надо ж такому случится.

Хорошим людям везет, особо на друзей.

Сторож открыл ворота после того как в течении получаса я тарабанил по забору подобранной палкой. На мой настойчивый стук и лай собак ворота наконец заскрипели и открылись. Показавшийся в щели полуоткрытого притвора, невысокого роста мужичок грозно спросил, что я «ломлюсь». Я объяснил ситуацию, попросил помощи. Тот поёживаясь от ночной прохлады, уже миролюбиво проворчал, что помощи я до утра не получу, слесаря и механики уже давно спят, а здесь кругом всё закрыто. В разговоре я упомянул Борьку Секу как своего друга детства. Сторож оживился и заявил, что Борька работает тут на базе одним из механиков. Затем, подумав, предложил «сбегать» за ним и позвать на помощь.

Заперев ворота снаружи на висячий замок от быстро засеменил в сторону села, а я забрался в свою машину и замер в ожидании.

Очнулся от громкого стука по капоту. Перед машиной стояли сторож и Борька. Борька, явно с «бодуна», держал в руках трехлитровую банку с мутной, в свете фонарей, жидкостью. Аккуратно поставив банку на обочину он, нарочито радостно поприветствовал меня, похлопав по плечу и открыл капот. Попытавшись запустить мотор и поняв, что это не получается, он отправил сторожа за двумя слесарями, специалистами по подобным «движкам», а сам, прихватив банку, пригласил меня в сторожку.

В сторожке нашлась кое- какая закуска и мы приняв «на грудь» мутненького самогончика из банки, закусили, распарились и ударились в воспоминания. Сначала «перемыли и перетерли косточки» всех знакомых и родных. Потом перешли на общеполитические темы. Затем пошли разговоры о том, как сложилась жизнь у его…, у меня.

Он вдруг вспомнил давнишний случай. Учился он тогда то ли в четвертом, то ли в пятом классе. Появился в их селе однорукий мужик в офицерской форме и хромовых сапогах. Поболтался среди бывших фронтовиков и прибился жить у Татьяны, подружки моей бабушки. Я её помнил. И вот как-то раз присел он на скамейку около двора родителей Борьки Ступки и затеял разговор о моей бабуле и её сыне Иване. Разговор был длинный, но, Борькин, детский мозг всё запомнил. Оказалось, Филип, как называл себя офицер приехал в село к моей бабушке, не зная, что её уже год как нет. Приехал, чтобы передать кое- какие вещи Ивана, которого он прошлой осенью похоронил где-то на Урале. Сам Иван всю жизнь рвался к себе на родины, где он, уходя на фронт, оставил молодую жену. Но, поскольку в первом же бою, он потерял обе ноги, то так и не решился показаться перед ней таким убогим. Почти каждый день он писал письма ей письма, но складывал их в вещмешок и наказывал Филипу передать, при «случае», его матери:

– А она, уж решит, как с этим распорядится….

Где-то через год Филипа похоронили. Отпевали его в местной старообрядческой церкви, хотя никто не знал какой он был веры. Следом за ним, почти сразу, «ушла» и Татьяна. На похоронах говорили, что она, в молодые годы, паломницей была даже в Иерусалиме. Хотя особой набожности, за ней, не наблюдалось.

Ближе к утру появился сторож, с двумя слесарями. Приняв «по сто грамм на грудь», мы затолкали машину в гараж и они занялись ремонтом. Борька снова отправил сторожа в село, на этот раз за самогоном. Мы же распаренные около печурки после возлияний, не спешно продолжали разговор.

Борьке вспомнился ещё один случай, связанный с нашей семьёй. Как- то раз недавно, осенью. Какой год Борька не мог вспомнить, но помнил, что границы были уже «открыты». Все село с интересом разглядывало старика и двух молодых людей, молча стоящих на краю оврага, который образовался на месте бабушкиного сада. Потихонечку собралась толпа, возник разговор. Оказалось, что это старший сын Аграфены Савельевны, Леонтий, вместе со своими сыновьями, прибыл проведать родных, аж, с самой Америки. Кто-то его признавал, кто-то нет. Семью Леонтия: жену и двоих сыновей, родившихся до войны, давно уехавших в Сибирь сразу как она кончилась, мало кто помнил. Многие знали только бабушку. Толпа постепенно рассосалась. Борька вместе с Леонтием и его сыновьями двинулись в сторону церкви, к батюшке. У того должен был быть адрес Антоши. Батюшки на месте не оказалось. СлУжка сказала, что тот уехал в город, но скоро должен вернуться.

В ожидании все присели, некоторые полулежа в тени кучерявых берез и Леонтий, с лёгким акцентом, гортанно перекатывая звуки, начал свой нелёгкий рассказ.

На фронт они с Иваном прибыли в одной теплушке, поскольку были призваны одновременно. Где-то, в каком-то поле их выгрузили и построили в шеренгу. Раздались команды:

– На первый и второй рассчитайсь!

Поскольку Иван и Леонтий стояли рядом, то один был первым, другой – вторым.

– Первые! Два шага вперёд!

Иван сделал два шага вперёд, Леонтий остался стоять на своём месте.

– Вторая шеренга! Кругом! По вагонам! Бегом! Марш!

Поднялся пронизывающий ветер со снежной пургой. И через несколько минут рядом никого не было видно. Двери вагонов захлопнулись и паровоз молча потащил состав в снежную мглу.

Так, судьба- злодейка разделила братьев.

На вторые сутки стали слышны раскаты артиллерийских выстрелов и разрывов. По всему чувствовалось, что фронт где-то рядом. На рассвете налетели «Юнкерсы». В щепки разнесли все теплушки. Кто-то из призывников прятался под остатками вагонов, кто- то бежал по полю. Земля была буквально вскопана осколками снарядов, бомб и пуль. Леонтия оглушило, когда он выпрыгнул из вагона, может это его и спасло. Очнулся он, когда уже рассвело от звуков незнакомой речи и редких одиночных выстрелов. По полю, вдоль железнодорожного пути ходила команда солдат в непонятной форме весёленькой голубоватой расцветки. Пленных, способных ходить, сгоняли в колонну. Не способных – расстреливали. В колонне их, с эшелона, набралось человек двадцать.

Оказалось, что их взяли в плен солдаты итальянской армии, воюющей на стороне «фрицев». Когда их пригнали в часть, то Леонтия, как наиболее здорового мужика определили в медицинское подразделение Красного Креста. А через год с небольшим, в составе выводимых «Великим Дуче» экспедиционного корпуса, с Восточного фронта, Леонтий оказался в Италии, в концентрационном лагере, вместе с остатками частей белой гвардии, передислоцированных из Албании по приказу генерала Врангеля. Концлагерь находился на острове Сицилия. Куда, где-то ещё через год, пришли американские войска, освобождать Италию. Никто не догадывался с какой целью, но всех русских загнали в трюмы кораблей и вывезли в штаты. Где и разместили в зонах заселенных пленными и гражданскими лицами японского происхождения. Охраны и конвоирования не было. Наоборот, администрация поселения привлекала русских для поимки бежавших и этапирования японцев. Как-то малу по малу, незаметно, колония русских рассосалась. Кто-то уехал в город, кто-то вернулся в Европу, кто-то устроился на корабли, матросами. Леонтий познакомившись, к этому времени, с красивой полуиндианкой—полуфранцуженкой, перебрался к её родителям, в Канаду. Где и проживает до сих пор, с женой и двумя сыновьями – школьниками. Работал лесорубом. Сейчас на пенсии.

Занимательный рассказ прервал, приехавший из города, батюшка. Он, поискав у себя в алтаре, нашел алма-атинский адрес Антоши и посоветовал дать ему сразу сейчас телеграмму, «чтобы не выпасть там как снег на голову». Адрес первой семьи Леонтия он так и не нашел.

Так за разговорами наступило и утро. Слесари оказались приличными специалистами и, с восходом солнца, моя «рабочая лошадка», несколько раз «чихнув», заработала как часы.

Расчитавшись со слесарями, я задремамал в уже прогретой машине и очнулся только к утру следующего дня.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Бабулина обида

Бабуля, гордящаяся сыном Антошей, и меня пыталась воспитать, в том же духе, в смысле строгости и послушании, в соответствии с постулатами старой веры. Во время войны, она почиталась, как начетчица: читала молитвы, прописанные по Уставу, пыталась говорить проповеди «на тему», толковала новости, так как она их понимала. Все взрослое, мужское, население села, ушло на фронт, включая священника и его помощников, а грамотных людей, среди сельчан, по тем временам, никого, и не было.

Как-то раз, много лет спустя, бабуля, пересказывая своим подружкам очередную присказку о тех временах, помянула меня, что уж «шибко голосистый был»:

– Как-то, приболел, он. Орал как «оглашенный», – орал, да так, что пока успокаивала, на работу опоздала и очередной председатель колхоза, в сердцах, что она задерживала тележный обоз, снаряжаемый на поля с колхозницами, для вязки снопов, пнул, её, «под задницу» ….

Зря он, так, сделал. Слишком дорого, потом, эта выходка, ему обошлась. Я, был, памятливый, в смысле наличием памяти, как физиологической функции, был не обижен.

Молитвы, прослушивание проповедей, посещение церкви, соблюдение постов, какое-то время, я, пока был маленький, выслушивал, заучивал, старался исполнять.

Потом, когда, я уже учился в школе, мне это наскучило, и, я, особо не напрягался. Память, позволяла мне «сходу», практически с первого разу, запоминать и соблюдать тексты, писанные и неписанные заветы и каноны. Пересказывая бабуле, её же словами, различные притчи из жития святых и молитвы, я старался её не расстраивать.

А, председателя колхоза, того, я, как-то повстречал.

У нас, в городке, который все местные патриоты прозвали «Камбоджей», появился пассажирский автобус. Жёлтый, с белой полосой на боку. Водитель со своего места, ручкой, мог, с помощью рычагов, открывать или закрывать дверь. Билет стоил пять копеек «от конца до конца». Сдав, за двенадцать копеек любую пустую бутылку, мы, пацаны, могли дважды насладится проездом на мягком сидении общественного транспорта, от вокзала, через плотину, до другого конца города и обратно.

И вот, однажды, я, увидел, в автобусе, «раздобревшего» уже, обидчика моей бабушки. Это был коренастый мужичёк, среднего роста, плешивенький, со взлохмаченными остатками волос на затылке. Немного «поддатый», он, что-то, громко, рассказывал своей спутнице. Дождавшись, когда он сойдёт, я вышел вслед за ним и, развернув за плечо, сходу ударил в челюсть. Противник, в смысле противный дядя, что-то, хотел произнести, но я, ударил его в переносицу и сбил с ног.

