Читать книгу Карьера менеджера - Ли Якокка - Страница 8

Только в одиннадцать лет до меня дошло, что я итальянец. До этого я знал, что мы приехали из какой-то другой страны, но даже не имел представления, как она называется и где находится. Я до сих пор помню, как рассматривал в атласе карту Европы, пытаясь найти на ней названия Дейго и Уоп[1].

В те дни итальянцы старались не афишировать свое происхождение, особенно живя в небольшом городишке. Почти все население Аллентауна составляли выходцы из Голландии, и я еще мальчишкой немало натерпелся из-за того, что был не такой, как все. Иногда приходилось даже драться с теми, кто дразнил меня. Но я всегда помнил наставления отца: «Не лезь в драку, если соперник больше и сильнее тебя. Действуй головой, а не кулаками».

К сожалению, предубеждения в отношении итальянцев были свойственны не только детям моего возраста. Даже некоторые учителя вполголоса называли меня «маленьким макаронником». Все мои этнические проблемы выползли наружу 13 июня 1933 года, когда я учился в третьем классе. Я хорошо помню эту дату, потому что 13 июня – это день святого Антония, а этот день имеет для нашей семьи особое значение. Мою мать зовут Антуанетта, а мое второе имя – Энтони, поэтому каждый год 13 июня в нашей семье – большой праздник.

Чтобы отметить это событие, мать испекла пиццу. Она сама из Неаполя, то есть из города, который является родиной пиццы. Даже сегодня моя мать готовит самую лучшую пиццу в стране, если не во всем мире.

В тот год вечеринка удалась на славу. У нас собрались все друзья и родственники. Как обычно, на столе стоял большой бочонок пива. В девять лет мне уже разрешалось приложиться к пиву, если это происходило дома и под строгим присмотром взрослых. Возможно, именно поэтому я никогда не напивался до скотского состояния ни в школе, ни в колледже. В нашем доме алкогольные напитки (обычно домашнее красное вино) воспринимались как естественная часть жизни, но все всегда знали меру в питье.

В те дни пицца была еще новинкой для Америки. Это сегодня она вытесняет гамбургеры и жареных цыплят, становясь любимым американским блюдом, а тогда о ней знали только итальянцы.

На следующий день я расхвастался перед одноклассниками:

– Ребята вчера у нас была такая вечеринка!

– И что же за праздник был? – поинтересовался кто-то.

– Вечеринка с пиццей, – ответил я.

– С пиццей? А это что еще за штуковина? – и все расхохотались.

– Постойте, – сказал я. – Вот вы любите есть пироги. Так вот это и есть пицца. Это пирог с помидорами.

Лучше бы я этого не говорил, потому что разразился гомерический хохот. Они не имели ни малейшего представления, о чем я толкую, но все знали, что если это итальянское, значит, плохое. Хорошо хоть, что все это происходило в самом конце учебного года. За лето они успели забыть этот эпизод с пиццей.

Но я-то не забыл. Я ведь никогда не смеялся над ними из-за того, что они за завтраком едят пироги с патокой. А теперь подумайте: разве вы встретите сейчас где-нибудь в Америке рестораны, где подаются пироги с патокой? Но меня, девятилетнего ребенка, в то время вряд ли могла утешить мысль, что я являюсь законодателем будущих вкусов.

Я был не единственной жертвой национальных предрассудков в классе. Вместе с нами учились двое еврейских детей. Я был в дружеских отношениях с обоими. Дороти Уорсоу всегда была первой ученицей в классе, а я держал второе место. Другим еврейским ребенком был Бенами Зуссман, сын ортодоксального иудея, ходившего в большой черной шляпе и с бородой. В Аллентауне все относились к Зуссманам как к изгоям.

Все одноклассники сторонились этих двоих детей, словно прокаженных. Я сначала не понимал всего этого. Но к третьему классу до меня уже начало кое-что доходить. Будучи итальянцем, я расценивался по занимаемому положению несколько выше евреев, но ненамного. Пока я учился в начальной школе, мне ни разу не довелось видеть в Аллентауне негров.

Такая национальная нетерпимость не могла не оставить свой след в детской душе. До сих пор при воспоминаниях об этом у меня во рту появляется какой-то неприятный привкус.

