Читать книгу Уйти и не вернуться - Ли Хочхоль - Страница 3

Товарный вагон, в котором мы устраивались на ночлег нынешней ночью, назавтра уже куда-то исчезал. Иногда перебираться из вагона в вагон приходилось по нескольку раз за вечер. Мы успокаивались только тогда, когда находили пустой вагон и наконец укладывались спать. Я и Хавон, как младшие из нас, ложились посередине, а по бокам – Тучхан и Квансок. Бывало, мы просыпались посреди ночи из-за странных звуков и понимали, что наш вагон, прицепленный к паровозу, куда-то мчится.

– Эй! Просыпайтесь, просыпайтесь скорее!

Нам приходилось выпрыгивать из вагона. Порой Квансок ошибался, спрыгивая не по направлению движения поезда, и тогда мы оказывались то у причала № 4, то на товарной станции Пусанчжин. В поисках пустого вагона мы снова бродили по путям, заглядывая то в один, то в другой вагон.

– Разве это жизнь! Ну сколько можно терпеть. Вот проклятье… – часто раздражался Квансок, ни к кому особо не обращаясь. Однако на следующее утро все четверо мы безропотно отправлялись на причал № 3. Там мы усаживались напротив уличной торговки едой и завтракали.

– Съешь еще.

– Давай.

– Еще возьми!

– Ты сам еще съешь.

Это был всего лишь кусочек сайры, но мы делили его на всех, стремясь уступить друг другу.

Мы шумно веселились, когда в темном вагоне выпивали по чашечке рисовой бражки. Хавон, самый младший из нас, вечно что-нибудь рассказывал.

– Эх, в Пусане даже снега нет. Эй! Ты что, спишь уже, сукин сын? А помнишь колодец дяди Квансока? Зимой, когда идет снег? Там еще дуб позади колодца, который зимой становится похожим на белый зонтик. Как-то раз, ранним утром, за водой пришла та соседка, помните, что живет у самого подножия горы. Как только она зачерпнула первый черпак, с дерева ей на макушку свалилась целая груда снега. Мне стало так смешно, что я покатился со смеху, она тоже, не стряхивая снег, громко расхохоталась. Вы же помните, какая она хохотушка?

Квансок довольно улыбался:

– Местные рабочие спросили, двоюродные ли мы братья. Я ответил, что так и есть, а они опять за свое. Эти южане такие странные. Эй, ты уже пьяный, что ли?

Спустя некоторое время разговор продолжался:

– Эх, когда мы уже вернемся домой?

Заплетающимся языком Тучхан бормотал:

– Скоро должны.

– Такая жизнь – тоже хороший опыт.

– Да, это точно.

– Давайте все вместе вернемся обратно!

– Само собой! Мы ни за что не расстанемся. Разрази меня гром, если это случится. Ах как хорошо на душе. Давайте выпьем еще по одной. Только по одной.

Потом Квансок своим звенящим голосом пел песню, а Тучхан отбивал такт, постукивая по стене вагона. Хавон выполнял наши маленькие просьбы: либо ходил за еще одной бутылкой, либо за сигаретами. А я от усталости засыпал мертвым сном.

Однажды вечером Квансок привел к нам в вагон бригадира. Тучхан не обратил на это ровно никакого внимания и продолжал лежать. Хавон, наоборот, вел себя так, словно гордился тем, что к нам пришел столь важный гость. Квансок дал Хавону денег, и тот быстро сбегал за бутылкой, купив заодно еще и свечу. Только тогда Тучхан нехотя поднялся.

– Как же вы вообще тут живете? – поинтересовался бригадир.

– Такая жизнь тоже какой-никакой опыт, – робко ответил Квансок. Но тут грубо вмешался Тучхан:

– Не ваше дело.

– Но что-то же надо делать? Не все же время так жить? – продолжал бригадир.

– Говорю же, не лезьте не в свое дело. Это наша жизнь.

Спустя некоторое время бригадир ушел. Квансок его даже проводил, а когда вернулся, спросил Тучхана:

– Ты чего такой упрямый?

– Ничего я не упрямый.

– Еще какой.

Тучхан не ответил. А Квансок, словно объясняя что-то самому себе, бормотал:

– На чужбине в первую очередь нужно быть общительным и находчивым.