Потом, он, что-то, кричал, потом визжал, а, я его пинал, всё пинал его…, и пинал…. А, он визжал…, а, я, его, пинал…, пока мои одноклассники: Толька Бузилов и Гриня Волков, не оттащили меня от этого ублюдка, обидевшего мою бабушку, а Герман, старший брат одного из моих друзей, Юрки, не «навешал» мне подзатыльников, убедительно приговаривая:

– Нельзя обижать старших, им и так, без тебя, досталось.

В это время, я часто бывал у Юры и Германа. Все стены их большого дома, струганые внутри и натертые до блеска, были обвешаны старинными фотографиями, в резных рамках, людей в незнакомых мне одеждах и военной форме не нашего, не советского, образца. Всегда, при посещении, мне непременно предлагался чай с варением или участие в «трапезе», если было обеденное время, что я очень ценил и старался предугадать. Герман, в последствии, нелепо погиб. Попал по мотоцикл, не правильно обойдя автобус, хотя был, к тому времени, руководитель районных «байкеров».

Царство ему небесное.

В пионЭры и комсомол я вступил одновременно, в седьмом классе. Кто знает, тот понимает. Понимает, что это такое. Вступил, когда бабули уже не было.

Кстати, вместе с Гриней Волковым. Его, тоже, долго не принимали, потому, что он был из семьи вечных «каторжан» и воспитывался, в соответствии с принятыми семейными традициями.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пересылка

Начну повествование, пожалуй, с пересылки Пскова. Очень значимого моего этапа «по жизни».

Пройдя «процедуры» ленинградского филиала Сербского, направленного туда, после второго побега, на этот раз из зоны, я, был признан вполне адекватным «сидельцем», но требующим постоянного внимания и контроля со стороны администрации, и попал на Псковскую пересылку.

С чего бы это случилось, до конца не понимал. Да, особо и не задумывался. Псков, так Псков.

Как обычно, с самодельным вещмешком за спиной и увесистой кружкой в руке, замотанной в полотенце, утяжелённой двумя каблуками кирзовых сапог сокамерника по «психушке, отправленного на этап, босиком, поскольку, он, через Землю, ощущал свою связь с Богом, вхожу, после блуждания по бесконечным коридорам старинного тюремного «замка», в камеру, с одноэтажными нарами, человек на двадцать, закиданными шмотьем. Кружка нужна была как аргумент, если попаду не с ту камеру. В шестидесятые, если попадешь «не туда», например, к явным ссученным или «пидерам», что было обычным явлением, так, что, тут уж, ори не ори, тебя не переселят, расчёт мог быть, только, на свои силы.

Вижу распаренные, в летней жаре, физиономии «бродяг» и приветствовав «честнЫх» сидельцев, представившись, как положено, спрашиваю:

– Кто старшОй?

От окна, забранного в, полуразрушенный «намордник», оттолкнувшись от подоконника, направляется в мою сторону, среднего роста, лет сорока с небольшим, кавказец. В малескиновых брюках, в «напуск» и мягких хромовых сапогах, почти без каблуков. С приятной улыбкой, широко разводя руками, с «распальцовкой», он подходит ко мне, демонстрируя типичную тюремную походку. Толпа на нарах, как я понял, в ожидании «концерта», замерла.

– Да, дарагой! А, мы тебя, ждали. Проходи, дарагой! Я, «Дзэба»! Слыхал, надеюсь. Держи краба

– Погоди, дарогой с крабом. «Дзэба», как гОваривал мой «кент» Гиви наверное, уже, пару лет, во всю, как рулит на Кавказе? Свободная птица.

«Дзэба», широко улыбаясь, всеми тридцати двумя зубами, в золотых фиксах, гортаня русский слог, продолжает:

– Да вот, грехи наши тяжкие, не отпускают! Тут «мусора», меня, вытащили, на опознание трупа одного «бродяги». Не нашли ничего лучшего, как опять, меня, в кандалы «заковать». Они думают, что, я, в курсе, кто тут «беспредельничает». А, о тебе…, кацо, я слышал… от Гиви…. Думаю, что мы говорим об одном человеке. Вопросов, думаю, нет? Гиви мне родня. Он тебя не иначе как братом называл. А, родня моей родни – моя родня. Вот твоё место, отдыхай. «Базар» за жизнь, какими путями, ты, тут, это всё потом….

Я упал на нары и, уставший от узких деревянных скамеек автозака, уснул, вольготно раскинувшись, думая вдогонку, что:

– …где Грузия…, а где Псков…. И, то, как быстро распространяется слухи через «тюремное радио». Даже тут, за решеткой, не спрячешься…. Но, Гиви! Кажется, как давно это было. Сквозь сон, я, слышал, как «Дзэба» пререкался с «дубаками», пытавшимися поднять меня на вечернюю «поверку».

Нахлынувшие воспоминания, «в дреме», еще долго не давали заснуть.

Весна. Дурманящие запахи расцветающей природы. Разлегшись, на рубероидной, нагретой солнцем, кровле, одного из цехов промзоны, не просматриваемые со сторожевых вышек, авторитетные ЗЕКа, лениво поглядывали на жизнь, за забором. Колония находилась в центральном районе региональной столицы. Иногда, оттуда, снаружи, прилетали «грев» с сигаретами и плиточным чаем. Так, как – то незаметно, «без напряга», «скорешились» мы с Гиви, с Кавказа и Васей «Пузырем», из местных. Желание покурить хороших сигарет, полученных от грузинской диаспоры, «чифирнуть» чаёк, заботливо заброшенный на крышу, друганами «Пузыря», сближало. У меня, стезя была своя, как я считал, воровская. Обычно, я, рассказывал им расхожие, лагерные, байки и истории, ставшие уже легендами, а они, слушали, эту «баланду», широко открыв рот. Для них это было приобщение к касте.

Вася «Пузырь», получил свой срок, шесть лет, за то, что на грузовой машине, пьяный, сбил на дороге беременную женщину. Гиви, горячий кавказский парень, солдат – срочник, оставшийся в городе из-за горячей любви к русской девушке, подрался с местными «бакланами». А, поскольку был, то ли самбист, то ли каратист, то, приложил их хорошенько, и схлопотал четыре года. Так, тянулись дни, а за забором жизнь кипела и бурлила. Чем ближе к лету, тем короче становились юбочки у девчат. «Удручающее», в смысле, без надёжное, зрелище.

Однажды, Гиви, после «свиданки» с родными, категорически заявил, что сидеть, ещё почти три года, он не намерен. Убежит на Кавказ, сделает документы, и будет жить, как все нормальные люди. У него, якобы, всё там «схвачено». Родственники помогут. А, если, мы ему поможем, отсюда «сорваться», то, он, и нам поможет сделать документы. Мол, не век же тут, в этой дыре, «чалится».

Да, несколько лет несвободы казались нам, тогда, двадцатилетним, вечностью….

Через месяц все было готово. Я, согласовал этот «финт» со Станиславом Карандышевым, «Карандашом», бывшим, на тот момент, «положенцем» в «зоне», отсиживающем свой, очередной, трехмесячный срок, по «отказным делом», в БУРе, то есть, бараке усиленного режима. Для чего мне пришлось перейти, тоже, в разряд «отказников» и получить свои десять суток «Шизо». А, там, подрядится разносить «баланду» по камерам, где и перекинулся несколькими фраза со Станиславом. Подготовили заточки, кастеты, короткие дубинки, запаслись сухарями и шоколадными конфетами. «Пузырь» и Гиви решили, поскольку мне, по причине «красной полосы», за первый побег, не разрешалось выходить в промзону, во вторую смену, то, если, что, то, они рванут без меня. Выбрали, ползая ночью по крыше одного из цехов, что лучшее место, для «рывка», как не странно, район сторожевой вышки промзоны. Поскольку, именно там, один из «вертухаев», регулярно, встав «на пост», на час-полтора отлучался, то ли на свидание к «подружке», то ли для решения каких- то, иных, может быть мертикальных, вопросов.

Короче, было определены: дата «рывка» – начало мая и время- 23 часа, перед «съёмом».

И вот, срок настал. Я, решился, всё же, поддержать «друганов». И инициировав ремонт своего станка, доказал начальнику отряда, что, на этапе запуска и регулировки моего агрегата, требуется, по технологии ремонта, моё, личное, присутствие. Мероприятие, по расчету, приходилось, как раз, на вторую смену. «Отрядный», «болея» за выполнение производственных плановых показателей своего подразделения, где я, под его руководством, «трудясь, исправлялся», лично, в сопровождении одного из «вертухаев», доставил меня до рабочего места, в промзоне.

Вечерком, перед «съёмом». Гиви и Вася, вторая смена, у которых, была по расписанию, пробрались, с подшитыми к робе карманами, набитыми снедью, инструментами и оружием, к намеченному месту «рывка», напротив выбранной сторожевой вышки. А, я, в назначенный час, присоединился к ним.

Природа благоволила, дул сильный, порывистый, ветер, заглушающий звуки.

Вышка стояла не на углу, а в несколько десятков метров от него, видимо для того, чтобы с неё просматривались «запретки» промзоны и, одновременно, примыкающей к промзоне участку центральной тюрьмы с воротами. Наконец решившись, «Пузырь» перекрестился и перекусил кусачками несколько струн внутренней «колючки», и мы подползли по мягкой, недавно вспаханной земле, «запретки», к деревянному забору. Расположение нижних гвоздей, на которых держались доски забора было определено заранее, и, «Пузырь» откусил их кусачками. Доски были аккуратно сдернуты с гвоздей.

Послышались какие- то звуки, женский смех и бубнящий голос мужчины.

Раздвинув доски, «Пузырь», достал из – за пояса дубинку из толстой арматуры и почти бесшумно скользнул наружу. Я за ним. В густой тени вышки, мы разглядели, что «вертухай», «пер» свою подружку то ли «р… ком», то ли «как… м», упершись в одну из стоек.

Вася сходу ударил солдатика дубинкой по голове. Тот упал на женщину. Она, не понимая, что же случилось, стала поворачивать голову с затянутым узлом волос на макушке в прическу, которая называлась «я у мамы дурочка». В полутьме сверкнули её глаза. «Пузырь» снова взмахнул арматуриной и они, оба, рухнули ему под ноги. Что-то булькнуло, хрустнуло, чмокнуло, и наступила тишина.

Только ветер, по-прежнему, завывал, где-то уже в вышине.

Мы, прислушиваясь, замерли, поджидая, когда Гиви выпутается из «колючек», всё-таки, зацепившихся за его куртку.

Убедившись, что всё в порядке, двинулись по протоптанной нарядами тропинке, внутри внешней «запретки». На углу осмотрелись, ни каких движений, ни в районе КПП, ни у ворот в тюрьмы, не наблюдалось. Вырезав несколько ниток «колючки», выбрались на волю и, перебежав улицу, замерли, оглядываясь и прислушиваясь.

Тишина.