К сожалению, с национальными предрассудками мне приходилось сталкиваться и после того, как я уехал из Аллентауна. Но теперь они исходили уже не от школьников, а от людей, обладавших большой властью и авторитетом в автомобильной промышленности. В 1981 году, назначив Джеральда Гринуолда вице-президентом компании «Крайслер», я сразу понял, что это назначение не всем пришлось по вкусу. До моего сведения довели, что до сих пор ни один еврей не занимал такой высокой должности ни в одной из трех крупнейших автомобилестроительных компаний США. Мне в это было очень трудно поверить.

Возвращаясь в прошлое, я вспоминаю еще несколько эпизодов из моего детства, которые дали мне представление о том, как устроен взрослый мир. Когда я был в шестом классе, учителя устроили выборы капитана школьного патруля.

Простые патрульные носили белые пояса и серебряные значки, а у лейтенантов и капитанов была специальная форма со значками и нашивками. В рамках школы должность капитана патруля была весьма престижной. Кроме того, мне очень нравилась форма, поэтому я изо всех сил старался стать капитаном.

После подсчета голосов оказалось, что я проиграл своему однокласснику с разницей голосов двадцать два к двадцати. Для меня это было горьким разочарованием. На следующий день я пошел на утренний субботний сеанс в кинотеатр, чтобы посмотреть фильм с участием Тома Микса.

Передо мной сидел самый здоровый парень из нашего класса. Он обернулся и увидел меня:

– Ну что, тупой итальяшка? Ты продул выборы.

– Знаю. Но почему вдруг «тупой»?

– А потому. В классе всего тридцать восемь человек, а голосов было сорок два. Вы, макаронники, даже считать толком не умеете.

Мои противники подложили в урну лишние бюллетени! Я пошел к учительнице и рассказал ей, что некоторые из одноклассников голосовали дважды.

– Не стоит переживать по поводу прошлогоднего снега, – сказала учительница и замяла это дело. Ей не нужен был скандал.

Однако этот эпизод оказал на меня большое влияние. Мне преподали первый суровый урок, и я понял, что жизнь далеко не всегда устроена справедливо.

Однако в целом в школе мне было не так уж и плохо. Я был прилежен, и многие учителя выделяли меня среди других учеников, поручая мне вытереть классную доску или позвонить в школьный звонок. Если вы спросите меня, как звали моих преподавателей в колледже, то я вспомню от силы троих или четверых. Но я хорошо помню учителей, которые учили меня в школе.

Самое главное, чему я научился в школе, – это умение общаться с людьми и выражать свои мысли. Мисс Рейбер, преподававшая у нас в девятом классе, заставляла нас каждый понедельник сдавать ей списки из пятисот слов по каждой предложенной теме. Неделю за неделей нам приходилось заполнять эти чертовы списки. Однако к концу года мы научились выражать свои мысли в письменном виде.

Во время занятий она давала нам задания на правильность употребления слов, взятые из журнала «Ридерз дайджест». Без всякой предварительной подготовки она устраивала нам такие контрольные словарные работы. Я до сих пор, взяв в руки новый номер журнала «Ридерз дайджест», заглядываю в эти задания.

После нескольких месяцев таких испытаний мы освоили множество новых для нас слов. Однако мы все еще не знали, как связывать их между собой. Мисс Рейбер начала учить нас импровизированной речи. У меня это получалось неплохо, и в результате я стал членом дискуссионного кружка, которым руководил Вирджил Паркс, учитель латыни. Именно там я развил умение мыслить и выражать свои мысли вслух.

Поначалу я страшно боялся публичных выступлений. У меня просто все сжималось внутри. Я и сегодня еще немного нервничаю, когда мне нужно выступать перед другими людьми. Но дискуссионный кружок дал мне необходимую подготовку. У вас могут быть блестящие мысли, но если вы не умеете донести их до окружающих, то даже самые лучшие мозги вам не помогут. Когда вам четырнадцать лет, то что может так усовершенствовать ваши навыки ведения дискуссий, как отстаивание обеих противоположных точек зрения по поводу отмены смертной казни? Это была главная тема в 1938 году, и мне пришлось не менее двадцати пяти раз участвовать в дебатах, поочередно выдвигая аргументы в пользу то одной, то другой стороны.

Следующий год стал для меня переломным. У меня обнаружили ревматизм. Когда у меня в первый раз бурно заколотилось сердце, я едва не потерял сознание от страха. Мне казалось, что сердце сейчас просто выпрыгнет из груди. Врач сказал: «Не волнуйся, приложи к груди пузырь со льдом». Я запаниковал еще больше. Что же, я так и буду ходить со льдом на груди? Видимо, я умираю!

