Читать книгу Тщета-2 (неоконченный роман) - Лев Клочков - Страница 4

Утро встретило меня жутким холодом. То немногое тепло, которое я вечером принёс с собой, давно было израсходовано под полным отсутствием одеяла. Пришлось, сползя с разваливающегося ложа, немного размяться, и тогда немного потеплело, и изо рта пошёл пар. Я немного ещё посидел, но поскольку никому не было до меня дела, вышел в коридор и отправился искать пропитание и дорогу в будущее.

Я был молод и полон надежд, хотя мне и пришлось уже многое попробовать в жизни, у меня не было той основы, которая делает человека чем-либо. Человека, который вырастает в определённом окружении, это окружение и определяет всю его жизнь, и готовит к ней, даже если человек бросает эту жизнь и сбегает в капитаны или ещё куда. Но я бежал пока что только от семьи и от нищеты, что в общем-то удалось только наполовину – долг перед близкими держал меня на достаточно короткой цепи, а нищета окружала всех нас настолько плотно, что бежать от неё через неё можно было только к ней, – она не покидала нас никогда, нищета вследствие нищеты духовной, которая так и не позволила встать выше неприятностей жизни и забыть о хлебе насущном, забивала все остальные заботы о величии творчества и стремлениях духа.

В итоге, обладая всё-таки творческой душой, мне пришлось ограничиться тем видом деятельности, которая не требовала ощутимых затрат, – чернила и бумага в небольших количествах стоят недорого и доступны даже нищим, не то что холсты, мрамор или, в особенности, музыкальные инструменты, а техника приобретается только ничего не стоящими усилиями ума. Грамматике же нас обучили бесплатно, в детстве, в школе, как и всё остальное население.

Я собирался жить один и самостоятельно, хотя семья моя и не собиралась утрачивать контроль надо мной, а у меня, конечно, ещё долго не хватило бы решимости порвать с ними окончательно и навсегда.

Написано у меня было немного. И ещё меньше было того, что можно было бы представить на суд читающей публики. Если говорить откровенно, то аккуратно переписанной на хорошей бумаге была у меня только одна вещь, – трагедия Синяя Шапочка. Вы знаете, это та самая сказка, когда-то услышанная от одного моего знакомого, молодого охотника, переработанная мной как помесь Ш. Перро с Э. Берном, с помощью моего неподражаемого юмора, в двухактную трагедию. Я воспринял эту историю именно как трагедию, потому что в ней всё было определено с начала и до конца с фатальной неизбежностью трагедии, и поворотов судьбы, приносящих неожиданное счастье главному герою, здесь быть не могло. Но по крайней мере было смешно. Конечно, я не мог рассчитывать на то, что моя пьеса удостоится постановки, даже в наш век эротических поисков на сценах, но мысль предложить эту пьесу нашим издательствам и получить за неё хоть немного денег преследовала меня уже давно, даже не столько из-за денег, сколько из-за того, что написанное должно рано или поздно найти своего читателя. Или слушателя.

Поскольку в этой безобразной, но пока единственно доступной для меня квартире у меня оставалась только кружка воды, то пришлось ограничиться скромным умыванием, похожим на кошачье, причём кошкам легче, они умываются без воды и могут вылизываться так тщательно, как их приучили в детстве, а у нас слюней маловато, во всяком случае для утреннего умывания. Запирать я не стал, – нечего и не от кого, и вышел через грязный и запущенный коридор, не заглядывая к хозяйке, в широкий мир Литературы.

Как-то один знакомый объяснил мне, что для того, чтобы автора, начинающего, разумеется, напечатали, он должен быть членом Союза писателей, потому что литература должна соответствовать, и кто, кроме Союза, может следить за тем, чтобы держать и не пущать. Но, следуя нашей логике, главным условием вступления в Союз было наличие напечатанных произведений. Кто сумел разорвать этот круг, тот пользовался всеми благами. А как разрывать классические бюрократические круги, мы не обучены опять же с детства. Но пока я ещё верил и надеялся, тем более что в стране начал веять ветер перемен.