Даже ветер затих.

Быстрым шагом, с перебежками, мы прошли, сначала, подальше от проходной промзоны и, свернув направо, вскоре, вышли к площадке с «вечным огнём». Присев на скамейку в кустах скверика, как сказал Вася, городского морга и успокоившись от «мандража», решили, что разбегаемся тут и сейчас.

Вася, поскольку был местным, объяснил, как добраться до общаги университета, где учился, предупрежденный, брат Гиви, а мне как добраться до железнодорожной станции, шагая вдоль трамвайных путей.

Обменявшись, заранее заготовленными записками, «кого, где искать», мы разошлись.

Как, потом я узнал, Васю «вертухаи» нашли на четвертый день. Его застрелил капитан, ДПНК, когда обнаружил того, у подружки. Сначала, «Пузырь» спрятался в бане, а потом, разъяренный, с криком, что ему «терять не чего», кинулся, с топором, на наряд. Дежурный помощник начальника колонии разрядил в него весь свой наган, но, Вася, помер, только в тюремной больничке, через два дня. Эдика, брата Гиви, чуть не выгнали из университета. Но, тот упрямо твердил, что ничего не знает о судьбе своего непутевого родственника и давно не поддерживает с ним связи.

Я, сначала, дойдя, вдоль трамвайных путей, до железнодорожной станции, доехал «товарняком» до Агрыза, пересел на крышу пассажирского поезда Москва-Иркутск, а поскольку поезд был скорый и не останавливался на нужной мне станции, то я решил сделать пересадку в Сарапула.

Уже рассвело. Было раннее утро.

Железнодорожная станция была заставлена товарными составами. Пытаясь определить, который из них раньше тронется, я перелазил под вагонами, приглядываясь к наличию открытых вагонов и переходных площадок.

Выскользнув, из – под одного из вагонов, я чуть не столкнулся с обходчиком, грузным мужиком в промасленной расстегнутом ватнике и комбинезоне, с молотком, на длинной рукоятке, в руках. Тот, посмотрев на меня красными, видимо с похмелья, глазами, огляделся вокруг и мрачно спросил:

– Кто такой, что здесь ползаешь?

– Да, я, с Южного поселка, – ответил, я, спокойным тоном, хотя сердце выпрыгивало из груди, – иду на вокзал, тут ближе. Чо, те, надо, дядя?

– Странно ты, мальчик, как-то…, выглядишь! Спецовка, какая-то, на тебе не гражданская. Пошли, я тебя провожу.

– Пошли, – сказал спокойно я.

Мы неспеша пошли между двумя товарными составами. Он чуть позади меня.

Вдруг, состав справа, спустил воздух, из тормозной системы, и дернулся. А, я, увидев, на переходном пешеходном мосту через железнодорожные пути, двух солдат внутренних войск, которые, заметив нас, кинулись в разные стороны, к лестницам, резко нырнув, буквально перекатился, под вагоном, на другую сторону состава, который начал уже движение. Мужик кинулся за мной, прямо перед колесной парой. Его фуфайка была расстегнута и, что-то, лежащее у него в правом кармане ватника, застряло в углу треугольника, между колесом и рельсом. Застряло, как стопор. Он, с выражением ужаса на лице, задёргался, пытаясь освободить полу фуфайки из – под колеса, и, крутя головой, глядел, то на накатывающееся, на него, колесо, то на меня.

– Ей, эй, ей, – произносил он всё слабеющим, от безысходности, голосом.

Я, разведя руками, пожимал плечами, показывая, что ситуация безвыходная. Я, не чем, не мог ему помочь.

Колесо медленно переехало распластанное тело, ноги забросило под вторую пару тележки, раздался хруст костей. Верхняя половина тела, каким-то образом прилипшая к колесу, медленно подымалась по окружности, а его глаза, хлопая ресницами, все глядели…, и глядели на меня.

Состав набирал скорость и, через несколько метров, его тело, совсем размолотило.

Очнувшись, я, вспомнив про солдат, рванул поперек железнодорожных путей к тупикам. Там были разные склады, ремонтные мастерские и списанные вагоны.

Сходу наткнулся на лесопилку. Пилорама была разобрана, видимо, для ремонта. И, я, схватив какое-то рваньё, забился в самый дальний угол подпольного бункера и, зарывшись в опил, задремал. Потом слышал, как пришли работники, стали ворочать деталями пилорамы, как пришли солдаты с собаками, опрашивали их. Собаки обошли все доступные уголки цеха, но в массе запахов промасленного тряпья не обнаружили чужого.

Почувствовав себя в безопасности, я перекусил и залег, вновь, спать.

По опыту первого побега, я уже знал, что солдаты, милиция, «бригадмильцы» несомненно, уже, расставлены по местожительству всех моих родных от Алма-аты до Киева и наибольшую активность будут проявлять в первые дни. А, тем более, меня ждут у родственников и друзей, в регионе и у родителей.

Потом, я узнал, что, на этот раз, всё было поставлено, горазда серьёзнее.

Для поисков и моего задержания было привлечено в общей сложности около полутора сотен милиционеров и несколько частей военнослужащих конвойной службы. Вооруженные автоматами, стражи порядка, проверяли рейсовые автобусы, грузовые автомобили и паромные переправы, въезды и выезды из Ижевска и Сарапула, а пассажиры местных поездов, так называемых «спутников», проходили, на перронах, через кордоны милицейских и военных патрулей. Контролировались также билетные кассы. Перед каждым кассиром лежала копия моей фотографии. Были они и на стендах «Их разыскивает милиция» с милицейскими ориентировками на «особо опасного и вооруженного преступника».

Решив, что через пару – тройку дней солдатиков снимут с поисков, а дело передадут в милицию и оно окажется на столе «озабоченного» оперативника, решил, что надо протянуть время, оно «работает» на меня: добраться до своей «Камбоджи», экипироваться и тогда, уже, «рвануть на югА». Попытаться найти Гиви. Может быть, он выполнит, своё обещание, по поводу «левых» документов.

С этими мыслями вечером, когда стемнело, выбрался из своей берлоги и поспешил на поезд. Как раз, успел на пассажирский Москва- Свердловск, останавливающийся «у каждого столба».

Через пару часов, я был уже в гостях, на «провожанах», у одного из своих друзей одноклассников – Грини «Серого», призванного в армию. Я, сходил в баньку, еще горячую. Меня переодели: приодели, переобули. Поскольку, все равно барахло сгниет, за три года службы.

Гуляли, пели, плясали и танцевали до утра. Потом мы с Гриней распрощались, остальные пошли провожать его до военкомата. На следующий день провожали Витьку «Бару», то же одноклассника. Потом, Ваську «Сало». А, там, еще кого-то. И, так целую неделю, напролёт. Пока шёл весенний призыв.

А, потом я опомнился.

На последних «провожанах», друзья меня предупредили, что посторонние люди интересовались мной и не только из-за любопытства. Городок наш небольшой, а личность моя заметная. Информация о побеге разошлась разом. Стукачей, разной масти, было предостаточно.

На «провожаны», я ходил собственно для того, чтобы видаться со своей школьной подружкой, Татьяной «Вьюгихой», которая была завсегдателем этих событий, чьё отсутствие дома, в такие дни, не вызывало подозрений у «мусоров», дежуривших, у них, на кухне и у подъезда. Но, с сюсюканьем, пора было заканчивать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Начало начал

С Татьяной, у нас, были достаточно серьёзные отношения и будут, я надеялся, в будущем. Тем более, нас много – чего связывало.

Как-то зимой, пришла ей в голову «прихоть», купить, входящие тогда в моду, вязаные колготки. Купить их можно было только в Сарапуле. И вот, собравшись в поездку, мы явились на железнодорожный вокзал. Поскольку, как всегда, долго «вожгались», то опоздали на пригородный «спутник». Но, желание иметь вещь, которой есть у подружки, Нинки Бузиловой перевесило. И, увидев товарный вагон с распахнутыми дверями, мы забрались в него, рассчитывая, что поезд остановиться в Сарапуле, пропуская встречный состав, что было вполне привычным явлением при «однопутке».

Увы, нам не повезло, поезд, сходу, «пролетел» мимо железнодорожной станции Сарапул, чуть притормозив, и снова начал набирать скорость. Уже окоченев, мы поняли, что до следующего разъезда, можно и не доехать.

Слава богу, со стороны открытых дверей вагона не было километровых столбов, а тепловоз запыхтел «в гору» и я убедил Таньку, выпрыгнуть в придорожный сугроб и выпрыгнул сам.

Выбравшись на рельсы и прикинув, что до перрона, возвращаться, километра два, мы переобулись. Вместо французских сапожек, на тонком каблуке, я натянул на Таньку свои толстые шерстяные носки, обув свои ботинки на «голую ногу». Далее, подгоняя её, громкими криками и грубыми толчками в спину, заставил её бежать, почти голыми ногами, по шпалам. Сначала, она бежала горько всхлипывая. Потом пришла в себя, и, к перрону, мы подбежали уже распаренные.

Приведя себя, на вокзале, в порядок, направились в город. На «барахолке», сразу же, нашли интересующий нас товар. Но, вот незадача. При расчете, мы обнаружили, что кошелька с деньгами нет, а есть разрезанная, похоже, бритвой, торцевая боковина Танькиной сумочки. Она пустилась в рёв. Пришлось выложить «последние», приготовленные для покупки обратных билетов.

Домой, мы вернулись «зайцами».

Тогда-то мне и пришла в голову мысль, что какой-то замызганный мужичонок, а, я, его, похоже, приметил, в автобусе, когда он дважды пролезал мимо нас к билетерше и обратно. Хотя, мог бы просто передать деньги, что было достаточно обычным явлением. Получается, что этот «гад», за несколько секунд, «заработал» больше, чем моя маманька, получает за месяц, работы. Тут ещё фильм, какой – то, английский, прошёл на экранах, где старый вор обучал молодых ребят обчищать карманы ротозеев, в том числе, способами «вышибания» бумажников из внутренних карманов «сюртуков», обвешав, «цивильно» одетый манекен, колокольчиками.

Я, тоже, соорудил чучело и обвесил его пустыми консервными банками. Затем стал тренировать в этом непростом, как оказалось, деле. Кроме того, набрав обрезков кожи и всяких тканей, стал отрабатывать методы разрезки карманов, сумок, кошелей, подбирая инструмент. Через пару месяцев я был, уже, во всеоружии.

За это время, я, каждую субботу, вместе с другом детства Витькой «Жилкой», ездил в Сарапул, в надежде повстречаться с мужиком, который нас обчистил и поквитаться с ним.

Не встретил.