В то время люди действительно умирали от ревматизма. Эту болезнь лечили тогда таблетками из березовой коры. Они были такими горькими, что каждые пятнадцать минут приходилось принимать антацид, чтобы избежать рвоты.

При ревматизме всегда возникает опасность осложнений на сердце. Однако мне повезло. Потеряв в весе почти десять килограммов и пролежав в постели шесть месяцев, я полностью выздоровел. Но я никогда не забуду грубых бандажей с ватной подкладкой, смоченной маслом грушанки, которые были предназначены для того, чтобы смягчить ноющую боль в коленях, лодыжках, локтях и запястьях. Они действительно снимали боль в суставах, но вызывали ожоги третьей степени на коже. Выглядело все это достаточно примитивно с сегодняшней точки зрения, но дарвон и демерол тогда еще не были изобретены.

До болезни я довольно неплохо играл в бейсбол. Я болел за команду «Янки», и моими кумирами были Джо Ди Маджио, Тони Лаццери и Фрэнки Кросетти – все итальянцы. Как и большинство мальчишек, я мечтал о том, что когда-нибудь буду играть в Высшей лиге. Однако длительная болезнь разрушила эти мечты. Я прекратил занятия спортом и вместо этого начал играть в шахматы, бридж и особенно покер. Я до сих пор люблю покер и практически всегда выигрываю. Это прекрасная игра, помогающая научиться правильно использовать свои преимущества, вовремя сделать пас, а при необходимости блефовать (эти умения не раз пригодились мне в более поздние годы, во время сложных переговоров с профсоюзами).

Но самое главное, что, лежа в постели, я пристрастился к чтению. Я лихорадочно проглатывал все, что только попадалось мне под руку. Особенно мне нравились книги Джона О’Хары. Как-то раз моя тетка принесла мне «Встречу в Самарре», содержание которой в те годы явно не предназначалось для детей. Когда врач увидел эту книгу рядом с моей постелью, то буквально потерял дар речи. Больше всего его обеспокоило то, что такое чтиво совершенно не подходит для подростка с аритмией.

Спустя многие годы, когда Гейл Шихи пришла ко мне, чтобы взять интервью для журнала «Эсквайр», я случайно упомянул «Встречу в Самарре». Шихи заметила, что в романе речь шла о руководителях производства, и поинтересовалась, не повлияла ли эта книга на мой выбор карьеры. Господи, да нет же! Единственное, что я помню из этой книги, так это то, что она пробудила во мне интерес к сексу.

Разумеется, мне пришлось прочесть и все школьные учебники, поскольку все предыдущие восемь лет я заканчивал в числе лучших учеников класса, а по математике у меня вообще были одни пятерки. Я был членом латинского клуба и даже завоевал приз за то, что три года подряд демонстрировал самые лучшие успехи в латыни. Правда, за последующие сорок лет я не произнес ни слова на этом языке, но латынь помогла мне обогатить свой английский словарный запас. Кроме того, я был одним из немногих детей, кто понимал, о чем говорит священник на воскресной мессе. А затем Папа Иоанн разрешил использовать в проповедях английский язык, и вся латынь закончилась.

Для меня было очень важно оставаться в числе лучших в классе, но это была не единственная цель. Я активно занимался и всевозможной внеклассной деятельностью, будучи членом драматического и дискуссионного кружков. После болезни я уже не мог заниматься спортом и стал старостой команды пловцов. Мои обязанности заключались в том, чтобы разносить полотенца и чистить бассейн.

Еще раньше, в седьмом классе, я полюбил джаз и свинг. Это была эпоха биг-бендов, и мы с друзьями по выходным постоянно ходили на концерты. Обычно мы только слушали музыку, хотя я неплохо освоил такие танцы, как шег и линди-хоп. Концерты мы слушали не только в Аллентауне, но и в Потстауне, а когда представлялась возможность, то ездили и в Нью-Йорк.

Однажды мне всего лишь за 88 центов довелось наблюдать состязание между оркестрами Томми Дорси и Гленна Миллера. В те годы музыка была моей жизнью. Я подписался на журналы «Даунбит» и «Метроном» и знал имена всех музыкантов из основных джазовых оркестров.

В это же время я начал учиться играть на саксофоне. Меня даже просили стать участником школьного джаз-оркестра, но я бросил музыку ради политики. Мне хотелось стать председателем ученического совета класса – и я был им в седьмом и восьмом классе.