Тучхану и Квансоку было по двадцать четыре года. Однако Тучхан выглядел на четыре-пять лет старше. Он был высокого роста, в меру упитанный, темнолицый, с большими глазами и пухлыми губами. Когда выпивал, Тучхан начинал много болтать своим низким голосом, хотя обычно был молчалив. Квансок тоже был довольно высокий, но худощавый, с темно-тусклым цветом лица. У него были узкие глаза, приподнятая линия носа и тонкие губы. Квансок всегда много болтал, его рот не закрывался ни на минуту. В нем невозможно было разглядеть никакой серьезности, что было заметно даже по его легкой походке. Хавон был младше меня на год, ему было восемнадцать, и он всегда ходил с приоткрытым ртом.

Когда мы услышали, что китайская коммунистическая армия вступила в войну, то были так напуганы, что, не раздумывая, сели на пароход. Все было очень неопределенно, поэтому когда мы встретились все на одном судне, то радовались как безумные:

– Надо же, и ты здесь. И ты тоже. И ты.

Ночь мы провели на судне, а на следующее утро сошли в Пусане. Все мы впервые оказались на чужбине и не знали, что делать, только смотрели друг на друга, пытаясь понять, как жить дальше. В родной деревне все люди так или иначе приходились друг другу родственниками, чему там, дома, мы не придавали особого значения. Здесь же, в Пусане, мы остро почувствовали, как важно быть связанными родственными узами. Поэтому Квансок постоянно твердил:

– Если мы разойдемся, то точно пропадем.

Наш первый месяц на чужбине прошел более-менее спокойно. Однако день за днем шансы вернуться домой уменьшались. За это время у каждого из нас появились свои планы (хотя скорее это были соображения, чем планы), и упрекать нас за это было нельзя. Раз в ближайшее время путь на родину был закрыт, то надо было найти способ выживать здесь. Для Тучхана мы с Хавоном и Квансоком становились бременем, Квансок чувствовал то же самое по отношению ко мне, Хавону и Тучхану. Естественно, отношения между нами постепенно охладевали, мы стали делать все с оглядкой друг на друга.

Квансок, то ли из-за своей разговорчивости, то ли из-за общительности, легко сошелся с местными парнями, которые часто угощали его рисовой брагой, а он, в свою очередь, рассказывал им о жизни в Северной Корее. Всего через несколько дней эти пусанские парни стали общаться с Квансоком как с закадычным другом, чего нельзя было сказать о нас. При встрече они пожимали ему руку и шутили:

– Ты пришел!

– Да, твой старший брат все еще жив и здоров!

– Какая невоспитанность, это кто тут старший брат?

– С каких это пор ты стал таким наглым?! Вот молодежь пошла, и куда только мир катится!

Глядя на эту шутливую сцену приветствия, нам троим не оставалось ничего другого, как молча наблюдать за Квансоком, словно он стал для нас чужим. Сам же Квансок постепенно привыкал к такой жизни, ему нравилось общаться с местными рабочими, и с каждым днем он становился все более самоуверенным.

Квансок стал нам противен. Особенно его поведение не нравилось Тучхану: в отличие от друга он был необщительным и холодным, предпочитая свои мысли и чувства держать при себе. Мне казалось, что он ищет другой, не такой, как у Квансока, способ выживания на чужбине. Примерно с этого времени Тучхан начал промышлять воровством на причале. Однако деньгами от продажи краденого, на которые можно было бы всем съесть по два обеда, он с нами не делился, а все оставлял себе. После работы Тучхан в одиночестве слонялся по причалу, в вагон возвращался поздно и сильно пьяный.

Хавон часто ныл, жалуясь, как маленький ребенок:

– Это надо же, в Пусане даже снега нет.

Когда с улицы с порывом ветра донесся пьяный голос Тучхана, оравшего во все горло нудную песню, в вагоне стало тихо, словно его чем-то накрыли.

– Открывайте!

Дверь со скрежетом открылась, и холодный голубоватый свет причала наполнил вагон. Тучхан, пошатываясь, стоял в дверном проеме и хохотал. Хавон, как всегда, тихонько всхлипывал в углу. Тучхан вполз в вагон, и, задыхаясь, стал искать Квансока:

– Эй, Квансок, ты куда подевался, сукин сын?