Катаясь на автобусах, я внимательно поглядывал на попутчиков, вызывающих подозрение. Присматривался к их манере поведения: садится в автобус, проходить по салону, создавать «толкотню», прикрывать свои действия каким-либо предметом. Сарапул был, в то время, по мнению многих, уже сотню, минимум, лет, одной из столиц карманников. Я убедился, что они были, практически, в каждом автобусе. Кто—то работал в одиночку, кто—то группой, но они были везде.

Наконец, я решился. Поехал один, так как «Жилка» отказался участвовать, как он выразился, в этой «авантюре».

На «барахолке» я выбрал жертву, активно распродающую, какие-то женские принадлежности. Проследив, куда она складывает выручку и, подсаживая её в автобус, осторожно надрезал её сумочку сбоку. Тяжелый бумажник сходу упал мне в руку. И, я, от неожиданности, его не удержал. Он упал дальше, на землю. Испуганно оглянувшись по сторонам, чтобы убедится, что никто, меня, не видит, подобрал его и рванул, через ближайшую подворотню, к вокзалу.

В следующую субботу, целый день поездок и походов пешком не дал результатов.

Тем более, что я не пошел на «барахолку», вдруг «терпила», как —то, запомнила меня и сейчас, только и ждет, когда я появлюсь. Уже под вечер, зайдя в рюмочную в центре города, обратил внимание, что буфетчица, протирая столы, сунула какому – то алкашу сверток, похожий, по размеру, на пачку банкнот. Тот, продолжая принимать горячительное, сунул его небрежно в карман длинного, драпового, пальто. Запив, рюмку водки кружкой пива, он, помахав, на прощание, буфетчице, рукой, направился на выход, где мы и столкнулись в дверях. Сначала, мы, вроде бы нечаянно, попытались протиснуться вдвоём, потом, я его услужливо пропустил его вперёд. Он, со значимым видом глубокомысленно, сквозь зубы, произнёс:

– Ну, ты…, пацан! – и важно вышел на улицу.

Я, проскользнул, вслед за ним. Затем, быстро, перебежал улицу и заскочил во двор ресторана, напротив. Где и посмотрел, что же в свертке? Интуиция меня не обманула. В пачке находились аккуратно расправленные и перевязаны бечевкой мятые, засаленные рублёвки и трехрублевые купюры. Очевидно доход, от «недолива». Довольный, что не зря проболтался целый день, я поспешил на вокзал.

Приехав в Сарапул через неделю, я сразу почувствовал, что-то, неладное. Было такое ощущение, что тебя прощупывают, с ног до головы, чей – то взгляд. Что это было и как мной воспринималось, не знаю. Не знаю до сих пор, но это бывает. Не желая подвергать себя опасности, я заехал к своей тетке, Коке Але, в гости. «Кокой» в старообрядческих семьях называли «крёсную мать» ребёнка. А вечером вернулся домой.

В следующий выходной, вместе с толпой, таких же, как я, «любителей приключений», постоянно толкающихся на вокзале, подался в Янаул, находящийся в другую сторону от Сарапула. Там, на базаре, кто-то из моих попутчиков, выдернул хозяйственную сумку, засунутую женщиной-возницей под сено, на телеге и отошедшей, по каким-то надобностям, в магазин. Через дыру в заборе, он передал её мне, а я, положив, ту, в свою спортивную сумку, спокойно прошествовал в сторону вокзала, прямо мимо магазина, откуда, как раз, выходила хозяйка. В сумке было много новых вещей, в основном, женских, какие обычно закупают селяне, в городе, после реализации выращенного урожая.

Через пару недель, мы вновь собрались в Янаул. Но, на этот раз, нам не повезло. Уже, у входа на рынок, мы заметили толпу людей, услышали шум и гам. Оказалось, что какой-то башкир, поймал «за руку» карманника. Озверевшая толпа его односельчан сбила, того, с ног и запинала. Когда прибыл милицейский наряд, он уже не подавал признаки жизни. Увиденное настолько потрясло нас, что в этот день, мы не рискнули что-либо «дернуть».

А, я, вообще, решил не рисковать и держаться подальше от «терпил», а стал осваивать замки и способы их вскрытия.

Набрал замков, штук двести. В основном, из собранных приёмщиками металлома. Благо, дед «Жилки» был их представителем в нашем околотке и сам коллекционировал замки лет, наверное, полста. Замки были самых разнообразных конструкций. И, я, старательно, подбирал к ним ключи и отмычки. На спор, открывал их, используя только отмычки, в том числе, и с закрытыми глазами. Поскольку, подобными способностями владел не каждый, я быстро стал авторитетным специалистом по вскрытию запоров и ко мне, обращались, иногда, даже посторонние люди, потерявшие ключи.

Это хобби, привлекло внимание одной девицы, Юлии Головни, приехавшей в гости, на каникулы, с Украины, к своей тетке по матери, Степановне. Людка была, красивая, статная девушка, постарше меня на пару лет. Она пыталась дотошно изучить механизмы замков, но у неё ничего не получалось. Взамен, она, обучала меня премудростям карточной игры в покер. То ли, учительница, она, была хорошей, то ли, ученик, ей, попался талантливый, но, я, уже через несколько дней, обставлял её, «как хотел». А, у неё, так и не получалось, вскрывать замки отмычками. На, что, она очень обижалась и яростно ругаясь на своём полуукраинском – полупольском, швыряла, очередной механизм, куда-нибудь в угол, потом искала его и снова ковырялась. Упорная была.

Затем, она, уехала в Ялту. Пару раз, от неё, приходили письма. Она, зная моё трепетное отношение к морю, воспитанное на песнях Утесова, описывала прелести приморского городка и приглашала в гости, тем более, у неё, там, жила, с войны, еще одна тетка, уже по отцу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Путешествия

И вот.

В конце июля, подготовившись к экзаменам, я поехал поступать в Херсонскую мореходку, которая готовила средний командный состав для рыболовецкого флота Союза.

Экзамены сдал успешно.

Друзья из экипажа, с которыми я «скорешился» и сдавшие, так же, как я, экзамены, уговорили, меня, отметит «это дело». Благо сухое вино продавалось из автоматов, на каждом углу, вместо газировки. Поскольку, я, не очень-то, «увлекался» этой дрянью, то, быстро, захмелел. До экипажа, ребята, донесли, меня, на руках.

А, на следующий день грянул гром. Дошла очередь до медкомиссии. Головная боль, трясущееся «нутро», еще не прошли. Давление зашкаливало. Мои объяснения, что это последствие «вчерашнего», не помогли. Даже, наоборот, дескать, «пьяниц, нам тут, еще не хватало». Два дня я валялся в постели, оглушённый данным обстоятельством. Ехать домой и расписаться, в крушении всех своих надежд и планов, не хотелось.

В душе подымалась злость. Хотелось переложить вину, в случившемся, на весь мир, который меня не понимает.

На третью ночь, вскрыл каптерку боцмана. Того, который и сказал обидные слова о «пьяницах», а в это время весело отплясывающего твист с «англичанкой» под музыку «соседа с трубой». Набил сумку кожаными ботинками, тельняшками, шариковыми ручками, дефицитнейший, по тем временам, товаром. Прихватил несколько десятков наручные часы, с настоящими, морскими, компасами. И, подался, через Николаев и Джанкой, в Крым.

В Симферополе сдал, за полцены, «барахло», «жучкам», крутящимся около комиссионных магазинов. Затем, с ветерком, «долетел», последним троллейбусом, до Ялты.

В Ялту прибыли, уже заполночь. В поисках места для ночлега, пройдя, чуть вниз в сторону города и вверх, вправо, в гору, набрел на блоки, прогретые солнцем днём. Нашел блок, со всех сторон закрытый кустами и, кинув сумку под голову, заснул.

Всю ночь проворочался на твердой плите, с тоской вспоминая, какая была мягкая трава в Ташкентском привокзальном скверике, куда, я, начитавшись и наслушавшись центральной пропаганды, и, преисполненный желанием поучаствовать в восстановлении города, разрушенного землетрясением, добрался в начале прошлого лета….

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ташкент

Каникулы еще не наступили, но я перестал, уже, после майских праздников, ходить в школу, поскольку разругался, «вжуть», с преподавательницей немецкого языка, сосланной из Белоруссии, за связь с немцами и мучавшей нас фашистскими «склонениями глаголов».

Полный важности и значимости момента, я, прибыл в Ташкент. Выяснил, что «рабсилу» подрядчики, в основном, набирают, на так называемую «поденку», прямо рядом с вокзалом. Расчет, за работу, ежедневный. Однако служащая поденной биржи труда, узнав, что у меня, еще нет, даже, паспорта, с жалостью поглядела на меня и посоветовала ехать, обратно, домой.

Протолкавшись, остаток дня, на вокзале, я, к вечеру, присел на скамейку в скверике, рядом. А, потом, уже в полусне, прилег, в кустах, на пахучий, мягкий газон.

Утром проснулся, выспавшийся, как, на перине.

Встал вопрос, что делать. Решил добираться до дяди Антона, который жил в Алма-Ате. Вроде недалеко от Ташкента, по карте, да по нашим меркам.

Разыскав грузовую станцию, пошел между составами, пытаясь определить направление отправки и нужный мне поезд.

Состав, рядом, дернулся и пошёл, набирая скорость, но в противоположном направлении. В одном из вагонов, с распахнутой дверью ехала толпа дехкан в полосатых халатах и тюбетейках. Один из них, замахал рукой, приглашая меня присоединится к ним. Я отрицательно мотнул головой. Вдруг, он выставил, из вагона, руку, свесился и схватил меня за шиворот. Сделав несколько шагов, я почувствовал, что мне нечем дышать и ноги отрываются от земли. Выхватив нож – «писку», который я всегда держал при себе, в карманчике, вшитом в гульфик, и, на ходу, раскрыв его, невероятным движением вывернув руку, из-за спины, полоснул, тому, по запястью. Он завизжал и отпустил меня. Перед глазами вспыхнул, на фоне солнца, веер хлынувшей крови и, я, упав на четвереньки, с трудом, отдышался.

Уже через час, грузовой поезд вёз меня на Джанкой и я, дожевывал узбекскую лепешку, сидя на полу переходного тамбура грузового вагона. Джанкой, поезд проскочил сходу и, со скоростью пассажирского, домчал меня до узловой станции, Чу. Налево рельсы лежали в Россию, направо – на Алма-Ату.

Денег не было. Кончились.

Хождение по поселку, с целью, что-то «урвать», ничего не дало. Кругом были не наши люди, хозяйства, их, охранялись громадными овчарками.

На вокзале, я, познакомился с семьёй шашлычников, мужем и женой, казахами, которые, скучая, в ожидании очередного поезда, угостили меня шашлыком и мантами. Узнав, откуда я, и, что нуждаюсь в деньгах, они, посетовав, как это родители отпускают такого, почти ребенка, в такую даль, предложили поработать у них помощником, пока их сын не приедет, с учебы в сельхозтехникуме, на каникулы.

