Читать книгу Я сам себе дружина! - Лев Прозоров - Страница 5

До Хотегоща добрались уже крепко за полдень. Хотегощ тоже залег между топей и непролазных буреломов, как и родной городец Мечеслава. Приходилось кое-где закидывать лыжи за спину, перебираясь через засеки – и надо было держаться настороже, объяснял пасынку Барма, не задев некстати торчащий сук, поклонившись пониже неприметно натянутой в еловых лапах бечеве, не наступив на приманчиво ровную полянку посреди проросшего молодым лесом рукотворного бурелома.

Но и долгому пути бывает конец – вскоре появился Хотегощ, в привычном зубчатом венце частокола, с теми же звериными да вражьими головами в белых шапках из снега.

Перед воротами вуй Кромегость и его люди кланялись, умывали лица снегом. То же сделал и Мечеслав – поклонился украшенной лосиными рогами перекладине, зачерпнул ладошкой колючий снег, растер по лицу. Осторожно шагнул вслед за новыми сородичами, входя в чужое жилище, которому предстояло стать родным для него на долгие годы.

Если провожали Мечеслава всем родным городцом, то в Хотегоще встречали их только седой старик, отпустивший меж усов длинную бороду, да стайка отроков, глазевшая в стороне. По всему, старик был здешним Дедом, может быть, тем самым Дивогостем. Шапка у него была выше, чем у остальных, а кожух – длиннее. Все пришедшие знакомо поклонились ему – как в родном городце кланялись Деду, и Мечеславу не понадобилось даже руки Истомы на загривке, чтоб последовать общему примеру. Старик в ответ только качнул приветно высокой шапкой – а с вуем Кромегостем обнялся. Поглядел на Мечеслава внимательными серыми глазами. Опыт шел сыну Ижеслава впрок – спрятаться за стоявших рядом на этот раз почти не хотелось. Старик перемолвился о чем-то негромко с вуем Кромегостем, не спуская глаз с пасынка. Затем оба они пошли к домам, стоявшим кольцом – точно так же, как и в родном городце Мечеслава. Оглянувшись, Мечша обнаружил, что остальные его спутники тоже расходились вместе с встречавшими их родичами – мужчинами и женщинами. Рядом не было ни Истомы, ни здоровяка Бармы, ни ворчливого Немира. Двое собак подошли, обнюхали настороженно косящегося на них пасынка – черный пес хмуровато, а серый, с белыми пятнами на лбу над желтыми глазами – с дружелюбным любопытством, даже хвостом помахал – и отошли. Только отроки оставались на месте, продолжая разглядывать Мечеслава. Потом один из них – по виду года на два старше Мечеслава – шагнул вперед, кривя губы в улыбке и пристально глядя в лицо новичку колючими серыми глазами.

– Ты, что ль, пасынок? – спросил он.

Мечеслав нахохлился, но глаз не отвел. За шкирку, как обгадившегося щенка из избы, вышвырнул из души трусливое зябкое желание оказаться снова в родном городце, среди знакомых лиц, родных стен.

– Я, – коротко буркнул он, зыркая исподлобья.

– А звать как? – продолжал допытываться незнакомый отрок.

– Мечеславом.

– Чёт имя у тебя длинновато для такого короткого, – покачал головой старший. Остальные отроки засмеялись. Мечеслав сжал кулаки.

– Слышь, Мечеслав, у тебя на портах грязь, – старший отрок кивнул на коленки Мечшиных ног. Откуда бы, вроде по снегу все ходил, удивился тот, привычно нагибаясь отряхнуться, и тут же услышал: – Чего кланяешься, я тебе не князь!

Дружно грянул отроческий смех.

Уши под шапкой вспыхнули так, что Мечеслав не удивился бы, затлей меховая опушка. Не разгибаясь, он прыгнул вперед, всем своим весом приложив макушку к животу насмешника. Тот, видать, то ли вовсе не ожидал нападения, то ли надеялся, что новичок для того хотя бы выпрямится. Прямо перед Мечеславом оказалось его лицо, с круглыми глазами и разинутым в попытке вздохнуть ртом, и Мечеслав, вновь опустив еще гудящую от первого удара голову, снова боднул его – прямо в это лицо. Противник хлопнулся задом на истоптанный снег, а Мечеслав, размахивая кулаками, налетел на него. Правда, оба удара, что он успел нанести, наткнулись на подставленное предплечье старшего отрока, а потом… а потом Хотегощ опрокинулся, будто миска, и от души приложил злополучную Мечеславову голову дном из утоптанного снега по затылку. Мечеслав с трудом приподнял ее – и тут же неловко, но шустро откатился в сторону – на него летел в прыжке рассерженный насмешник. Виделся он странно и как-то размыто – толком открыть левый глаз не получалось. Откатившись, Мечеслав вскочил на ноги – как раз вовремя, чтоб увидеть новый прыжок противника.