Когда я перешел в девятый класс, то выдвинул свою кандидатуру на пост председателя ученического совета школы. Мой лучший друг Джимми Лейби был настоящим гением. Он возглавил мой предвыборный штаб и проявил удивительные политические способности. Я выиграл выборы с громадным преимуществом, и успех вскружил мне голову. Если воспользоваться молодежным жаргоном, то я почувствовал себя крутым парнем.

Однако сразу же после выборов я потерял контакт со своими «избирателями». Я решил, что на голову выше своих приятелей, и задрал нос. В то время я еще не знал того, что знаю сейчас: самое главное – это общение с людьми.

В результате во втором семестре я проиграл выборы. Это было для меня тяжелым ударом. Я забросил музыку, чтобы возглавить школьный совет, а теперь моей политической карьере пришел конец, потому что мне лень было подать руку приятелям и перекинуться с ними парой дружеских слов. Это стало для меня важным уроком.

Несмотря на активную общественную жизнь, я все же сумел закончить школу, заняв двенадцатое место среди более чем девятисот учащихся. Однако, чтобы понять, какие надежны на меня возлагали, достаточно было услышать реакцию моего отца: «Почему ты не первый?» Если бы вам довелось послушать его комментарии по этому поводу, вы могли бы прийти к выводу, что я полностью завалил все экзамены!

Я уже был готов к поступлению в колледж, имея хорошую базовую подготовку в чтении, письме и публичных выступлениях. При наличии хороших учителей и умении концентрировать внимание с такими навыками можно было далеко пойти.

Многие годы спустя, когда мои дети спросили, какой курс обучения им выбрать, я ответил, что нет ничего лучше традиционной гуманитарной подготовки. Хотя я по-прежнему глубоко убежден в важности изучения истории, меня не слишком беспокоит, будут ли они знать все даты и места событий Гражданской войны. Главное – иметь солидную подготовку в чтении и письме.

Когда я уже учился в последнем классе, Япония внезапно напала на Пёрл-Харбор. Речь президента Рузвельта сплотила всех нас, заставив всю нацию объединиться под знаменем страны. Эти события навсегда остались в моей памяти и заставили меня многое понять. Порой нужна большая беда, чтобы сплотить людей.

Как и большинство молодых людей, в те декабрьские дни 1941 года я с трудом мог дождаться призыва в армию. Однако, как ни парадоксально это звучит, болезнь, которая чуть не убила меня, возможно, впоследствии спасла мне жизнь. К моему глубочайшему разочарованию, мне присвоили категорию «4F» и дали отсрочку по состоянию здоровья, а это означало, что мне не удастся поступить в военно-воздушные силы и принять участие в войне. Хотя я полностью поправился и чувствовал себя превосходно, армия решила, что ей не нужны солдаты, перенесшие ревматизм. Но я-то не чувствовал себя больным, и спустя год или два, когда я проходил свое первое медицинское обследование для оформления страховки, врач сказал мне: «Вы совершенно здоровы, молодой человек. Почему вы не за океаном?»

Подавляющее большинство моих одноклассников были призваны в армию, и многие из них погибли. Мы были выпуском 1942 года, и дети, которым исполнилось семнадцать-восемнадцать лет, пройдя армейские учебные лагеря, отправились через Атлантический океан, где немцы задавали нам жару. Я до сих пор иногда листаю школьные фотоальбомы тех лет и горестно качаю головой, вспоминая всех выпускников нашей школы, которые погибли вдали от своей страны, защищая демократию.

Вторая мировая война отличалась от вьетнамской, поэтому молодые читатели не могут в полной мере понять, что я испытывал, узнав о том, что не смогу послужить своей стране, когда она в этом особенно нуждается. Во мне горело чувство патриотизма, и мне хотелось только одного – сесть в бомбардировщик и отправиться в Германию, чтобы расквитаться с Гитлером и его армией.

Мне представлялось унизительным пользоваться медицинской отсрочкой, и я начал думать о себе как о человеке второго сорта. Большинство моих друзей и родственников сражались с немцами за океаном. Мне казалось, что только я один во всей Америке не участвую в войне. И я сделал единственное, на что был способен, – с головой ушел в книги.

К этому времени во мне проснулся интерес к инженерному делу, и я стал выбирать институт, специализировавшийся в данной области. Одним из лучших в стране был Университет Пердью. Я подал туда заявление, но получил отказ, который меня чрезвычайно расстроил. Однако неплохую инженерную подготовку давали и Калифорнийский технологический институт, и Массачусетский технологический институт, и Корнеллский университет, и Университет Лихай. В конечном итоге я выбрал Лихай, потому что он был всего в получасе езды от моего дома в Аллентауне и мне не пришлось бы надолго разлучаться с семьей.