Первым делом я направился в редакцию самого передового нашего журнала, которая находилась прямо на Невском проспекте. Вид у меня был не шикарный, но я не успел ещё и обтрепаться до неприличия, то есть выглядел как основное серое большинство. Даже то, что я не умылся как следует, не замечалось в бесконечной череде помятых мужских лиц. Невский был недалеко, так что я быстро добрался до цели. Парадный подъезд с мраморными лестницами произвёл бы впечатление на серое большинство помятых мужчин, если бы они были способны что-нибудь воспринимать кроме своей обычной заботы, но я видел и понимал всё – отсутствие следов реставрации на когда-то богатом внутреннем интерьере, пыль и грязь на площадках, слишком много разных мелких контор и учреждений помимо редакции, и сама редакция, которая занимала отнюдь не лучшее помещение, которое могло повергнуть в трепет разве совсем уж неискушённого юнца. Журнал явно не переживал лучшие дни. Или не сам журнал, а вся наша литература. Да и были ли у неё лучшие дни?

За столом, против ожидания не заваленном рукописями, а элементарно пустым, не считая нескольких полных и пустых пепельниц, сидела пожилая дама, которую нельзя было спутать ни с кем – сразу было ясно, что она работает в литературной редакции и занимается именно тем, что принимает начинающих авторов. На втором столе, уже совсем пустом, сидел относительно молодой человек, видно, какой-то сотрудник, и помогал секретарю наполнять помещение табачным дымом, перекидываясь с ней изредка непонятными фразами. Она стряхивала пепел прямо перед собой, поскольку сидела за столом с пепельницами, а ему приходилось время от времени наклоняться к ней, точнее, к её столу. Ко мне она отнеслась весьма приветливо, и мы поговорили о многом, прежде чем я сказал конкретно, зачем пришёл. И очень сожалела, что их журнал не печатает пьесы. Совсем. Но, если я принесу им что-нибудь из прозы – лучше прозы, чем поэзии, особенно на злободневные темы, либо хорошо проработанную историческую вещь, – шансов у меня будет много. Молодой человек сидел, дымил и не вмешивался. На этом я и попрощался, нельзя сказать, что разочарованный, но без денег и без славы. То же повторилось и в других редакциях. Материал не взяли нигде, даже чтобы посмотреть.

Приходилось пересматривать жизненные планы. Во-первых, обеспечить себя источником пусть небольших доходов, чтобы можно было хотя бы питаться и платить за ту койку, к которой я уже начал привыкать за сегодняшнюю ночь. Но меньше всего я хотел возвращаться к прежней жизни с её работами и семьями, хотя всё это оставалось здесь же, рядом, почти на соседних улицах. Я не хотел обращаться даже к друзьям, которые меня поняли бы и приютили, и помогли, и не выдали, но если уж отсекаешь прежнюю жизнь, то отсекать её нужно целиком и полностью, окончательно и бесповоротно.

Я стоял на одной из небольших улиц рядом с Преображенским собором и думал, куда направить свои стопы. Напротив было маленькое кафе, и я прикидывал, могу ли я позволить себе чашечку кофе без сахара (а я пил без сахара и в лучшие времена), прежде чем двинуться дальше. Но прямо передо мной к тротуару подрулил огромный фургон, заслонивший не только вид на кофе, но и весь мир. Сразу вокруг засуетились несколько человек, – я сказал «засуетились», но это неправильно, точнее, захлопотали, потому что действия их были чёткими и осмысленными. Они распаковали фургон, раскрыли окна подвалов в доме, у которого я стоял, и тут я увидел, что это и есть счастливый случай, – у них явно не хватало одного человека, всё было так организовано, что я сразу это понял. И подошёл к ним. Меня взяли. Несколько часов мы с небольшими передышками переносили содержимое фургона, – а был он нагружен печеньем, шоколадом и тому подобными вкусностями, – в подвалы, аккуратно расставляя там по сортам, следили, чтобы ничего не помялось, не уронилось и не исчезло в руках любопытствующих прохожих. Самим нам кое-что перепало, как мне объяснили, всегда часть товара бывает кем-то попорчена за долгий путь, от мышей до таможенников, и это всё можно доесть за ними, и бесплатно.