– Ну чего тебе? – как бы нехотя ответил Квансок, который уже лежал.

– Я напился. Я сегодня украл две футболки и продал их за хорошие деньги! Сам заработал, сам пропил! Что, не нравится? Ну и не надо. У, скотина.

Квансок рассердился и резко встал:

– Напился так напился. К другим не приставай! Иди спать! Один все пропил и еще выступаешь тут.

– Да, ты прав. Сам заработал, сам пропил. Это ты у нас с местными парнями гуляешь, они тебя угощают, а я пью на свои деньги. Это ты парень компанейский, а я вот не уродился. Зато бояться мне нечего! Совсем! Мы еще посмотрим, кто кого!

Хавон продолжал всхлипывать, совсем как ребенок.

Вдруг Квансок, словно нарочно, изо всех сил начал горланить песню:

– Созвездиииеее южной страааныы, как напоминаешь ты мааать…

Тучхан тоже, барабаня ногой по стене вагона, громко запел:

– Ой вы, ночи в Силла… Десять лет на чужбине я… Поглядим, что-то будет дальше, а будь что будет, черт тебя побери!

Всхлипывания Хавона в какой-то момент перешли в рев.

С раннего вечера капли дождя барабанили по крыше вагона. Уже стояла глубокая ночь, но Тучхан еще не вернулся. Квансок лежал и ворчал на Хавона, как старый дед:

– Когда идешь по улице, веди себя солидно. Зачем ты все во все харчевни заглядываешь? Что это за привычка у тебя такая: облизывать пальцы после еды? Руки держи в карманах. А меховую шапку почему так сильно нахлобучиваешь, да еще и завязываешь? Если тебе так холодно в Пусане, как же ты жил на севере? Ладно бы ты был один, а то с нами ведь. Не позорь нас! К тому же местные считают нас двоюродными братьями, так что постарайся уж, веди себя прилично.

Хавон молчал, а я не заметил, как уснул. Внезапно раздался крик:

– Эй, быстрей вставайте! Вагон!.. Быстрей!

Вагон, в котором мы ночевали, начал движение. С грохотом открыв двери, я увидел, как яркие огни причала, освещавшие крыши невысоких бараков, движутся, словно огибая его. Мы были уже у причала № 4. Тогда я выпрыгнул по направлению движения поезда. Ладони коснулись холодной, мокрой щебенки. Поднявшись и придя в себя, я увидел, как кто-то еще выпрыгивает из вагона. Когда он поднялся с земли, из вагона выпрыгнул третий из нас. В какой-то момент поезд со скрежетом сделал резкий поворот, и тут же издалека послышался звук глухого удара о землю и душераздирающий крик Квансока, от которого меня бросило в дрожь:

– А-а-а-а-а-а-а-а!

Судя по звуку, его тащило вперед. Красный свет, отразившийся в темном небе, осветил верхнюю часть локомотива и снова погас в темноте. Квансок все еще кричал. В полной темноте кто-то тронул меня за спину. Это был Тучхан. Из полумрака, пошатываясь, но быстрым шагом приблизился Хавон в развевающемся на ветру пальто. Он подошел и молча встал, засунув руки в карманы.

– Эй! – крикнул Тучхан, и, когда, вздрогнув от неожиданности, я обернулся, он, засунув руки в карманы и не глядя на меня, спросил: – Ты куда?

Я промолчал.

– Ты куда, я спрашиваю? Какой смысл туда идти?

– Да пошел ты!

– Оставь его, мы теперь сами по себе. Чем мы ему можем помочь? Все равно мы ничего не сделаем. – Тучхан снова искоса взглянул на меня и добавил: – А там поступай как знаешь. Хочешь, пойдем со мной, нет – и не надо.

Тучхан развернулся и пошел, а я еще долго стоял, не двигаясь с места, и слушал, как он идет по мокрому щебню, пока Хавон не дернул меня за рукав и не потащил в сторону, где лежал Квансок. Поезд уже скрылся в направлении станции Пусанчжин, слышались только затихающие стоны Квансока. Ночное небо прояснилось, подул пронизывающий ветер.