Обрадованный, я сразу согласился. Моя задача была: с их домашним осликом, утром, сходить за хворостом, для мангала, затем смотреть за процессом приготовления шашлыка, чтобы ничего не подгорело. Кроме того, на меня была возложена обязанность – будить, за полчаса до прибытия очередного поезда, хозяев, которые спали тут же, в будке, сколоченной из досок от старых ящиков.

Через две недели приехал их сын, и, они, честно, меня рассчитали.

Дав телеграмму, дяде Антону, я взял билет, в общий вагон, до станции Алма-Ата 2. И, как «белый» человек, прибыл в столицу Казахстана в купейном вагоне, рассказывая сердобольной, уставшей от рейса, проводнице, в её служебке, о своих, наполовину выдуманных, приключениях и подкидывая в печурку, вагонного титана, полешки дров. Она, конечно, не верила, но, затаив дыхание, с упоением слушала сказки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Алма-Ата. Ялта.

Дядя Антоша встречал меня на перроне. Стройный, подтянутый, с окладистой бородой. Мы сразу признали друг друга, хотя и не виделись лет семь – восемь.

Он перебрался, в этот южный город, чтобы поправить своё здоровье после десяти лет «Колымы» и семи лет сибирских поселений. У него были слабые легкие.

Часа через четыре мы были, уже, у него дома. В щитовом двухквартирном домике, в одном из ущелий Заилийского Алатау, над которым, чуть ниже перевала Чимбулак, нависла одна из скал. Эту скалу взорвут через неделю, выселив нас, на пару дней, в одну из школ города. Потом, там, на месте её, построят антиселевую плотину и создадут каток, мирового уровня, Модео.

Дети Антона: Геннадий, Людмила, Майя, Лариса визжали от радости, что их двоюродный брат самостоятельно добрался до их заилийских пенат и недолго, но поживёт у них, в гостях. Любимое развлечение родных была игра в карта, как правило, «под дурачка». Когда простого, когда перекидного. «Заядлой» картежницей была тетя Ира, жена дяди Антона. В своё время, дождавшись его из десятилетней «отсидки», вышла, за любимого, замуж, потом была, рядом с ним, ещё семь лет, до амнистии. Нарожала ему, в Сибири, двух детей, А, потом ещё двух, уже тут, в Казахстане, после освобождения.

Удивляясь тому, что, я, постоянно вОвремя выходил, из игры, она искренне восклицала:

– Ну, ты фартовый! Фарт вперёд тебя народился! Дай тебе Бог, фарта такого «по жизни» и не только в «картЯх».

Её дети, ещё не совсем понимая, о чём речь, хором твердили:

– Какой же это фартовый, ему просто везет!

На, что, она уверенно говорила:

– Везёт тому, кто везет. Фартовый? Это другое. Фартовый, или не фартовый, это, как, Бог назначил. А, тут, не был бы фартовым, не везло бы!

Дядя Антон, ворча в бороду, деланно усмехался:

– Вот так всегда. Меня она фартовым один раз «по жизни» назвала, когда амнистия подошла, а племяша, уже третий раз, за вечер.

Иногда, долгими темными вечерами, южное солнце рано заходило за высокие скалы ущелья, тетя Ира рассказывала сказы, присказки и разные истории.

Любимое блюдо в семье было пельмени. Дядя Антон и тетя Ира готовили их великолепно. И, к случаю, тете Ира, всегда, рассказывала историю, с вариациями, о том, что, её пельмени, были настоящим фирменным блюдом и славилось на всю иркутскую округу Предбайкалья и приносило немалый доход в поселенческую казну.

А, суть была очень проста, мясо для пельменей готовилось «в разводку», то есть доводилось, до нужного состояния, посредством добавления воды и тщательной порубкой мяса в корыте. Вперемешку с луком. Что было достаточно нетрадиционно для сибирских краёв. Я, думаю, что тетя Ира и о «глюконате натрия», может быть, называлось тогда, это зелье иначе, думаю, знала. Знала, думаю, не «понаслышке». Но, сочные, насыщенные специями, из соседнего Казахстана, «иркины пельмени», которые готовил и стряпал, вручную, дядя Антон, за занавеской, разделяющей кухню и «зало», ихней «чайнОй», всегда перевлекало окружающию «шоферню», золотоискателей, «добытчиков» пушнины. лесозаготовителей, «вертухаев» из местных лагерей и поселений. Которые, по любому поводу и без повода, спешили, к их пятистенному «шалашу», на перекрестке сибирских дорог.

После освобождения, опасаясь развития у дяди Антона туберкулёза, семья, по предписанию врачей, уехала, через Балаки и Шолью, в Алма-Ату, к одному из лагерных «корешей» Харитоныча.

Дядя Антон официально стал работать смотрителем двух садовых хозяйств, научно—исследовательского хозяйства академии Казахстана и государственного заповедника.

На одной стороне ущелья росли знаменитые алма-атинские яблоки «Раппорт», вкусные и пахучие неимоверно, на другой – сплошь устилались заросли урюка. Он в это время, уже, поспел и горы были оранжевые, от плодов.

В свободное время, дядя Антон реставрировал храм, храм служения Русской Православной Старообрядческой Церкви Белокриницкого толка. Служил молитвы, читал проповеди, чем, в итоге, немало содействовал восстановлению истинной веры.

Меня, вместе со своим сыном, Геннадием, определил, чтобы не бездельничали «попусту», колотить ящики для будущего урожая, чем мы и занимались, работая по шесть часов молотками, а потом, с чувством собственного достоинства, набивали карманы и запазухи яблоками, шли угощать местных мальчишек и играть, с ними, в футбол.

Через полтора месяца, каникулы кончались. Пора было готовиться, «хочешь – не хочешь», в школу и меня, груженого фруктами, отправили домой….

Окончательно проснувшись, я огляделся. Солнце уже взошло. Оказалось, я спокойно проспал всю ночь на могильной плите старого кладбища. Кругом стояли надгробные стелы, лежали плиты, с изречениями, как я понимал, на арабском языке. Город еще спал, и, я, поспешил к автовокзалу. Где, и умылся, в холодной воде речки, протекающей прямо под зданием, а потом, на такси, добрался до ресторана «Ореанда», где работала, как писала мне Людка, то ли официанткой, то ли в подсобке. Поскольку, ещё было рано, то, я, решил подождать, открытия заведения, на ближайшем пляже.

Тем более, я впервые увидел море.

Море, о котором столько мечтал….

В десять открылся бар при ресторане, затем в два – сам ресторан. Юлька появилась часов в пять.

Удивлению и радости, её, не было предела. Отпросившись «в отгулы», она отвела меня к своей тетке и они, уже вместе, определили меня к своим соседям, где жила одна из Людкиных подружек, Женя Першина.

Вечером собрались у меня, на квартире. Юлька, Женя Першина («Жека»), Игорь Бык, Борис Ветка, Валентин Куренной и я. Людка, «Жека», Бык, Ветка были с Ужгорода, с Западной Украины. Валентин из Гудауты, из Грузии. Отец Валентина был русский, из кубанских казаков, мать происходила из старинного абхазского рода рыбаков.

Оказалось, что Юлька работает в ресторане, официанткой, и «Жека», то же, официанткой, но в баре ресторана. Ребята, которые представились то ли фамилиями, то ли «погонялами», не стали развивать эту тему дальше, ограничились лишь фразой, что работают «на пляже».

Юлька, представившая меня Эриком, настоящим «Кацапом», чем вызвала их смех, и вся рассыпалась в комплементах, рассказывая, какие у меня золотые руки и, что любой замок, мне, нипочем, надо и сейф открою.

Потом, сели играть в покер. Мне как всегда везло, почти все «взятки» были мои. Разошлись уже под утро, решив, что я могу «раскатать» любого и со мной лучше не садится.

Ресторан «Ореанда», был при центральной гостинице города, в том числе и для интуристов. К вечеру, задний двор заведения, был заставлен Опелями, Фордами, Фиатами и прочими Шевроле. Их надо было охранять. Туда сторожем и устроила меня Юлька. Сторожу полагалась будка и собака. Будка была из старого строительного вагончика, а собака – дворняжка, пустобрёх, по имени «Дембель».

Ребята, по ходу знакомства, оказались карточными игроками, а вернее шулерами, «кидалами». Днем они ходили по пляжам и обыгрывали доверчивых гостей города-курорта, а вечером, все собирались у меня, в сторожке, которую гордо называли «катран».

Вечером, Юлька и «Жека», по ходу обслуживания, выявляли любителей карточной игры и передавали их, на улице, ребятам. Те, обойдя ресторан по набережной, заводили их в сторожку, и начинался «процесс» удовлетворения азарта. Постепенно выявлялись постоянные посетители и Людка с «Жекой» занялись, чтобы не простаивать, удовлетворением плотских утех постояльцев. Чем они, не стесняясь, хвастались и даже гордились количеством клиентов. Два-три раза они провожали мужиков на их квартиры, всё высматривали, выясняли и днем, пока квартиранты были на пляже, мы их «чистили».

Однажды, «Жека» попала в дом, обставленный по высшему разряду: с картинами на стенах, импортной, югославской, мебелью, позолоченными рюмками и столовыми приборами. По этому поводу, собрались и разработали детальный план «темы». Целыми днями, мы, меняясь местами, следили, высматривали, записывали распорядок дня жильцов дома. Анализировали. Наконец установили точно. В город приехала цирковая труппа лилипутов – карликов. Один из артистов, прима ростом сорок восемь сантиметров, перепив, после ссоры с подружкой, разных спиртных напитков, скончался. Хоронил его весь город и курортники. В том числе и все жители интересующего нас дома, включая кухарку. Мы определили, что, во время «выноса», никого дома не будет. Час – полтора было в нашем распоряжении.

То, что там, неспешно, было набрано, вчетвером еле донесли до сторожки.

Дождавшись, пока уйдет последний игрок и успокоившись, разобрали добычу. Она была велика. Правда Людка забрала себе половину, как она говорила в «общак». Но, никто особо и не спорил, всем хватало, да и мало ли, что по жизни может быть. «Заначка», ещё, никому не мешала.

И хотя, все было выполнено чисто, вскоре мы почувствовали, что куда-то, «не туда» попали. Сперва, какие-то «мутные» люди, с которыми мы не поддерживали, ранее, взаимоотношений, стали задавать вопросы. Вопросы не по текущей теме. Затем, уже «козырные фраера», с рынка, заинтересовались нами, наведываясь, почти каждый день, в нашу сторожку, якобы «перекинуться» в картишки. Оказалось, что мы обчистили местного авторитетного «барыгу». Он, уже давно отошел от дел, но уважением «общества» еще пользовался. И, хотя, мы, к этому времени, «подчистились», но, что-то, видимо, недоучли. Сначала пропал Игорь Бык, нашли его через неделю в ущелье Уч-Кош, рядом с городом, голова была разбита камнем, руки переломаны. Потом, исчезла «Жека». Мы терялись в догадках. Хозяйка квартиры, даже, на «розыск», в милицию, заявление подала. Все были в недоумении. Пока, раздувшееся фиолетовое тело «Жеки», не выбросило, волнами, на берег, у одного из дальних портовых волнорезов.