Это были ребята одного из обанкротившихся учреждений. Но поскольку оно ещё дышало, хоть и на ладан, а найти работу по специальности им было практически невозможно, ребята и занимались кто чем, а эта бригада раз в неделю, а то и чаще разгружала бисквиты. Поскольку я пришёлся им ко двору, не будучи алкашом и обладая необходимой силой и аккуратностью, то получил разрешение иногда участвовать в их работе. Нужно было только вовремя находиться в нужном месте. И, главное, деньги платили сразу. Таким образом, пусть нерегулярный и негарантированный, но относительно постоянный источник заработка на первое время был найден благодаря случаю и прилежанию. Конечно, под конец работы побаливали спина и руки, но это была приятная усталость. И я пошёл домой, так как был уже вечер. Мимо проезжали бесшумные автомобили и гремящие подковами лошадей кареты, хотя в прошлом, когда булыжник ещё не был заменён асфальтом на большинстве улиц, гром карет, наверно, был гораздо сильнее, да и авто тех времён были немного более шумными. По дороге я зашёл в трактир, чтобы поесть, – дома обрастать бытом у меня не было никакого желания, даже если бы удалось завести кухарку, а брать обеды от хозяйки было совсем уже невозможно (impossibile), слишком уж она была грязная и пьяная. Я выбрал тихий с виду трактир недалеко от Сенной, в котором было мало народу, и поужинал там. На утро я не стал брать ничего, лучше позавтракать попозже, но не в антисанитарных условиях. А затем, так как давно уже стемнело, я отправился к себе. На лестнице было темно и судя по запахам очень грязно, вчера ещё я обратил на это внимание. Кто-то шастал туда-сюда, я имею в виду людей, но и иной живности тоже хватало, никто не обращал внимания ни на что, даже налетая на кого-то в темноте. Квартира по-прежнему была пустой. У хозяйки из-под двери выбивался тусклый свет и пахло чем-то неаппетитным из еды. Моя большая комната была по-прежнему пуста, моя кровать так и стояла почти поперёк, и малый свет из окон позволял не более чем просто ориентироваться в пространстве. Я всё-таки рискнул поставить кровать в более уютный угол, и она не развалилась. С запоздалым сожалением я подумал, что уже сегодня мог бы завести постель поприличнее, но было поздно, и идти никуда не хотелось. Усталость звала лечь как есть и как можно скорее, жаль только, что не с кем, несмотря на упомянутые антисанитарные условия. Теперь у меня наконец-то был свой дом – свой в том смысле, что я мог располагать им, а главное, собой в нём как хочу. Но оказалось, что я заблуждался.

Под утро опять стало холодно, потому что тепло имеет свойство рассеиваться в пространстве, а главное, ещё не наступил рассвет. В комнату ввалилась хозяйка в сопровождении малосимпатичного, насколько я мог рассмотреть, субъекта, оборванного и опухшего. – Вот, будешь жить здесь, в этом углу. С ним. – Хозяйка кивнула на меня. – Устраивайся. – И вышла, не сказав мне ни слова. Субъект недоумевающе вращал головой, не совсем понимая, что происходит, потом, видимо, в голове у него что-то произошло, он уставился на меня, затем подошёл к своей кровати, такой же ржавой и скрипучей, как моя, уселся, покачиваясь, опять посмотрел на меня мутным глазом и сказал полувнятно: – Отец, если у тебя что есть, давай выпьем. – Надо было сразу ставить стену между. – Я тебе не отец, а ты мне не мать. Я своё отпил, так что давай сам по себе. – Он отреагировал слабо, долго качался, теряя последние остатки сознания, а потом повалился набок и замер в довольно неудобной позе. Я пошёл в свой угол и опять улёгся, планируя в уме уже сегодняшний день. Сосед не беспокоил, первый мёртвый сон у него длился долго. Я проснулся, когда он всё-таки свалился с кровати и с кряхтеньем попытался опять на ней устроиться. Дальше сон его сопровождался сипением, скрипением, храпением и прочими звуками. Атмосфера в комнате не улучшалась, спасало только не слишком хорошо заделанное окно.