– Ай мал-лад-цы… – прозвучало рядом. Действие, произведенное на боевитого отрока этим уже знакомым Мечеславу голосом, было странным – он словно завис в верхней точке прыжка – и обрушился вниз. Занесенная рука опустилась, левая, как оказалось, зажимала нос.

Истома наблюдал за младшими отроками с насмешливым любопытством.

– Орёл, Ижеславич, орёл, – покачал он головой. – Только в ворота – и сразу в кулаки. Кто задрался-то?

– Ну я, – буркнул, нахохливаясь, Мечеслав и с удивлением услышал в то же самое мгновение гнусавое: «Я, Истома», своего супостата.

– Мал-лад-цы… – все так же повторил Истома. – В драку кто первым полез, спрашиваю?

Драчуны хмуро переглянулись. Остальные отроки отошли чуть подальше, а многие из них и вовсе быстро вспомнили про неотложные дела, ждавшие их… в общем, где-то далеко от пятачка перед воротами Хотегоща. Любопытство победило осторожность только у шестерых – но и те, отойдя под самый частокол, делали вид, что их тут не было.

– Ну я… – снова проговорил Мечеслав, опуская глаза к носкам пошевней.

– Ты мне пока на загривок не сел, чтобы нукать, – жестко отрезал Истома и без перехода продолжил, повернувшись к жавшимся у стенки шестерым: – Ты, ты и ты – носить дрова в баню. Ты и ты – за водой. А ты…

– А я котел чищу! – заявил последний отрок, в доказательство выставляя перед собой черные от сажи ладони. Черные метки нашли себе место на его веснушчатых скулах, на курносом носу и даже на видневшихся в распахнутом вороте наспех накинутого кожушка груди и животе.

– И где тут котел? – Истома напоказ огляделся. Вместе с ним стал осматриваться и Мечеслав, но никаких примет обретавшегося поблизости котла не обнаружил.

– Так он в избе, Томка…

– Кто тут тебе Томка?! – зарычал Истома, замахиваясь.

– Ай! Замараешься! – заверещал вымазанный, чуть присев, зажмурившись и выставив вперед чумазые ладони.

Истома опустил руку, выдохнув так, что шевельнулись торчащие из-под шапки светло-русые волосы.

– Я, Купша, одного не уразумею. Ты чем котел чистил, если у тебя на заду сажа?!

– Где?! Где на заду сажа-то? – изумился тот, поворачиваясь вокруг себя и силясь заглянуть за спину поверх мохнатого воротника кожушка. Вместо ответа Истома шагнул вперед и увесистым пинком по упомянутой части тела отправил чистильщика котлов в сугроб. Впрочем, тот проворно выбрался из снежного бугра и, отбежав на пяток шагов, с разворота запустил в Истому грязно-серым с угольно-черными полосами снежком. Тот едва успел отдернуть голову – а чумазый Купша уже улепетывал к избам. Края распахнутого кожушка куцыми перепелиными крыльями реяли за спиной.

– Мечша, – выразительно выговорил Истома, еще глядя ему вслед и явно борясь с желанием нагнать и добавить пару пинков к первому. – У тебя братья младшие есть? Ну, от твоей же матери чтобы?

Мечеслав помотал головою. Он тем временем тоже сгреб в ладонь снега, только не со столь разбойными намерениями. Пример ему подал не Купша, а соперник, уже давно зажимающий нос горстью ставшего алым снега. Между пальцами капало давленой ягодой. Только Мечеслав прикладывал снег к опухшему глазу.

– Моли Богов, – с чувством выговорил Истома. – Такая зараза – хуже занозы в копчике.

Сверху захохотали на два голоса, а прилетевший вслед за смехом снежок угадил-таки в Истому, сбив шапку на правое ухо.