Снаружи завывал ветер. В углу вагона, куда мы притащили Квансока, Хавон опять плакал. Я сидел и думал: вообще-то по характеру я не похож ни на кого из них: не такой скрытный и грубый, как Тучхан, не такой общительный, как Квансок, и не такой трусливый, как Хавон, – и теперь мне было все равно, как сложатся наши отношения в дальнейшем, как не было и никакого плана на будущее. Только когда я видел это детское выражение на лице Хавона, у меня сжималось сердце, однако я всякий раз старался отвести взгляд. Мне было не понятно, почему я часто чувствовал вину перед Хавоном, почему должен нести за него ответственность, и это все больше меня раздражало. Мне казалось, что и Квансок, и Тучхан чувствовали что-то подобное, но только не ко мне. Наши отношения охладели в сравнении с тем временем, когда мы только начинали жить вместе. Хотя, может, это и в порядке вещей, ведь прошло уже два месяца.

Что меня толкнуло пойти к Квансоку? Подойдя к нему, я испытал двойственное чувство: с одной стороны, я почувствовал отвращение к себе, а с другой – какую-то даже гордость за то, что не бросил его. Мне было все равно, умрет Квансок или нет, главное – я не оставил его в беде. И когда я вернусь на родину (если только вернусь), мне не будет за себя стыдно. Хавон стоял неподалеку, засунув руки в карманы, и всхлипывал. Я поднял Квансока на спину. Поездом ему отрезало левую руку. Хавон, подавляя рыдания, помог мне нести его, поддерживая Квансока сзади. Так мы вернулись в вагон.

Когда Квансок пришел в себя, его голос был на удивление спокойным, он спросил:

– Где мы? Куда пошел Тучхан?

Недолго думая, я ответил:

– Он пошел в больницу.

– В больницу? Как же я буду жить без руки? Тучхан скоро придет?

Тяжело дыша, Квансок зашевелился, словно пытаясь подняться:

– Давайте обязательно вместе вернемся домой. Мне кажется, что Тучхан меня неправильно понял. Мне надо с ним поговорить. А вы обо мне что думаете? Что я сделал не так? Вы будете обо мне заботиться? Правда, ведь будете?

К утру Квансок умер. Шапка с него сползла, левой щекой он прижимался к полу вагона, губы были очень бледными. Его худое лицо еще больше осунулось. В уголках глаз еще не высохли слезинки, везде была запекшаяся кровь. Хавон достал платок и вытер ему подбородок, а потом мы просто пошли на работу.

Тучхан завтракал, сидя на корточках. Поев, он рукой вытер губы и закурил. Сощурившись, он зажал сигарету в уголке рта и глубоко затянулся. Его усталые большие глаза смотрели куда-то далеко в небо.

Когда мы пришли на работу, один престарелый рабочий вдруг спросил Тучхана:

– А почему одного не хватает? Ну того, который все время болтает. Куда он делся?

– Он теперь в хорошем месте.

– Что, устроился на работу в хорошее место?

Тучхан в ответ промолчал.

– Куда, в американскую военную часть, что ли?

Снова молчание.

– Ну тогда хорошо. А ты не пойдешь туда?

Тучхан вдруг повернул голову, но, когда его взгляд встретился с моим, он отвернулся и стал смотреть в сторону моря на маяк. Рабочий, попыхивая трубкой, снова спросил:

– Так куда устроился? На арсенал?

Тучхан опять не ответил. Рабочий, не дождавшись ответа, выбил из трубки табак, постучав по бетонному полу, и пошел на свое место.

Вечером, закончив работу, мы вышли на причал. Тучхана не было. Хавон подошел ко мне и дернул меня за штанину. Я обернулся и увидел Тучхана, который куда-то шел по узкой дороге, слегка пошатываясь от усталости. Мы с Хавоном переглянулись. Когда Хавон снова захныкал, я просто отвернулся.

Мы открыли двери в вагон, но мне не хотелось заходить внутрь. Хавон вошел первым.

– Кажется, он спит.

В полутемном вагоне Хавон, как обычно державший руки в карманах, казался мне непомерно большим. Он еще не понял, что Квансок мертв. И тут я не выдержал: слезы потекли по моим щекам. Когда я попытался вытереть эти непрошеные слезы, Хавон непонимающе посмотрел на меня, а сообразив, тоже заплакал.