Несмотря на всё это, я выспался и встал рано, когда ещё только просветлело. Холод и голод способствуют здоровому сну. Это спасло меня от утренних картин соседского пробуждения, и я, как и накануне, вышел, лба не перекрестивши и не умывшись. Настроение и планы человека сильно меняются в зависимости от содержимого его карманов, и сегодня у меня уже копошились непрошенные мысли о том, что хорошо бы найти жильё поприличнее, да и хозяйство завести, если не хозяйку. Тут я вовремя остановился, поняв, что если дам мыслям развиваться в том же направлении, то жизнь вернётся к тому стандарту, от которого я бежал так недавно. Рано было радоваться и рано думать о быте. Всё приходит в своё время, если заниматься своим делом, а моё дело было – писать. Все поэты и философы – я имею в виду истинных, работавших за идею, а не за деньги, – всегда были нищими и хорошо если не преследуемыми. Ведь то, что думает свободный мыслящий человек, разительно отличается от того, о чём велит думать государство, и о чём думает толпа, и за это их не любят ни то, ни другая, и в этом они едины, а учитывая то, что народ и государство, если прибавить к ним и определённую территорию, образуют страну, то следует подумать, нужна ли стране, как явлению, культура вообще. Имеется некоторый опыт, показывающий, что государство без культуры существовать может, я не имею в виду варваров древности. В каком-то смысле и государство, и культура имеют общий принцип – и то, и другая прежде всего есть система запретов. А принципиальная разница здесь в том, что государственные запреты внешние, это рамки, налагаемые на индивидуя снаружи, чтобы он выполнял только необходимые функции и не более того. Система же запретов в культуре – это внутренние запреты, которые человек носит в себе, и которые и делают его человеком разумным, человеком общественным, и в основе которых лежат всё те же десять заповедей. Именно эти запреты и формируют человечество как единство человеков, как будущее богочеловечество [С. П. Семёнов] или космический сверхразум, или ещё Бог знает что, но такое же величественное. А государство – это временная машина, решающая отнюдь не общечеловеческие задачи. Естественно, такие мысли о сущности государства в нашем государстве, как и в любом, публиковать было невозможно, да и просто записывать не рекомендовалось. Поэтому, имея немножко денег, я пошёл искать место, где можно было бы прилично оформить те из моих произведений, что можно публиковать в любом государстве. Эпоха гусиных перьев ещё не кончилась, потому что великие вещи создаются в любые эпохи, но записывать их гусиными перьями и чёрными чернилами гораздо приятнее.

Однако гусей давно съели, разводить их хлопотно, да и не плодятся они при социалистическом ведении хозяйства, поэтому и пришлось изобретать человечеству всякие там автоматические перья. Но с тех пор как цивилизация оседлала технический прогресс, в редакциях перестали принимать рукописи в прямом смысле, и первое требование к ним стало терминологическим противоречием – рукописи должны были быть отпечатаны на машинке или на компьютере, а сейчас даже и не отпечатаны, а на каких-то непонятных магнитных носителях, что уже совсем ничем не напоминает рукопись. Но машинки, как и компьютеры, были изобретены совсем недавно, а в нашем государстве вообще разрешение на механизацию процесса писания и, главное, размножения написанного только-только появилось, и неясно было, в какой мере и надолго ли, поэтому найти что-нибудь печатающее было непросто. К знакомым, как уже говорилось, я обращаться не хотел, потому что прежняя жизнь кончилась, правда, разыскивать меня могли, и очень интенсивно, потому что беглые рабы не имеют права на существование. Походив по разным конторам, я нашёл всё-таки безвестную машинистку, которая взялась перепечатать мои сказки в нужном формате. Их было немного, но на это ушли все мои свободные деньги, и воротился домой я не поужинав, потому что день кончился быстро за всеми этими поисками. Искать заработки было уже поздно, вечерний и ночной мир никогда не привлекал меня, а главное, очень хотелось спать. Поэтому я направил свои стопы к дому, и в скором времени уже поднимался по лестнице, гадая, какие сюрпризы ждут меня ещё в этой квартире. Квартира, однако, оказалась пустой, у хозяйки было закрыто и темно, так что я спокойно мог улечься и заснуть.

Но долго поспать мне не удалось, как я и опасался. Где-то среди ночи, в самый тёмный её час, тёмный ещё и потому, что все окна в нашем колодце уже были погашены, только в двух, под самой крышей, где жили бедные поэты, теплились маленькие огоньки свечей, в этот час неприятный, хоть и не слишком громкий шум возвестил приход моего соседа. С неразборчивым ворчаньем он повозился и рухнул на свою не столько жалобно, сколько противно скрипнувшую кровать. Можно было некоторое время не беспокоиться, что он проснётся, и я остаток ночи проспал так спокойно, как мог. У меня было впереди три дня, за которые машинистка обещала сделать работу, и я мог посвятить их добыванию очередной порции денег.

Первый день прошёл впустую. Никто мной не заинтересовался, похоже, как и во все времена, везде нужна была протекция. Поэтому пришёл я домой не поздно, но ни с чем, и не поужинав, а также и не пообедав, и не позавтракав, и тихо лёг на кровать. Голод не помешал мне думать, а также тихо заснуть. Проснулся я среди ночи от несильного грохота, с которым мой сосед промахнулся, пытаясь улечься на кровать. Чем он сумел так нагреметь, я не понял, но по крайней мере он не пострадал, как и большинство пьяных при падении, – мышцы у них расслаблены, и это смягчает любые удары. Напряжение и группировки амортизируют удары ещё лучше, но пьяные на это не способны. Ворча что-то, он поднялся, и на четвёртый или пятый раз ему удалось улечься так, чтобы ничего не свисало и ничего не перевешивало. Постепенно он затих, а я заснул и видел сон.