Понимая, что до нас добраться, им, нужно только время, уже, той же, ночью, мы были на катере, ходившем вдоль побережья. Билеты взяли до Гудауты, откуда родом был Валентин Куренной.

Вечером, следующего дня, наша команда сошла на берег. Поселились у Валентина.

Несколько дней ходили по городку, присматривались. Городишко, по сравнению с Ялтой, несмотря на наплыв отдыхающих, был небогатый. Один раз Юлька увлекла, в соблазн, молодого человека, которого мы, разыгрывая «горячих» грузинских парней, обвинили в приставании к сестре, одного из нас, и вытрясли из него почти сотню. Второй раз, на квартире ухажера, она открыла шпингалеты на окне, и пока он провожал её, мы вынесли всё более – менее ценное: и квартиранта, и хозяйки.

Наконец, нам повезло. По крайней мере, мы так думали. Базар в Гудауте был обнесен деревянным забором. В нескольких местах в заборе просматривались дыры, которые устраивали местные жители, для сокращения пути. Однажды, ранним утром, мы обратили внимание, что у одного из проёмов, к которой была протоптана солидная «народная тропа», притормозила, разбитая «в хлам», но «на ходу», грузовая машина. Шустрые мужички быстро разгрузили ящиков десять – двенадцать фруктов и оставив сторожить одного, поехали дальше, к воротам рынка. Мы подошли. В ящиках оказался свежий, только, что поспевающий, инжир.

Быстро прикинув вариант развода, я, попросил у охранника сладкого «добра», закурить. Потом рассказал, что, «мои», что-то долго не едут, а я им шикарное место, прямо на центральном проходе, держу, как бы кто не захватил, хотя, я, там оставил одного своего друга, посторожить, но мало ли что. Люди иногда наглые попадаются. Потом ходи по рынку, ищи, где товар разместить. Хороших мест, через полчаса, уже не будет. Вон, уже хвост очереди, из машин, из-за угла, выглядывает.

Так, в неспешной беседе, убедил его посмотреть место, приценится. А, пока «моих» нет, то можно и пару ящиков разместить на прилавке. Платить не надо. Уже оплачено. Сказав Ветке и Валентину, чтобы они посторожили товар, мы с торгашом, захватив по ящику, пролезли через дыру в заборе и направились в сторону центрального входа. Через пару минут, я сообщил напарнику, что меня «приперло» и, поставив у его ног, его ящик, с его товаром, припустил в сторону базарного туалета.

В это время, ребята, тормознув, проходящий мимо, трактор с тележкой, закинули в неё фрукты и подъехав, прямо к воротам рынка, продали товар, за полцены, профессиональным перекупщикам. Поскольку, были ящики типовые и не были промаркированы, то, уже через полчаса, доказать их принадлежность, было невозможно. Встретившись на углу, мы, подались в кафе, пожрать. Очень уж хотелось.

Всё прошло идеально, одного только мы не учли, Гудаута городок небольшой. Все, друг друга, знают, хоть раз, но видели или встречались. Кто-то, вероятно, заметил Валентина, суетящегося вокруг ящиков.

Короче, на следующий день, в дом, наведался участковый, опросил нас всех, «под протокол», и выписал повестки явиться, на следующий день, к следователю. И Юлька, и Ветка, и я давали показания под вымышленными именами, поскольку, мол, документы с собой не носим. Поэтому сразу собрались, рассчитались, за постой, с материю Валентина, и бросились к электричке. Валентин, понимая, что деваться ему некуда, провожая нас, чуть не плакал.

Добравшись до Сочи, мы решили ехать в Нальчик, где служил, срочную, Юлькин одноклассник. Уже, на следующий день, мы разыскали нужную нам военную часть. Юлька сходу закрутила роман с, дежурившим на КПП, офицером, оказавшийся её роду – племени. Тот помог оформить краткосрочный увольнение, уже старослужащему, Любкиному однокласснику, и разместил нас в «красной комнате» общежития вольнонаемного состава.

Решив вопрос с жильём, мы, по привычке, направились на рынок. Но, нас, местные ребята, быстро оттуда выперли. Дескать, сами, концы с концами еле – еле сводим, «вас только тут не хватало». «Понаехали», мол, тут, понимаешь….

Оттолкнувшись от информации, полученной от них, мы направились по хлебоприёмным пунктам.

В стране начиналась «борьба за урожай». У всех баз и элеваторов скапливались громадные очереди из большегрузов с зерном.

«Шоферня», люди, лишенные элементарных удобств, неделями стояли в этих очередях. Людка пользовалась офигенным спросом, мужики, даже, дрались из-за неё.

Мы, с Веткой устроили «катран» на вольном воздухе. Желающих, попытать удачу, было больше, чем достаточно. Банк доходил до десяти тысяч, в тех деньгах, когда мотоцикл с коляской, стоил шестьсот рублей. Нас, ни разу, не заподозрили в «кидке». Пара хлеборобов, даже машины, вместе с зерном, «просадили, за мил душу», которое мы тут же перепродали работникам базы за «наличку», по сходной цене. Машины, конечно же, вернули.

Слухи о нашей бурной деятельности распространились быстро. Уже через неделю к нам стали подкатываться крепкие парни, с требованиями «делиться». Сначала называли цифру пятьдесят процентов, потом – тридцать, потом – двадцать. Последнюю, они называли «конечной», с угрозой, что, за этой долей, они придут с «уважаемыми» людьми, с которыми, даже Москва, «считается».

Было начало осени. Нервы были окончательно растрепаны. А, тут ещё, эти, наезды. Понимая, что нам не выстоять, да и смысла никакого не было. «Битва за урожай» скоро закончится, а жизнь будет продолжаться. Тем более, под «черными», не хотелось «работать». Мы решили разбегаться, до следующего сезона. Полчаса на сборы и, к вечеру, я уже ехал на верхней полке купейного вагона. Поезд был прямой, «до дома». Настроение было никудышное. Наследил. Если докопаются по Ялте, где я был оформлен сторожем, в гостинице, официально, то отдуваться придется за всех. Так оно, в итоге, и получилось.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Первый арест

Через полтора месяца, в ворота нашего дома, постучали. Увидев, воронок и несколько человек, во главе с Сашкой Вострецовым, устроившимся, после армии, работать в милициюки, даже, дрались из, я скинул финский нож и свинцовый кастет в топящийся подтопок и пошел открывать. Они уже ломились в ворота, кто-то, даже, пытался перелезть через забор.

Представились. Мол, посланцы от Крымского областного управления. Что, в результате оперативно – розыскных мероприятий установлена моя причастность к крупной краже в городе Ялта и сейчас будет, в присутствии понятых, произведет обыск по местожительства и прописки.

Поскольку, интуиция подсказывала, мне, о подобном развитии событий, я, конечно же, подчистил «концы», то есть убрал, с «глаз», вещи, по которым можно было, что-то, установить. Но, не всё успел «заныкать», думал, что еще есть время. Опись изъятого «потянула» на два листа. Вроде бы всё по мелочи, но эти мелочи подтверждали моё участие, так сказать, в этом, инкриминируемом, мне, деле. Когда, на меня, зачем-то, надели наручники и затолкали в машину, я понял, что назад дороги нет. Проезжая, мимо базарной площади, где несколько рабочих копали, вручную, траншею под водопровод, а среди них и моя маманька, стало «так тошно, что до не могу».

Слава Богу, с годами, утихла эта боль.

Тем более, мать сделала стремительную карьеру. Уборщица в местном банке, хозяйка ларька – торговой точки по продаже самой вкусной газировки в округе, поставляемой Анной Ивановной, женой Василки, потом стала заведующей складом строительных материалов райпо. Являясь, таким образом, распорядителем всех стройматериалов в районе, когда ни один местных жителей не мог ни построить, ни отремонтировать своё жильё или печь, не придя, к моей маманьке, с просьбой выделить, из закромов потребительского общества, доступные стройматериалы и главное, кирпич, изготовляемый на Василкином кирпичном заводе. Дедушкин кирпичный завод, уже, после ухода «Демьяныча» на пенсию «захерел» и медленно разрушался.

Она стала очень уважаемым человеком. Тем более, что все подчеркивали её порядочность и щепетильность по отношению к людям, нуждающимся и убогим, в смысле, тем, кто нуждался «вдвойне».

Но, жизнь продолжается.

Пару дней продержали, меня, одного, в камере КПЗ. Потом пришел, из столицы региона, этап. Ребята все знакомые. Но, какие-то, не такие. Как будто им было известно то, что я не знал. Моя попытка установить, по привычке, иерархию в свою пользу, наткнулось на противодействие со стороны нескольких человек, включая одного моего родственника, «Крола» и его соседа по улице, «Конаря». Короче, меня побили, как человека, который «не нюхал настоящей параши, а выступает». Удрученный, полученным уроком, я дремал на нарах, когда в камеру ввели Каракулова, по кличке «Каракул», имеющего три «ходки» и считающегося главой воровского «сообщества» в городке. С недоверием, мы, услышали, что его взяли «за поджёг» дома любовницы. Видимо, велики были страсти, раз толкнули, того, на такой, безрассудный, поступок.

Мы, были хорошо знакомы, так как я, несколько раз, по доброте душевной и в память о своих родственниках, бывших «сидельцах», заносил ему, по случаю: чай, сахар, сигареты, для передачи на зоны. Мы, с ним, сразу «скорешились» и «шобла» притихла, ожидая, что я, сейчас, буду разбираться с ними. Но, я, выбрав момент, когда «Каракула» выдернули на допрос, сказал им, что, я, зла не помню и, не думаю, с них «спрашивать». Они поняли мою позицию и успокоились.

Затем, я, рассказывая истории, притчи, сказы и прибаутки из бесчисленных отрывных календарей деда, которые он коллекционировал, завоевал сначала уважение, зато, что я так много знаю, а потом и «авторитет», в смысле иметь право «судить, кто прав, кто виноват», кому выносить парашу, а кому мыть пол. Это многое значило в тесной камере, с нарами, рассчитанными на восемь человек, но вмещающими мужиков двенадцать.