Университет Лихай в Бетлехеме, штат Пенсильвания, был своего рода ведомственным учебным заведением сталелитейной компании «Бетлехем стил». Его отделения металлургии и химической промышленности считались одними из лучших в мире. Но новичка там ожидали не меньшие трудности, чем новобранца в военном учебном лагере. Любого студента, который к концу первого года обучения не смог одолеть достаточно высокую образовательную планку, вежливо просили покинуть стены этого учебного заведения. Занятия у меня проходили шесть дней в неделю, включая и курс статистики, который я слушал по субботам в восемь часов утра. Большинство студентов вычеркнули этот курс из своих учебных программ, но я получил за него отличную оценку. И не потому, что был так уж силен в статистике, а потому, что каждую неделю настойчиво ходил на занятия, пока остальные отсыпались после своих пятничных загулов.

Я не хочу сказать, что у меня не было никаких развлечений во время учебы в колледже. Я тоже любил повалять дурака, ходил вместе со всеми на футбольные матчи и вечеринки с пивом. Время от времени я позволял себе поездки в Нью-Йорк и Филадельфию, где у меня были знакомые девушки.

Однако, поскольку шла война, настроение не слишком способствовало веселью. Еще школьником я приучился делать домашние задания сразу же после возвращения из школы, чтобы у меня оставалось время поиграть после ужина. К моменту поступления в колледж я уже умел сосредоточиваться на учебе и работать, не отвлекаясь ни на радио, ни на что-либо другое. Я частенько повторял себе: «Сейчас я как следует поработаю три часа, а ровно через три часа отложу работу в сторону и пойду в кино».

Способность концентрироваться на работе и эффективно использовать время – это все, или почти все, чтобы добиться успеха в бизнесе. Еще со времен колледжа я усердно работал в течение недели, стараясь освободить выходные дни для семьи и отдыха. За исключением действительно экстренных случаев, я никогда не работал в пятницу вечером, в субботу и воскресенье. Каждый вечер в воскресенье у меня постепенно начинал повышаться уровень адреналина в крови, когда я прикидывал, что мне необходимо сделать на следующей неделе. Такого же режима я придерживался, учась в Лихае.

Меня всегда поражают люди, которые совершенно не умеют распоряжаться своим временем. На протяжении всех лет моей работы мне приходилось сталкиваться с сотрудниками, которые заходили ко мне в кабинет и с гордостью сообщали:

«Столько работы было в этом году, что я даже в отпуск не успел съездить». Гордиться тут, собственно, нечем. Мне всегда хотелось ответить: «Ну и дурак. Ты в состоянии нести ответственность за проект стоимостью 80 миллионов долларов. Так неужели ты не можешь спланировать свое рабочее время, чтобы выкроить за год две недели и провести их с семьей или съездить куда-нибудь отдохнуть?»

Если вы хотите с толком использовать свое время, необходимо выделить самое главное и посвятить этому все время, которое у вас имеется. Этому я тоже научился в Лихае. Бывало так, что у меня на следующий день было пять занятий, в том числе и устный опрос, где мне вовсе не хотелось выглядеть дураком, поэтому я сидел и готовился. Каждый, кто хочет научиться решать проблемы в бизнесе, должен уметь верно определять приоритеты. В колледже мне каждый раз приходилось планировать, что я успею сделать за вечер. В бизнесе эти временные рамки порой растягиваются на три месяца или даже на три года.

Насколько мне удалось понять за годы работы, человек либо очень рано усваивает это умение, либо не усваивает его вообще. Определять приоритеты и эффективно использовать свое рабочее время – это такие вещи, которым не учат в Гарвардской школе бизнеса. Формальное обучение может дать вам массу знаний, но многие важные навыки, необходимые для жизни, каждому приходится осваивать самостоятельно.

В учебе мне помогало не только умение концентрироваться. Сыграло свою роль и везение. По мере того как все больше студентов призывали в армию, аудитории в Лихае пустели. Преподавателям, которые привыкли читать лекции перед пятьюдесятью студентами, приходилось теперь проводить семинары всего с пятью. В результате моя учеба в колледже оказалась очень насыщенной.