– Кто б говорил, Томка! – насмешливо донеслось с помоста над воротами. Тот зыркнул нехорошо наверх из-под перекосившейся шапки и, поправляя ее, добавил вполголоса:

– Старшие братья тоже… не черника с медом… Ладно. Значит так, Крут, коли он тебя побил…

– Он побил?! – возмущенно прогнусил из комка малинового снега Мечеславов соперник. «Я побил?» – удивился и сам Мечеслав.

– Ммал-чать, отрок! – Мечше показалось, что вот этими «мал-лад-цы» и «мал-чать!» Истома подражает кому-то другому, уж больно у него голос на этих словах становился другой. – Ты ему только синяк под глаз навесил. А он тебе нос в кровь расквасил. Значит, он тебя побил. Дрружин-ни-чек растет у вождя Кромегостя, нечего сказать. Сопля зеленая, вчера на коня, ему в первый же день юшку пустила. В общем так, покуда баню не приготовят, будешь при нем, расскажешь, что где.

С этими словами Истома и отбыл – по каким-то своим делам. Мечеслав и его знакомец постояли, косясь друг на друга. Потом Крут, по-прежнему гнусавя, проговорил:

– Пошли, что ли…

Двинулись по утоптанному серому снегу.

Сперва молчали.

Потому Крут хмуро заметил, не глядя на спутника:

– Бьешь плохо.

– Добавить? – мигом ощетинился Мечеслав.

– Дурак! – огрызнулся по-прежнему в нос Крут, поворачиваясь к собеседнику. – Дерешься изрядно, а бьешь плохо. Сделай ладонь вот так. – Он выставил перед собой задранную варежку.

– Зачем? – настороженно осведомился еще не забывший «грязь на портах» Мечша.

– Да не трусь ты!

– Кто трусит?!

– Ладно, я сам. – Крут выставил ладонь снова, ткнул в нее левой рукавицей. – Бей сюда, как сейчас меня колотил.

Мечша насупился и стукнул.

– Вот! Первое дело, пальцы в кулак не так складываешь. Большой палец в горсть не прячь, вот так держи! – Крут повертел под носом своего «победителя» сжатым кулаком. – А второе – ты с замаху, с плеча бьешь, как палицей или мечом будто рубишь! И бьешь торцом кулака.

Крут махнул сжатым кулаком по широкой дуге, показывая Мечеславу, как тот бьет.

– А надо – вот.

Мечеслав только моргнул невредимым глазом, перед которым внезапно появился и столь же внезапно исчез кулак Крута.

– Прямо бить надо, как копьем там или ножом. Вот! – Крут снова ударил воздух, но уже вбок от себя. – Если б ты так бил, мне б тяжелей отбивать было. Понял?

Мечеслав кивнул и задумчиво сказал:

– А палицею так тоже бьют.

Крут, уже успевший повернуться к нему спиною, только фыркнул:

– Чего зря болтаешь?

– А вот не зря!

– Да где ты такое видал?

– А когда вуй Кромегость с Лихобором дрался. Он его так и саданул. Как копьем, а была эта… булава.

На этом слове заглядевшийся на возившихся у порога одной из землянок щенков Мечеслав ткнулся лбом в спину Круту – где-то между лопатками. Тот повернулся лицом к младшему, глаза и рот еще круглее, чем после удара Мечеславовой маковкой под вздох.

– Ты что, видел? А чего ж молчал?! Видел, как стрый Кромегость дрался?!

– Чего стрый, когда вуй… – удивился Мечеслав.

– Тебе вуй, мне стрый… Бате моему он брат… был.

– А твой батя тоже вождь? – уточнил Мечеслав.

Крут насупился и умолк ненадолго. Потом сказал:

– И стал бы… коли б жив был…

– А его кто убил? – с жадным любопытством никого пока не терявшего ребенка спросил Мечеслав.

– Хазарские наемники, кто ж… – Крут отвечал с досадой скорее не на задевшего больное, а на спрашивающего про и без спросу ясное. – Ты про стрыя расскажи, как он с тем бился…

Так и вышло, что в первый раз обошел Хотегощ пасынок Мечша не столько слушая торопливые, не слишком связные пояснения Крута, сколько рассказывая сам. Крут заставил его повторить рассказ несколько раз, сердясь, когда у Мечеслава не выходило чего-нибудь припомнить или не хватало слов объяснить. К концу третьего пересказа слушателей у рассказчика прибавилось, оказался в их числе и Купша, на сей раз котел он волок с собой, вслепую елозя по железному боку пучком еловых веток.

А потом Истома позвал их к бане.