Сон: Я очень редко держу в своих руках “Огонёк”, никогда его не выписываю и не покупаю. Разве что случайно посмотрю во время ожидания в парикмахерской, или кто-нибудь из знакомых даст почитать интересную вещь. Но вот случилось, что стоял я на остановке, трамвая долго не было, и, как человек нетерпеливый, не могущий просто стоять и ждать, я пошёл поглазеть на то, что лежит в Союзпечати. Скользнул взглядом по груде газет, взглянул на обложки и хотел отойти, но девушка, сидевшая внутри, пристально посмотрела и сказала: – Возьмите вот «Огонёк», не пожалеете. —

Можно было отказаться, возразить, поговорить на эту тему, но было в девушке что-то необычное и очень серьёзное, что заставило меня взять журнал и отойти, не сказав ни слова.

Журнал лежал свёрнутым у меня в кармане, пока я не вернулся домой. Не хотелось листать его в трамвае, потому что девушка была серьёзной, и что-то подсказывало, что с этим журналом будут связаны большие события. Я взялся за него только под вечер, сел к окну и открыл.

На второй странице обложки фотография, напоминающая обстановку тридцатых годов – несколько человек разматывают провод антенны через большой двор. Старенькие трёхэтажные дома, вид сверху на глазеющую толпу любопытных.

– Это братья Змея, – вдруг услышал я чей-то голос, кажется, той девушки из Союзпечати. – Всмотрись и постарайся помочь. —

И я начал пристально всматриваться в фотографию, до того, что она заполнила всё пространство вокруг, и, оглянувшись, я увидел, что стою на краю крыши, в месте, с которого был сделан снимок.

Снизу по лестнице с концом провода в руке показался один из братьев. – Держи и вытягивай, я буду подавать. – Машинально я стал выбирать провод и наблюдать, как он поднимается с земли и провисает между крышами. Брат стоял чуть ниже, на лестнице, и подтягивал провод.

Провод начал раскачиваться, как только оторвался от земли. Он раскачивался медленно, и в то же время руки ощущали мелкое дрожание, как у натянутого каната. Посмотрев во двор, я увидел, что он обязательно заденет в один из своих размахов провода, идущие наискосок через двор и тоже покачивающиеся. И мы стали выбирать провод рывками, чтобы между размахами подтянуть его сразу выше проводов. Но не рассчитали, и провода сцепились. В первый момент ничего, привычное лёгкое подёргивание, а потом всё потемнело, меня выбросило куда-то вверх тормашками и аккуратно усадило.

Свет. Сижу в гостиной, большой комнате, освещённой, но тёмной из-за резной отделки, старинной мебели. Я успел рассмотреть стены, сделанные очень искусно, в виде резных дубовых арок, в пролётах которых стояли небольшие диванчики с гостями. Ко мне подсела небольшая чёрненькая женщина, очень приятная.

– Вы, я вижу, ещё ничего не знаете. – Это была правда, и догадаться об этом было не трудно по моему виду. – Вот там, в углу – Настенька… – Собственно, дальше я уже ничего не слышал. Настенька сидела в углу у окна, окружённая несколькими, и при разглядывании комнаты я не обратил внимания на эту группу, как и на всех остальных в этой комнате, так как присутствующие создавали такое бесцветное впечатление, что взгляд на них не останавливался. Но сейчас, увидев после слов родственницы Настеньку, я был настолько ошеломлён, подавлен, что, возможно, мой вид был очень неприличен и выделялся в этом чинно-покорном обществе. Настенька была той женщиной, которую мы ласкаем во сне, зная, что это сон, она была той женщиной, которая не может существовать вне нашего воображения. Я понял её смысл сразу же, с первого взгляда на её тяжёлые светлые косы, на выражение её лица, и она моментально выделилась из серой массы гостей без единой живой чёрточки, она выделилась для меня одного, потому что все остальные не понимали, не могли по своей чинности понять её.