Когда группы такие маленькие, на долю каждого студента приходится больше внимания со стороны преподавателя. Профессор вполне мог позволить себе сказать: «Объясните мне, почему у вас возникли проблемы с конструированием этой машины, а потом я помогу вам понять их суть».

Таким образом, благодаря историческим событиям мне удалось получить отличную подготовку. Сразу же после войны аудитории в Лихае заполнили демобилизованные солдаты, и численность групп возросла до семидесяти человек. В таких условиях мне не удалось бы усвоить и половины тех знаний, которые я получил.

Меня подстегивало еще и постоянное давление со стороны отца, которое было типичным явлением в семьях иммигрантов, где каждый ребенок, которому удалось поступить в колледж, рассматривался всеми как своеобразная компенсация за то, что родители в свое время не смогли получить образования. Я должен был использовать все возможности, которых не имели мои родители, и поэтому мое место было только в числе самых лучших студентов.

Но это было проще сказать, чем сделать. В первом семестре мне пришлось особенно тяжело. Когда я не смог с первого раза сдать все зачеты, отец немедленно примчался в университет. В конце концов, по его мнению, раз уж я был достаточно умен в школе, которую я закончил в числе лучших учеников, то почему в течение всего нескольких месяцев превратился в тупицу? Он предположил, что я только и делаю, что бездельничаю. Мне так и не удалось объяснить ему, что университет – это совсем не то, что школа. В Лихае умными были все, иначе они просто не поступили бы туда.

В первый год я чуть было не завалил физику. У нас был профессор по фамилии Бергман, эмигрант из Вены, у которого был такой страшный акцент, что я с трудом понимал его. Он был великим ученым, но у него не хватало терпения, чтобы научить новичков. К сожалению, его курс был обязательным для тех, кто выбрал механику в качестве основного направления своей учебы.

Несмотря на сложности с освоением его предмета, мне как-то удалось подружиться с профессором Бергманом. Мы частенько прогуливались по студенческому городку, и он рассказывал мне про последние достижения в области физики. Особенно его интересовала проблема расщепления атомного ядра, что в то время расценивалось как научная фантастика. Для меня все это было китайской грамотой, и я понимал лишь часть из сказанного им, хотя и был в состоянии уловить общую суть беседы.

В Бергмане было что-то загадочное. Каждую пятницу он вдруг резко обрывал занятия и исчезал до понедельника. Лишь несколько лет спустя я понял, в чем состоял его секрет. Я бы мог догадаться об этом и сам, если бы обращал больше внимания на темы бесед, которые его интересовали. Все выходные он проводил в Нью-Йорке, работая над проектом «Манхэттен». Другими словами, в то время когда Бергман не преподавал в Лихае, он работал над созданием атомной бомбы.

Несмотря на нашу дружбу, я получил по физике весьма посредственную оценку – самую низкую за время учебы в Лихае. В школе мне хорошо давалась математика, но я просто не был готов к высшей математике и дифференциальным уравнениям.

Постепенно я набрался ума и перевелся с отделения механики на отделение промышленной инженерии. Вскоре мои оценки начали улучшаться. На последнем курсе я отказался от изучения гидравлики и термодинамики и посвятил себя таким предметам, как проблемы рабочих ресурсов, статистика и учет. Эти предметы пошли у меня намного успешнее, и последний год я закончил только с отличными оценками. Моей целью было получить средний балл не ниже 3,5, чтобы претендовать на диплом с отличием. Хотя и с трудом, но мне это удалось. В конечном итоге мой средний балл составил 3,53. Говорят, что у нынешнего поколения сильно развит дух соперничества. Посмотрели бы вы на нас в то время!

Вдобавок ко всем инженерным наукам и курсам в сфере бизнеса я в течение четырех лет изучал также психологию и психопатологию. Я вовсе не шучу, утверждая, что это были, пожалуй, самые важные предметы за время моей учебы в университете. Вам это может показаться забавным каламбуром, но мне в дальнейшей работе значительно больше забот доставляли шарики, отсутствующие в головах некоторых сотрудников, чем в шарикоподшипниках.

Во время прохождения этого курса нам три дня в неделю по вечерам приходилось проводить в психиатрическом отделении Государственной клиники Аллентауна. Там я вдоволь насмотрелся и на страдающих маниакальной депрессией, и на шизофреников, и на буйных больных. Нашим преподавателем был профессор Боссман, и нам доставляло удовольствие наблюдать, с каким мастерством он обращался со своими душевнобольными пациентами.