«Каракул», искренне, очень переживал, что неправильно может быть понят «бродягами». Тем более, что в городке творился полный беспредел. Поджоги домов продолжались. Один за другим, «под шумок», «обносить», сначала, жильё «богатеньких», а, потом, и явно, людей случайных. Было подозрение на наличие в городке маньяка— пиромана и использующую удачную ситуацию шайку воров. Возможно и не из местных. Но, «Каракул», запросто, мог попасть в этот разряд. Не видя выхода, он предложил мне бежать. Бежать, чтобы лично оправдаться перед «братвой». Считая, что свои возможности и знакомства на «югАх», я, не полностью реализовал и, что данное обстоятельство, позволит мне еще несколько лет побыть на свободе, я согласился. Тем более, что, уже третью неделю, меня, не вызывали на допросы и я ожидал, что «мусора», могут, «накопать» что—нибуть еще, или «присобачат» к делу какие-нибудь «эпизоды».

В начале декабря ударили трескучие морозы.

Как-то раз, мы, с «Каракулом», выйдя первыми на «оправку», в уличный туалет, уже по теплому одетые и захватив немного «жратвы», разобрали сначала помост, потом заднюю, выгребную, крышку люка, «клозета» и выбрались, по замерзшему «содержимому», наружу. Согласно, ранее оговорённому плану, быстро разбежались. Он, вероятно, рванул до своей подружки, хотя и обещал больше туда не соваться, а я подался на завод, где у меня была «лежка», и где, в своё время, я, отсыпался, пробродив, «под луной», с Татьяной. О побеге, по городку, сразу разнеслись слухи. Она поняла, где меня искать и, к вечеру, приволокла целую сумку «жратвы», собранную её бабушкой, «Галямихой». Очень уважаемой «дамой», из того еще, дореволюционного «разлива». Их семья владела некогда, частью, зимнего перегона и «бурлацкой тяги» участка Камы от Николо-Березовки до Сарапула. «Старая» очень меня не любила, поскольку я был из семьи Шергиных, их вечных конкурентов, постоянно претендующих на этот бизнес.

А, дело было так.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Род Шергиных

Шел далекий девятнадцатый век

Ранее утро, над Камой подымается туман. Бригада просыпается – пора снимать сети. Кошевой разжигает костер. Бригадир, ополоснувшись прямо из реки, вытирается подвернувшейся тряпицей.

Но, что это, послышался, какой-то необычный, звук. Все насторожились. Чу, слава богу, отлегло. В нескольких десятках метров, у самой кромки воды, брел ребенок в длинной, почти до пят, белой рубашке. В правой руке ребенок крепко держал суковатую палку, другой – тянул за собой на ремешке металлическое кольцо, похоже стремя, бренчавшее по береговой гальке. Когда ребенок подошел ближе, все увидели, что ребенку от силы три- четыре года, он устал, измождён, но не плачет. Только настороженно молчит. Потом стал тыкать палкой в сторону котла, висевшего над костром. После чашки горячего чая с лепешкой, буквально, упал на постеленное рядно и уснул. Проснулся, он, к вечеру, уже в лодке, когда бригада возвращалась домой, с удачного лова, были веселые, добрые и разговорчивые.

Так, у бригадира, появился в семье девятый ребенок- мальчик. До этого, все восемь детей, были девочками. Мальчика при крещении назвали Алексеем. Односельчане кликали его «Шерга». Прозвище досталось от наименования, по-башкирски, стремени, которое он не выпускал из рук, еще, долгое время. Потом так, Шергиными, стали называть и все это большое семейство, приютившее его, и только в период Столыпинских реформ, при выделении «отрубов», род Шергиных распался на отдельные фамилии: Долговы, Дьячковы, Дьяконовы, Долгушины, Порубовы, Раковы, Санниковы, Улановы, Коротковы, Толстопятовы, Михайловы, данные, им, местным, вечно полупьяным, писарем, как производные от деревенских прозвищ.

После того, как Алексей стал понимать русскую речь и уверенно говорить, стало более- менее ясно, как он оказался, тем ранним утром, на берегу Камы и куда брел. В те времена, по закамским степям, свирепствовала то ли холера, то ли еще какой мор. Короче, вымер весь башкирский род, разбежался скот, испортились все продуктовые запасы. Несколько, спасшихся от напасти, человек, бросив всё, подались в сторону большой реки, где была, хоть какая- то цивилизация, и надежда на спасение. Но, в итоге, он остался один. И, вооруженный палкой, да железякой на ремешке, пошел искать людей.

Нашел.

Так вот, и, появился в большом и богатом селе Музино Сарапульского уезда Приуральской губернии, в середине девятнадцатого века, продолжатель рода семейной династии Шергиных.

Когда Алексей подрос, то женился на одной из дочерей своего спасителя и родились трое сыновей. Один них Демьян. У Демьяна родились, тоже, трое сыновей: Михаил, Василий да Иван. У Михаила родились тоже трое мужиков. Это были: Федор («Федяшка»), Василий («Василко») и Николай («Николаша»). Дочки, двое, не выжили, в «голодомор».

Шергины, а это с десяток семей, объединенных родством, занимались: летом, гоняли вниз по Каме плоты, вверх тянули баржи, бабы и ребятня лепила, сушила кирпичи; зимой, «держали» ледовые «прогоны» от Николо – Берёзовки до Сарапула, обжигали кирпич. По поводу ледовой дороги, основного пути от Перьми до Казани, частенько возникали претензии со стороны конкурентов, с закамской, башкирской, стороны, жителями набольшего татарского аула, Бутыш. «Галямиха», и, была родом, из семьи соперников Шергиных. Причины непонимания, а иногда, по пьяни, ругани, ссор и жестоких драк, как сейчас бы сказали «разборок», давно были забыты, а враждебность и напряжённость, «по жизни», даже в наши времена, ещё оставалась.

На третий день своей «отлёжки», я, направился к подружке маманьки, тете Нине, «Уточке». Объяснив ей, где моя «заначка», я попросил сходить её к нам домой и притащить сумку. Тут, то ли она сдала меня, то ли неосторожно проговорилась, а «мусора», сменяя друг друга, сидели, круглосуточно, на кухне. Но, когда она вернулась, ни с чем, вслед за ней, в дом, где я отогревался на печке, ввалился целый наряд блюстителей порядка и, моя «воля», на этом кончилась.

Хотя, сумка, так и пролежала, годы, нетронутая, там, где, я, её «заныкал».

Следствие вела молодая следовальша, Бронштейн. Записав всё, что я ей порассказывал, она, не напрягаясь, изложила это в обвинительном заключении и закрыла дело.

Перед Новым годом меня свозили до региональной тюрьмы, где я помылся в общей бане, переоделся и был доставлен обратно, ожидать суд.

В камере, в которой, мы, с моим земляком, Балакинам Василием, «чалились» вдвоём, было достаточно скучно. Поскольку, я думал, что он «отрабатывает свою пайку», то особо не расспрострянялся, понимая, что «как слаб человек». Но вот, однажды, в камеру, ввалился этап, с региона. Вижу, входит, разбрасывая носки ботинок в сторону, приблатнёный «Конарь», И, я, сходу, едва дождавшись, когда захлопнется дверь, вдарил его по «кумполу» чайником, наполненным водой. Тот, сразу «вырубился» и, с полчаса, лежал без сознания, но судорожно дышал, временами, даже всхлипывая. Когда он окончательно очнулся, то я сказал ему, что спать он будет под нарами, а Балакину наказал, что если, я, его увижу ночью на нарах, то под нарами спать будут оба.

На том, и порешили.

Весьма кстати.

Камера КПЗ находилась в бывшем купеческом доме, окна, которого, давно уже, утонули до уровня земли. «Намордниками» служили высокие выгородки, в виде забора. Танька, нашла тот, который закрывал, именно, наше окно.

Затем, после того как, её подсадила, снаружи, подружка, а внутри, можно было спуститься по прогонам, она предстала, во всей своей красе, перед моими очами. Я, возбужденный моментом «свиданки», достал, из оконного блока, переплет внутренней рамы. И, между нами оказалась была только ветхая решетка, из арматуры, закреплённая в деревянном блоке.

Балакину, я «попросил» встать, отвернувшись, у двери и закрыть своим телом «глазок». Яростные страсти и ласки раскалились и пылали до «беспредела». Наконец, на третий день, решетка, не выдержала и рухнула, вместе с оконным блоком, и Татьяной, на меня.

Вот, это, был номер.

На моё счастье, блок был метра под два и не «долбанул», мне, по лбу. Балакин попытался подсмотреть, но, я, показал ему кулак и он, тяжело вздохнув, отвернулся. Потом, Танька, выпорхнула из «намордника» и, мы, с Василием, попытались установить на место: решетку, раму, кирпичи. Но, восстановить «темницу», у нас, не получалось. Не хватало «рабочих рук». «Конарь», конечно же, всё слышал, но, без разрешения, так и не вылез из своего «убежища». Пришлось его вытаскивать, из-под нар. Оказался, не плохой, работящий парень. С руками. К утру все было идеально подогнано. Даже швы между кирпичами были утыканы серой ватой от фуфаек и казались естественным раствором старинной кирпичной кладки.

А, потом, на следующий день, был суд.

Через много лет мы встретились с Танькой. Уже всё перегорело. Я женился. Она вышла замуж. И, вот, как-то раз, усадив, перед поездкой к родителям, в переполненный общий вагон пригородного поезда, свою жену с маленькой дочуркой и прогуливаясь по перрону, я, вдруг, увидел Татьяну, с сыном на руках, в сопровождении мужа, спешащих на тот же поезд, стоящий на коротком пути. Особых чувств это обстоятельство не вызвало.

Но, каково же было моё удивление, когда, зайдя в СВОЙ вагон, пройдя в СВОЁ купе, увидел рядом со СВОЕЙ женой, Татьяну, перепелёнывающих деток и, о чём-то, оживлённо, беседующих. Я, не знал, как реагировать на подобные «происки» фортуны, судьбы – злодейки и, до самой своей станции, простоял в тамбуре вагона, покуривая, модные тогда, сигареты «Родопи».

Итак, суд проходил в районном Доме культуры, где я, школьником, подрабатывал: сначала открывал – закрывал занавес в команде режиссера местного самодеятельного театра, а потом, осветителем, откуда меня выгнали, когда я, в самый напряженный, по смыслу пьесы, момент, перепутал цвета подсветки сцены.

Итак, зал был полон. Родственников, друзей и подруг у меня, и друзей, и подруг, уже, моих друзей и подруг, было много. Всем хотелось знать, что же произошло. Кем-то двигало любопытство, кто-то искренне переживал.

Только родных было, почти, ползала. Некоторые плакали. Но и радовались многие, что бабушка, Аграфена Савельевна, не дожила до «такого». Судья, которая терпеть меня не могла, с подачи своей подружки, Танькиной маманьки, дала «по – полной, чтоб очухался». При последней встрече, накануне «этапа», я, грубо посоветовал Татьяне, строить свою жизнь не оглядываясь, на меня и моё мнение. Годы, все сгладят. Всё проходит, пройдёт и это.