И она также узнала обо мне, – наши глаза сошлись, и она замерла, читая во мне мысли, недоступные окружавшим её. И, – я знал, – она радовалась моему появлению, как последнему и единственному шансу жизни, и она действительно была с этой минуты женщиной моей и для меня.

И она была невестой Змея. Голос родственницы прорвался наконец через этот мёртвый круг молчания. И Настенька тоже опомнилась и сделала вид, что она просто поражена моим необычным поведением и поэтому так долго на меня смотрела. И сейчас же гости начали перешёптываться, поглядывая на меня. Это мне очень не понравилось, хотя гости и выглядели совсем безобидно, и думать о каких-либо действиях с их стороны было просто нелепо.

Вдруг – темно. Даже окна погасли. И панически-подавленный тихий вскрик нервного гостя: – Змей!

Вполз большой, чёрный, длинный, с огнём. Стало жутковато. Подошёл к Настеньке и повёл её за собой обратно в дверь.

Настенька остановилась и умоляюще посмотрела на меня. Змей потянул её, – она попыталась сопротивляться. Он посмотрел на неё, проследил её взгляд и в момент, когда я шагнул вперёд, взглядом остановил меня. Именно остановил, как каменной-каменной стеной. После этого Змей посмотрел на Настеньку, и она исчезла. Змей начал ускользать обратно в дверь, но так как он уже не смотрел на меня, я ухватился за чешую и таким образом въехал в соседнюю комнату.

Она оказалась тоже гостиной, только не такой роскошной, а с простыми белёными стенами. Змей исчез в следующей комнате, а я сидел на диване, как и все гости, чинно и пристойно.

Настенька стояла у окна, одна, отвернувшись. Я хотел подойти к ней, но что-то не пускало, а заставляло сидеть, положив руки на колени, и молчать.

Опять подсела эта приятная родственница, шепнула: – Не удивляйтесь, посмотрите лучше журнал. – И даёт мне в руки тот самый «Огонёк». Я с удивлением взял его в руки и посмотрел на обложку. А когда поднял глаза, Настеньки уже не было.

В середине комнаты появился стол, большой, прямоугольный, на нём что-то стояло. Все расселись. Ни одного лишнего движения, звука. Все чего-то боятся. Вошёл Змей, на этот раз в человеческом облике – невзрачный, в очках, неулыбающийся, вроде отставного учителя с узким лбом. С презрением оглядывает собравшихся, криво усмехается и наливает всем по стакану. Видно, что все его боятся. – Пейте! – Дрожат, не решаются. Змей кулаком по столу и в гневе выбегает. Я выпиваю свой стакан и иду к дивану, к приятной родственнице.

Она рассказала, что свадьба не сегодня, – ещё не готово платье для невесты. А гости собрались. Змею не понравилось, что она со всеми, спрятал её, а гостям велел вместо невесты посмотреть выкройки. И действительно, гости, разойдясь от стола, зашелестели большими листами бумаги.

– А Настеньке, наверно, уже не вырваться. Змей обладает огромной силой. Особого вреда не причиняет, но очень раздражительный, кричит, ругается, ну а поскольку он Змей, то все боятся. А уж своё держит крепко. Настеньку не отдаст. Но ты не отчаивайся, время ещё есть. Может быть, что и удастся. Мы поможем, – ведь ты же помогал нашим братьям. – Она поворачивается к одному из них, щёлкает пальцами, —

И снова я стою у Союзпечати. Девушка улыбается, и я вспоминаю, что видел её у Змея, среди гостей. Она протягивает открытку: – Пишите Настеньке. —