В основе курса лежало изучение основ человеческого поведения. Что движет этим человеком? Каким образом у этой женщины появились проблемы? Почему Сэмми все время бегает? Почему Джо в пятидесятилетнем возрасте ведет себя как подросток? В ходе заключительного экзамена нам продемонстрировали группу совершенно новых для нас пациентов, и мы должны были в течение нескольких минут провести диагностический анализ.

В результате такой подготовки я научился очень быстро разбираться в людях. До сегодняшнего дня я могу многое рассказать о человеке после первой же встречи с ним. Это очень важное умение, потому что одной из важнейших задач руководителя является подбор сотрудников.

Однако есть две очень важные вещи, которые невозможно выявить в ходе первой, ознакомительной беседы с кандидатом на работу: не лентяй ли он и обладает ли интуицией. Для этого не существует никаких специальных тестов.

Я мечтаю о том времени, когда будет создана какая-нибудь машина, которая позволит измерить эти качества, потому что только они отличают мужчину от мальчика.

Чтобы завершить учебу в Лихае, мне потребовалось восемь семестров без каких-либо перерывов между ними, то есть даже без летних каникул. Конечно, мне хотелось порой выкроить хоть какое-то время, чтобы «понюхать цветы», как советовал мне отец. Но шла война, и пока мои друзья сражались и умирали за океаном, я не мог позволить себе расслабиться.

Помимо занятий я занимался и всевозможной общественной работой. Интереснее всего мне было работать в университетской газете. Моим первым репортерским заданием было взять интервью у одного профессора, который переоборудовал свой автомобиль таким образом, что мог использовать в качестве горючего древесный уголь (разумеется, это было задолго до энергетического кризиса). Статья, которую я написал, оказалась настолько удачной, что ее подхватило агентство Ассошиэйтед Пресс, а затем перепечатала добрая сотня газет.

Сразу же после выхода этой статьи меня назначили выпускающим редактором, ответственным за подготовку макета. Как я вскоре понял, это человек, располагающий самой большой и реальной властью в газете. Спустя многие годы мне довелось прочесть книгу Гея Тейлза, рассказывающую о его работе в «Нью-Йорк таймс», где один из персонажей говорит, что самый главный человек в газете – это вовсе не редактор, а сотрудник, ответственный за сочинение заголовков.

Меня такое высказывание не удивило, так как я это уже знал. Разрабатывая макет номера, я быстро понял, что большинство людей не читают статьи, а просматривают только заголовки. Поэтому тот, кто их сочиняет, оказывает колоссальное влияние на восприятие новостей читателями.

Кроме того, в зависимости от наличия свободного места, я был вправе решать, какого объема должна быть статья. При этом я пользовался полной безнаказанностью, и мне частенько приходилось урезать хорошую статью, поскольку нужно было место для рекламных объявлений. Вдобавок ко всему я мог любой статье придать совершенно другой вид, придумав к ней удачный заголовок. С годами, ближе познакомившись с редакционной деятельностью многих крупнейших газет и журналов, я понял, что самое главное – это завести знакомство с ответственным за разработку макета.

Еще до окончания университета моей мечтой было работать у Форда. Первоначальной причиной послужило то, что я ездил на стареньком «Форде» 1938 года выпуска с шестидесятисильным двигателем. Не раз случалось, что, когда я двигался на нем в гору, мне постоянно не хватало мощности двигателя. Какой-то безымянный начальник у Форда, видимо, решил, что в целях экономии топлива лучше снизить мощность восьмицилиндрового двигателя до шестидесяти лошадиных сил. Идея была хорошая, если бы эти машины ездили только по равнинам Айовы. Но Лихай был построен в горах.

«Этим ребятам явно не хватает меня, – шутил я в разговоре с друзьями. – Тем, кто строит такие паршивые машины, никакая помощь лишней не будет».

В те дни каждый, у кого был «Форд», неизбежно начинал хорошо разбираться в машинах. Во время войны все автомобилестроительные заводы переключились на производство оружия. Новые машины не выпускались, и даже запчасти были в дефиците. Чтобы раздобыть их, люди отправлялись на черный рынок или автомобильную свалку. Если вам посчастливилось быть владельцем автомобиля, то вы быстро начинали понимать, как важен правильный уход за ним. Связанная с войной нехватка автомобилей была настолько острой, что после окончания университета я продал свой «Форд» за 450 долларов. Если учесть, что отец купил мне его всего за 250, то я неплохо заработал на этой сделке.