– Почему ты плачешь? Если ты не будешь, я тоже не буду, – сказал Хавон, заливаясь слезами. – Давай не будем плакать, прошу тебя, не плачь!

Хавон еле-еле пытался сдержать слезы. Я сел на пол. Мне было так горько, так обидно за нашу жизнь, так жалко себя и Хавона, даже больше, чем мертвого Квансока.

Вечером все вокруг покрыл молочно-белый туман. Мы взяли лопату и кирку, которую нам одолжили в небогатом доме поблизости. Тело Квансока мы замотали в соломенную циновку. Хавон все не переставал плакать. Было уже совсем поздно, когда мы отправились в путь. Мы шли, петляя между неплотно стоящих вагонов, и Хавон сказал:

– Сегодня довольно тепло.

– Да, – согласился я.

– Отправился ли рефрижератор номер пятнадцать?

– Да, вчера как раз отплыл. Там была такая вкусная клубника!

– Это правда.

Какое-то время мы шли молча, потом он сказал:

– Давай будем иногда останавливаться, чтобы передохнуть?

– Тебе тяжело?

– Да нет.

– Тогда почему?

– Просто я сильно вспотел.

На обратном пути Хавон неожиданно сказал:

– Я думал, что Тучхан добрый, а он, оказывается, совсем не такой. Кто так поступает?

Хавон кашлянул и снова посмотрел на меня, ожидая ответа.

На следующий день, вечером, когда солнце уже заходило, Тучхан неожиданно вернулся в наш вагон. В вагоне было тихо, все молчали.

Я был скорее рад этому. Все-таки лучше, когда нас больше, а не наоборот. Но Хавон снова украдкой стукнул меня по ноге. Я сначала не понял, но спустя какое-то время догадался, что он хочет бросить Тучхана и уйти куда-нибудь со мной вдвоем. Я сделал вид, будто ничего не понял. Хавон продолжал дергать меня за штанину.

Было уже довольно поздно, но Тучхан еще не спал. Он сидел, прислонившись к стене вагона, и курил сигареты одну за другой. Каждый раз, когда он втягивал дым, огонек на конце сигареты загорался, освещая лицо Тучхана, увеличивая его в темноте. Его огромные зрачки непрерывно двигались, иногда он глубоко вздыхал, порой откашливался, открывал дверь вагона и сплевывал. Конечно, невозможно было уснуть, но почему-то и дышать было трудно.

Спустя некоторое время Тучхан грубо спросил:

– Ты спишь?

Я сделал вид, что сплю. А Хавон, стараясь сдержать плач, тихонько всхлипывал. Ударяясь о стены вагона, шумел только морской ветер.

Теперь началась наша жизнь втроем. Когда был жив Квансок, мы хоть иногда смеялись, но в последнее время ни у кого не было ни единого повода для смеха. Порой я напевал:

– Там, с той стороны облаков…

Песня наполняла вагон, и мне становилось немного легче. Но Тучхану это явно не нравилось, он хмурился, поглядывая в мою сторону. Видя его реакцию, я, конечно, переставал петь. По утрам, когда нам нужно было идти на работу, Тучхан просыпался, некоторое время лежал, уставившись в потолок, курил и только потом будил нас:

– Просыпайтесь! Пора вставать!

И мы втроем шли на работу. Хавон все время ныл и все дергал меня за штанину. Он хотел, чтобы мы с ним ушли от Тучхана, но я делал вид, что не понимаю его.

На работе все по-прежнему считали нас двоюродными братьями.

– А, братья пришли. Вы так похожи друг на друга.

Рабочие с интересом оглядывали каждого из нас и ухмылялись так же, как и в тот день, когда мы вчетвером впервые появились на причале, как и в первый раз, когда нас просили рассказать о жизни в Северной Корее. Тучхан хоть и улыбался приветливо, но вид у него был расстроенный. При этом он качал головой, что означало, он плохой рассказчик.

После работы мы возвращались назад в темный вагон. Я ложился посередине между Хавоном и Тучханом. Как-то я сказал Хавону, чтобы он лег между нами, но он незаметно для Тучхана ущипнул меня так больно, что я чуть не закричал.

Наступила весна. По утрам и вечерам к вершине горы поднималась легкая дымка.