Проснувшись: Проснулся я снова от холода, сжимая руки так, как будто в них всё ещё была та открытка, которую обязательно надо было отправить сегодня. Однако в руке ничего не было, открытка валялась на полу, еле различимая в утреннем полумраке. Видно, я выронил её, когда пытался сжаться в существо с минимальной наружной поверхностью. Я даже слегка позавидовал соседу, – он, кажется, ничего не чувствовал, ни холода, ни грязи, ни неудобств. Конечно, проблемы у него были, и они были важны для него не меньше, чем мои для меня, но его проблемы были решаемы. Мало того, существовала хорошо отработанная и действенная система их решения, и думать было совсем не нужно, – выполняй автоматически требуемые заученные действия, и стакан обеспечен. А без всего остального можно обойтись. Зависть быстро прошла, но зерно её осталось, и не исключено, что когда-нибудь оно прорастёт. Тем не менее пора было вставать. Я поднялся и прежде всего взглянул на открытку. Она была нормального размера, со всеми почтовыми принадлежностями, – куда, кому, и только рисунок был необычным – цветы и бабочки, ярко-пастельных тонов с удивительно чёткой прорисовкой контуров. Наша печать не умела делать такие вещи, по крайней мере, в те времена я встречал такое качество воспроизведения только в отдельных высококачественных изданиях. Но делать было нечего, она была именно такой, и следовало писать, и отправлять, и ждать ответа. Я промыл глаза той водой, которая нашлась в моей кружке, и хотел пристроиться к подоконнику, потому что свет уже появился над окружавшими двор крышами, бледный свет раннего осеннего утра, когда так не хочется вылезать из тёплой постели. Вряд ли у большинства обитателей этого дома были тёплые постели, но они спали, по крайней мере света не было ещё ни в одном окне. Не то, что по вечерам. К утру успокаивались все, и это было золотое время, когда никто не мог помешать с улыбкой встретить наступающий день. Но один из полуночников не выдержал режима. Мой сосед уже сидел на кровати, водя глазами по комнате, и усилия, которые ему для этого требовались, поворачивали и его всего, и кровать уныло отзывалась на эти движения. И под такой аккомпанемент он завёл разговор. Хотя разговором его речь называть было трудно, несмотря на то, что он явно видел меня и думал, что беседует со мной. И монологом тоже, потому что монолог – это нечто цельное и последовательное. Здесь же…

………………

Утро… Какого… Опять светло…

…………

Или вечер… Всё равно светло…

…………

Спать надо…

…………

Эй!

…………

Почему не говоришь?

…………

Вчера хлебанули. Стёпа где?

…………

По третьему… Чего он…

……………

Слышь, курить есть?

…………

Где-то у меня тут…

…………

Ни хрена…

…………

Ни хрена…

…………

Щас пойду. Встану.

…………

Сонька падла.

…………

Где Стёпа? Зажал…

……….

Восемнадцатого…

………

Четыре раза по рубль тридцать.

…………

Щас встану…

……………

Охренели они, что ли?

…………

Эй, который час?… Утра?

…………

Ну вот так. Скажите пожалуйста, где здесь умыться?

………

Эй, слышь? Где Стёпа?

……………

Утро, что ли?… Не, лягу, посплю…

…………

Сонька, сука.

…………

Ты со мной говори, я те что…

…………

По листьям…

…………

Что-то морда обвисла…

…………

Слышь, курить есть?

…………

Точно утро?

…………

Ну тогда ладно…

…………

Сука, ещё на маленькую…

…………

Эй, газетки нет?

…………

Четыре с половиной, да ещё два. Эй, сколько будет?

…………

Щас приду. Рано ещё…

…………

Ну вот. Эй, где тут?

…………

Чего скрипит? И так башка…

…………

Если её сюда сдвинуть, весь угол мой будет.

………

На лестницу…

…………

Вот пойду… Стёпа, сука…

…………

Чего выпендриваешься? Вот сейчас…

…………

Спать не рано. В одиннадцать на Гидравлике…

…………

Почему воды нет?

…………

Раскинулось море широко…

…………

За стол. Надо стол. Здесь что, нет?

……………

В ту комнату…

…………

Темно, и зажечь нечего…

……………

Слышь, курить есть?

…………

Чего всё молчишь да молчишь?

……………

С тобой говорю…

…………

На пятой линии…

………

Сонька, сука…

…………

Есть тут на резьбе?[1] Я чего-то этих мест не знаю. Кто меня сюда?

……………

Дыра. В кармане. Что бы в неё вывалилось…

…………

Это Стёпа. Завтра пойдём.

…………

Пивка бы…

…………

Сейчас пойдём к Серёге. Где Стёпа?

………

Вот тут вчера было…

……………

Эй, а ты тут чего?

…………

Завтра же надо другую квартиру…

…………

Щас пойду…

…………

Нагнетают. Народу совсем худо.

………

Чтой-то вроде мыши бегают?

…………

Ладно, ещё поспать…

…………

Слышь, курить есть? Нет? Ну и дурак…

……………

Ну и так далее.

Я не слушал, потому что нечего было слушать в этой речи человека разумного, и как только собрался, на что не ушло много времени, пошёл, так и не написав ни слова, и слышал, как опять заскрипела кровать под соседом. Пока он был не агрессивным, но на всякий случай следовало подумать о переезде, потому что обстановка в комнате не благоприятствовала. Я ушёл.