На зоне, я, вспомнил про Юльку, её «общак» и написал письмо, в Ужгород, с вопросами о том, как её дела, с намеком, что скоро появлюсь в гостях. Я был уверен, что она опять сколотила «шалман» и снова «стрижет» «штацких». Обратный адрес дал самого близкого, на тот момент, дружка, «Жилки», жившего по соседству с моими родителями и теткой Людки. А, того, при встрече, на «провожанах», предупредил, что если, вдруг, придет ответ, то он повяжет на ручку калитки ворот цветную косынку.

Раз в день, я, проезжал, на мотоцикле с «Шамышем», мимо дома своих родителей деда и Витьки, ждал весточки. По времени, уже, было пора бы и подойти.

И, вот, я, увидел знак. Через друзей, встреченных мной, случайно, в городке, передал «Жилке», чтобы он оставил письмо в почтовом ящике, а почтовый ящик держал открытым.

Вечером того же дня, я, подъехав с «Шамышем на соседнюю улицу, пешком, направился забрать письмо. Но, вот незадача. Наряд, дежуривший у моих родителей который, уже, день, вышел на улицу. Покурить. И, почти за квартал, в вечерней темноте, один из них, Сашка Вострецов, узнал беглеца по походке.

А, походка моя была своеобразная. Поскольку, с детства, я, мечтал стать моряком, а, моря рядом не было, то, я, как понимал, вырабатывал у себя зычный, командный голос и раскачивающуюся походку. Походку капитана корабля, идущего по палубе корабля, преодолевающего штормовое море.

Заметив и узнав меня, он, «со товарищами», рванул в мою сторону. Увидев, бегущих, на меня, «красноперых», я, так и не забрав письмо, только и успел, что незаметно, скинув, под прицелом трех пистолетов, в траву: нож, кастет, дубинку и поднять руки….

Всё это видела, стоящая, в своём саду, у плетня, Юлькина тетка, Степановна. Очень пожилая, сухонькая старушенция, лет под девяносто. У неё был домик – типичная хохлятская мазанка, плетеный забор, громадный сад, колодец с чистейшей питьевой водой и дочь – подружку, а своё время, моего дядьки «Василки», да куча родственников, регулярно наезжающих, к ней, в гости. Рассказывали, что при царе она была артисткой цирка и покоряла публику своим изяществом. И, подумать только, у неё было золотое обручальное кольцо и золотая цепочка с крестиком, на иссохших грудях.

Разглядев, своими подслеповатыми глазами, что меня «повязали», она вышла и засеменила в сторону дома моих родителей, в окнах которого еще горел свет. Удовлетворённый, тем, что, хоть, моя маманька будет знать, что со мной случилось, я, в ожидании автозака, даже задремал, присев на корточки.

Вокруг начали собираться соседи, обсуждающие увиденное. Подъехал «автозак». Уже, когда меня заталкивали в него, подошёл мой дед, Михаил Демьяныч, с бабкой. Дед, был, в дохе, нательной рубашке, кальсонах и сапогах на «голу ногу». Их дом стоял, как раз, наискосок, через улицу. Он похлопал одного из мусоров по плечу со словами:

– Погодь, малой, дай поговорить!

Тот, отпустил мою руку, завернутую за спину.

Сашка – «мусор», попытался что-то возразить, но дед, зыркнув, на него, мрачно выразился:

– Цыц!

Чем, сразу пресек, все его попытки.

Связывать с дедом, в его же вотчине, ночью, желающих, даже среди органов, было мало.

И, на это были свои причины, начало которым положила война с германцем.

Шел шестнадцатый год, века двадцатого, второй год войны. Демьянычу, именно так его звали с малых лет за ум, не по годам пытливый, разговор рассудительный и очень снисходительную, с шутками и прибаутками, реакцию на бесшабашные выходки товарищей – односельчан, пошел тогда девятнадцатый и, вот, «забрили» его в армию. Девки, на селе рёвом плакали оттого, что одного из самых завидных женихов, увозили куда-то далеко, воевать с «германцами». А, парень был «что надо». Ну, во-первых, почти закончил реальное училище, где был не из последних, по части прилежности и успешности. Видел автомобиль и даже хвастался, что катался на нем и «гудел» в грушу. Во- вторых, отец его, Демьян, пока находился, после Цусимы, в японском плену, много чему научился, по части крестьянского ремесла, например, плетения из лозы изящной мебели, кошевок, разведения чайного гриба, который он называл «императорским» и щедро делился своими знаниями среди земляков, потому, был он очень уважаемый человеком, не потерявший авторитет, даже, после выделения из общины на «столыпинские отруба». На «пленные компенсационные» или, как тогда говорили, «откупные», пытался выучить сына, хотя, после получения выдела из общины, вынужден забрать его обратно. Забрать, чтобы работать по хозяйству, и, нещадно, наказывал, если тот пытался открутиться от ежедневных разнарядок. Демьян был, говорят, роста небольшого, но уж очень крепок, а «нагайку», вообще из рук не выпускал. Крутой был мужик.

На «провожанах», говорят, забавный случай произошел. Дружок у деда переел и закрутило у его живота. Вышел, он, значит во двор дома, оглянулся по сторонам и видит дверь стайки приоткрыта. Ну, и рванул туда. Быстренько спустил штаны, присел и оперся правой рукой на что – то основательное. Оказалось, на рог козы. Коза, взревев, рванула в сторону выхода из помещения и вытащила, упорно державшего её, за рог, «дружка» во двор. Народ, выходя из дома на улицу, с песнями и плясками, увидел картину почти «интима», пьяного молодого человека, со спущенными штанами и дико орущей кормилицы семьи. Так, и осталось в деревенских преданиях, на века, что в Мазенине, живут «козоё… ы»

Итак, «забритые под чистую» призывники шли колонной, с обозами, до ближайшей железнодорожной станции, Можга, где заканчивалась строящаяся ветка тупика Транссибирской магистрали на Екатеринбург. С разворотной площадкой для паровозов и, только там, грузились на платформы и рассредоточивались по теплушкам, чтобы ехать, с комфортом, в сторону Москвы и Питера. На распределительном пункте, в Петрограде, его, как самого грамотного, со справкой от реального училища, определили на курсы телеграфистов, где он изучал, кроме азбуки Морзе, методы и способы обеспечения связи между войсками, техническое снаряжение, оборудование связистов, и, даже, методы доставки сообщений с помощью голубей. Изучал кавалерийское искусство, знакомился с автомобилями, мотоциклами, велосипедами, аэропланами и маломерными быстроходными судами, включая парусники. К началу семнадцатого года, Демьянович, был уже подготовленным унтер-офицером, сразу с тремя поперечными нашивками на погонах и перспективами на хорошее, по тем временам, полковое жалование.

Но, увы, процессы, которые шли в армии, призванные уровнять рядовой и офицерский (унтер-офицерский) составы, не позволил юноше использовать все привилегии, которые были, ему, положены по штату. А, к марту семнадцатого года, Русская императорская армия вообще была переименована в Революционную армию свободной России. Среди солдат появились элементы брожения. Власть постепенно переходила к пьяной «шантрапе». В отдельных частях солдаты, подстрекаемые этими баламутами, объединившимися в партийных ячейках анархистов, большевиков, эсеров и, прочих, «пламенных революционЭров». Издевательства над офицерами стали обычным явлением. Демьяныча направили в часть, на границе с Польшей, откуда с боями они отступали в сторону Пскова. Потом, бои с немцами, вообще прекратились, приказы командования «стоять» не исполнялись. Отмена единоначалия в армии привела, вместо повышения её боеготовности, к нарастанию анархии, в виде отказов солдат сопротивляться или идти в наступление, вплоть самосудов над боевыми офицерами. Кроме того, произошёл колоссальный рост дезертирства. Для противодействия развалу армии развернулось движение «ударных частей» (называвшихся также «революционными», «штурмовыми», «частями смерти»), то есть практически, это означала формирование «заградительных отрядов». Параллельно с солдатскими комитетами, начали формироваться офицерские организации. На сцену начали вылезать всякие «дикие» дивизии из представителей действительно диких, но отважных, племен Северного Кавказа и Средней Азии.

Но было, уже, поздно. Дед говорил, что это было, уже, «как мёртвому припарка».

Начался «раздрай» армии и общества.

Демьяныч был не дурак и решил переждать, это смутное время, дома, у своей маманьки, которая постоянно писала письма. Почта была единственным государственным органом империи, работающим исправно. Мария, мать Демьяныча, была не только способна пригреть своего «родненького», но и скалкой пройтись, по «бестолковкам», особо настырных обидчиков. После боёв под Псковом, когда в феврале восемнадцатого, «германец уже выдохся» и был остановлен, рванул Михаил Демьяныч домой. Толпа дезертиров, захватив паровоз и несколько вагонов, направилась сначала на Москву, а потом на Нижний Новгород, Казань и, дальше, за Волгу….

Препятствий, на пути, особых не встретили.

Правда, каждую заправку паровозов углем и водой добивались с помощью винтовочной стрельбы, над головами блудливых железнодорожных начальников. Добравшись до дома, Демьяныч, как положено, принял хорошую порку от отца, за несоблюдение присяги. И, только, то обстоятельство, что царь, к этому времени, уже отрекся, спасло, Демьяныча, от более серьёзного наказания. Так, он иногда рассказывал, что отец забил бы его нагайкой в «усмерть», если бы не отречение «батюшки». Хлебнув столичной жизни и дезертирской вольницы, Демьяныч загулял по-крупному. Никто ему был уже не «указ». Очнулся только через месяц, в объятиях красавицы – Прасковьи Павловны, самой богатой и красивой невесты, на выданье, своего села.

Через неделю они обвенчались, а через девять месяцев окрестили своего первенца, «Федяшку». К весне 19-го, с востока, подошли к Каме армии Колчака, проповедавшие верность Царю и Отечеству под лозунгами за Русь, Единую и Неделимую. Бывшего царя уже не было. Его расстреляли, как говаривал дед, прибывшие, из-за океана, жидомассоны. О каком, теперь, царе была речь, Демьяныч, не совсем, в своём возрасте и понимал. Корниловская, деникинская попытки, рейдЫ Май- Маевского и Шкуро, направленные на восстановления государственного порядка потерпела фиаско. Надежда была на адмирала. Отечество, вернее остатки государства российского, в виде всяких советов, комитетов, комиссариатов, собраний, местных правительств отдельных, чуть ли не волостей, прочих пан-атаман тавричеких, отбивалось от интервенции прежних друзей, которые назывались Антантой, и, прочих, иноземцев на севере, западе и востоке. На юге: Украине, Армении, Грузии, Азербайджане, Бухаре, только еще организовывались «самостийные» республики.