Было уже очень поздно, но Тучхан еще не вернулся. Было видно, что Хавон этому рад. Он был такой энергичный, что было на него совсем не похоже.

– Ой, наверное, Тучхан совсем ушел.

Я молчал.

– Ура!

…

– Почему ты ничего не говоришь?

– …

– Тут уже весна, а на севере, наверное, еще очень холодно.

– …

–..?

В это время послышался голос пьяного Тучхана, он пел. Хавон испугался и снова стукнул меня по ноге.

– Эй, открывайте!

Когда мы открыли дверь, холодный синеватый свет причала заполнил вагон. В руке Тучхана была бутылка рисовой браги. Пошатываясь, он стоял в дверном проеме и смеялся.

– Нате, пейте. Хороша бражка! Закуска? Конечно, есть, какая брага без закуски! Все есть, паршивцы вы эдакие. Чего лежите, скрючившись, как лягушки.

Я, не колеблясь, взял у него бутылку и стал пить взахлеб.

– Эй, Хавон, а ты, ты не пьешь?

– Я не умею пить.

– Как не умеешь? До сих пор не умеешь пить? А ну-ка, давай быстрей.

Тучхан отнял у меня бутылку и подошел к Хавону.

– Я не умею пить, – заскулил Хавон. – Не надо хватать меня за руку, я не пью, отпусти!

Я испугался и громко крикнул:

– Сказали тебе пить, пей.

– Ладно, ладно, выпью… – всхлипывая, произнес Хавон.

Долго стояла тишина. Вдруг Тучхан расплакался. В ту же минуту Хавон перестал всхлипывать.

Тучхан резко привстал. Дверь была открыта, дул порывистый ветер. Тучхан подошел ко мне, его волосы растрепались и упали ему на лицо. Хавон снова забился в угол.

– Я тебя сегодня убью, мерзавец. Почему ты тогда пошел один? Почему не остановил меня? И даже не позвал? И после этого презираешь меня! Ах ты, негодяй! Тогда не сказал, а теперь презираешь. Думаешь, хорошо поступил? Правильно поступил? Небо все видит. Мерзавец.

Хавон перестал плакать. А Тучхан схватил меня за колени, но не удержался и опять повалился на спину.

– Ты сволочь, тебя надо убить. Думаешь, я пьян? И совсем я не пьян. Подонок, я абсолютно трезв. Почему ты тогда ничего не сказал? Надо было меня остановить или прирезать! Как я могу теперь вернуться домой! – рыдал Тучхан.

– Квансооооок!.. Квансоооооооок!.. – Тучхан лежал на спине, заливаясь слезами, и звал Квансока.

На следующее утро Тучхана в вагоне уже не было. На работе он тоже не появился. Однажды, спустя три дня, когда мы сидели в темном вагоне, Хавон сказал:

– Давай будем работать и днем, и ночью, заработаем много денег и построим домик на вершине в районе Емчжу. Там нас никто не тронет. Я очень боялся, что ты тоже исчезнешь, как Тучхан. А этот Квансок – он тоже был не очень хорошим. Давай обязательно вернемся домой вместе! А когда заработаем денег, давай сначала скинемся и купим часы. Давай работать и днем, и ночью. Когда вернемся, скажем, что мы в глаза не видели ни Квансока, ни Тучхана. Если мы с тобой ничего не скажем, никто не узнает, будем знать только ты и я. Просто скажем, что мы никого не видели. С завтрашнего дня я правда буду работать круглые сутки. Ой, что-то не спится. Давай не будем спать сегодня! Может, выпьем?

Я тихонько напевал:

– Пусть нет ветра, снежинки все равно летят и летят.

Меня охватила невыносимая тоска. Кто мог знать, какая буря бушевала в моей груди… Боже мой! В душе я уже бросил Хавона. Я сжал губы и порывисто обнял его. Слезы потекли по щекам. Хавон рассмеялся и сказал:

– Не пил еще, а уже пьяный. Да, в Пусане даже снега нет. А там, у нас, так хорошо, когда падает снег. На рассвете трещат сороки, дуб стоит, помнишь? И ту соседку, которая любит смеяться? Она всегда громко хохочет. А еще она трудолюбивая: на рассвете всегда первой приходила за водой. Ах как хочется увидеть, как идет снег!

(1955)