Поскольку я жил недалеко от почтамта, я зашёл туда. С детства мне нравился этот большой зал, и галерея вокруг с фантастическими перилами, и, главное, винтовые лесенки в глубине, пределом моих мечтаний было пробежаться по такой, в пятилетнем возрасте это интересно втройне, но лесенки были недоступны, как и такая же лесенка на Витебском вокзале. Только много позже, когда я был уже в очень серьёзном возрасте, мне удалось подняться по ней, и надо сказать, я испытывал совершенно детский восторг, сохранившийся с тех времён. Сейчас многое разрешено из того, что мы не знали в нашем детстве. На почтамте я сел за стол, положил перед собой открытку и задумался. Что можно было написать на этом маленьком куске бумаги такого, чтобы изменилась наша жизнь, чтобы сон стал явью, а сказка былью, и никогда не пришлось бы сожалеть о содеянном, если слова попадут в руки врагов. Я сидел долго, но потом встал и вышел, так ничего и не написав. Процесс творчества у всех происходит по-разному. Некоторые добиваются огромным трудом и тысячами переделок невероятной силы и выразительности, предельной отточенности каждого даже не слова, не звука – каждой буквы. У меня не так. Вся та работа, которая иногда происходит с шипением и кружением вокруг стола, проходит у меня незаметно, где-то в глубине сознания, почти неощутимо, так что я могу заниматься повседневными делами, и вдруг в голове как бы сами собой складываются слова и строчки, и их можно записывать, и они почти никогда не нуждаются в переделке. Правда, этот процесс намного дольше, чем активная работа над словом, но по моей природной лени мне гораздо больше нравится, когда всё приходит само… Поэтому я отложил написание письма, предоставив своему мозгу работать, а сам пошёл добывать пропитание. Это оказалось труднее, чем казалось на первый взгляд наивных надежд. Полдня я бродил по улицам недалеко от центра, высматривая по сторонам тот самый счастливый случай, но ничего кроме нескольких пустых бутылок мне не подвернулось, да и к тем уже тянулись жадные руки конкурентов. Если бы я был небрит и плохо одет, как они, и они приняли бы меня за своего, меня бы непременно побили, потому что нельзя нарушать чужие границы, но так как я ещё выглядел неплохо, то, видимо, считалось, что я случайный и не посягаю на их ареалы, и чёрт с ним, вдруг он какой-нибудь – кто знает, что думали эти санитары большого города, но поесть я сумел, и неплохо, хотя, конечно, не котлетки де-воляй. Однако постоянно заниматься сбором бутылок значило стать таким же санитаром, войти в их среду, и забыть о духовной стороне существования. Прошёл я и мимо нашего склада, но там было закрыто, а идти в контору у меня не было морального права, даже и права голодного. Я посматривал на аналогичные подвалы, но ничего не подворачивалось. И совсем неожиданно я встретил одну свою старую знакомую. Я не успел отвернуть в сторону, и пришлось обмениваться любезностями типа – Как поживаешь, – которые необходимы, но тем не менее слегка утомительны, когда не ведут к установлению прочных новых или возрождённых контактов. Я же больше всего хотел улизнуть от этих воспоминаний об общих знакомых и проведённых когда-то не вместе, но рядом нескольких лет. И как всегда, оказалось, что всё к лучшему в этом лучшем из миров. Если бы я сбежал от неё, она не отвела бы меня на следующий день к ещё одному знакомому, уже не моему, и я не получил бы работы (или получил, но другую и очень нескоро), которая дала мне возможность жить и развиваться так, как мне было необходимо. Меня поместили в хорошо забетонированный подвал, бывшее (да и настоящее) бомбоубежище, рассчитанное на прямое попадание, с двойными стальными дверями на задрайках и с амбарными замками, в котором я должен был проводить одну ночь из трёх. Вообще-то из четырёх, но мне там так понравилось, что я уговорил их пересмотреть график. Я мог бы дежурить и каждую ночь, но это значило перенести дом сюда, а я не хотел иметь дом, зависящий от чего-то, кроме моих трудов, и уж больно была здесь казённая обстановка, хоть и поуютнее даже, чем у меня дома. Поэтому всё осталось как есть, и на следующую ночь я вышел на дежурство, запасшись бумагой, ручками, чаем и сахаром – я попросил небольшой аванс. И, возможно, сидение под землёй, хоть и не в прямом смысле, подвигнуло меня написать следующее.