Драка с Крутом, конечно, была не последней дракой Мечеслава в Хотегоще – очень быстро он потерял им счет. Отроки дрались навряд ли реже собак, которых сами кормили и вычесывали. Дрались и один на один, и стенкой на стенку, и в кучу, когда каждый за себя. Дрались из-за ссор и просто для потехи – хотя синяков и разбитых носов да губ это не убавляло. Старшие на эти драки обращали внимания тоже не больше, чем на собачью возню – хотя под нелегкую руку можно было и палкой от проходившего охотника получить. Кроме драк и пригляда за песьей стаей Хотегоща, отроки помогали ходить за конями, прислуживали мужчинам за столом, чистили и мыли все, что относилось к мужским делам – войне и охоте. Учились ездить верхом, ходить на лыжах, управляться с оружием, биться на палках, стрелять из лука – покуда детского, простого, натянуть настоящий мужской лук было под силу разве что отроку последнего года учебы, готовому принять посвящение. Брали их с собою на охоту, обучая различать следы, слушать голоса леса, разделывать добычу. На охоте иной раз давали самострелы[4] – взрослые воины не слишком жаловали это оружие, считая его годным для детишек и баб, да и слишком уж хлопотным да долгим – то ли дело лук, вскинь, стяни к уху тетиву да бей.

Так получилось, что первые вражьи жизни Мечеслав, сын вождя Ижеслава, взял именно из такого, не взрослого оружия. Случилось это много позже того дня, как его привели в Хотегощ, и родной городец уже едва вспоминался ему. Приходила и вновь отступала зима, горели погребальные костры, рождались в банях Хотегоща дети, прибавлялось голов зверей и иноплеменников на шестах над частоколом. Многие отроки исчезали, чтобы вернуться уже настоящими молодыми воинами. Старый Немир любил рассказывать, что сами потаенные городцы для таких посвящений и возводились когда-то пришедшими сюда людьми Вятко, что никогда не было сюда ходу женщинам – только отроки знатных родов да старые воины, обучавшие их, жили в их стенах.

Было так до страшных лет Бадеевой рати, когда нагрянувшие с полудня хазары перебили мало не все знатные роды, не давая пощады никому – ни детям, ни старикам, ни женам. Только тех, кто согласился прийти на службу к принявшему новую веру владыке хазар, щадили они – а таких среди старших родов детей Вятко сыскалось немного.

От уберегших же честь родов уцелели едва не одни мальчишки с наставниками в лесных тайниках. Приходили к ним те, кому нестерпима была жизнь под ярмом. Приходили девушки, которым всю жизнь хорониться в глухомани, в лесной трущобе было легче, чем жить, ежегодно ожидая рева хазарских труб-шофаров под воротами, чем тянуть жребий – страшный выбор между смертью заживо в чужой земле и жизнью бок о бок с родичами тех, кому повезло меньше. А может, кому и казалось, что не может быть лютое хазарское лихолетье надолго, что стоит только переждать под надежной защитой… Вырастали в лесных городцах дети, рано становясь воинами и едва успевая продлить род – гибли в боях. И их дети, и их внуки. И только внуки внуков увидели, как бегут наемники кагана, как горит Казарь – клещом впившееся в горло лесного края гнездовище кагановых посадников-тудунов. Это с заката, оттуда же, откуда привел когда-то пращуров князь Вятко, пришли дружины в кольчатой броне, с длинными прямыми мечами, с атакующим Соколом на красных щитах. Пришла русь – и вел ее человек с именем, как благодарное прозвище – Ольг Освободитель[5]. А за Ольгом правил его сестрич – Игорь, Сын Сокола, и пока он был жив, хазары не рисковали подниматься на земли, осененные Соколиным крылом.

С ним Дед Хотегощи – и Дед Мечеслава – ходил на греков, за далекое море, со времен Ольга ставшее называться Русским. Когда рассказывать брался дед – затихали не только отроки – матерые мужи с сединою в усах… Так слово цеплялось за слово, рассказ порождал рассказ, разворачивая перед отроками неведомые края, незнакомые народы, не всегда разделенные – что казалось непривычным – на своих и врагов.

А старые потаенные убежища в лесах и болотах снова стали заселять готовящимися к посвящению… но что-то ушло. Посвящения, твердили старики, повторяя за дедами, потеряли часть прежней силы – оттого ли, что в черную годину нарушили священные заповеди, определявшие, чему должно, а чему нет быть в таких местах, от иной ли причины.