Во время моей учебы в колледже бензин стоил всего 13 центов за галлон, но в связи с войной его тоже не хватало. Поскольку я учился на инженерном факультете, у меня была карточка типа «С». А это означало, что моя учеба имеет важное оборонное значение (подумать только!). Это, конечно, было не так патриотично, как участвовать в боевых действиях, но, по крайней мере, свидетельствовало о том, что когда-нибудь я тоже внесу свой вклад в благосостояние страны.

Когда я был на последнем курсе, спрос на инженеров резко возрос. У меня было примерно двадцать предложений об устройстве на работу, и передо мной встала проблема выбора.

Но больше всего меня интересовали автомобили. Поскольку я с самого начала хотел работать на «Форде», то записался на встречу с сотрудником этой компании, который осуществлял набор персонала и носил громкое имя Леандер Гамильтон Маккормик-Гудхарт. Он прибыл в студенческий городок на невероятно шикарном «Линкольне-Континентале» модели «Марк I». От этой машины у меня прямо голова закружилась. Достаточно было только взглянуть на нее и понюхать запах кожаных сидений, чтобы понять, что я готов работать у Форда до конца своей жизни.

В то время политика набора нового персонала у Форда состояла в том, чтобы посетить 50 университетов и из каждого отобрать по одному человеку. Мне такой подход всегда казался несколько нелепым. Если бы Исаак Ньютон и Альберт Эйнштейн учились в одном университете, то Форд нанял бы только одного из них. Маккормик-Гудхарт побеседовал с несколькими выпускниками, но остановил свой выбор на мне. Я был на седьмом небе от счастья.

Прежде чем приступать к работе, я получил небольшой отпуск, который решил провести вместе с родителями в Шипботтоме, штат Нью-Джерси. Там меня и застало письмо от Бернадины Ленки, которая отвечала за распределение студентов в Лихае. К письму прилагалось приглашение в Принстонский университет для продолжения обучения и присвоения звания магистра с предоставлением стипендии, покрывавшей расходы на обучение, литературу, и даже с выделением денег на карманные расходы.

Бернадина писала мне, что ежегодно выделяется всего две такие стипендии, и выражала надежду, что я соглашусь.

«Я знаю, что вы не рассчитывали на продолжение обучения, – писала она, – но такая удача выпадает раз в жизни». Я написал письмо в Принстон, чтобы выяснить некоторые подробности. В ответном письме наряду с ответами на мои вопросы мне сообщили, что я выиграл Мемориальную стипендию Уоллеса.

Приехав в Принстон и только взглянув на студенческий городок, я понял, что хочу учиться здесь. Я решил, что приставка магистра к моей фамилии отнюдь не помешает карьере.

Таким образом, на меня свалились сразу две исключительные возможности. Я позвонил Маккормику-Гудхарту и сообщил о своих затруднениях. «Если они хотят видеть вас в Принстоне, – сказал он, – то непременно поезжайте туда и получайте степень. Мы придержим для вас место». Это было именно то, что я надеялся услышать. Я был счастлив как никогда.

Принстон был прекрасным местом для учебы. По сравнению с лихорадочным темпом жизни в Лихае здесь все было тихо и спокойно. Я выбрал в качестве специальности политологию и дополнительно совершенно новую сферу деятельности – пластмассы. Как и в Лихае, в Принстоне из-за войны сложилось очень удачное соотношение между преподавателями и студентами. Один из моих преподавателей, профессор Муди, был ведущим мировым экспертом в области гидравлики. Ему доводилось работать над реализацией многих крупнейших инженерных проектов. Тем не менее в его группе было всего четыре студента.

Однажды я сходил послушать лекцию, которую читал Эйнштейн. Я не совсем понял, о чем он говорил, но одно только сознание того, что я нахожусь рядом с ним, очень меня взволновало. Наш университет находился по соседству с институтом усовершенствования, где преподавал Эйнштейн, и иногда я видел, как он идет по двору.

Мне дали три семестра на написание работы, но мне так хотелось побыстрее оказаться на «Форде», что я справился за два семестра. Я должен был разработать и изготовить чертеж гидравлического динамометра. Профессор Соренсон вызвался быть моим руководителем. Совместными усилиями мы изготовили этот динамометр и подсоединили его к двигателю «Дженерал моторс», который был подарен университету. Я провел все испытания, написал работу и сделал для нее кожаный переплет, чем страшно гордился.

Тем временем в Дирборне Леандера Маккормика-Гудхарта призвали на военную службу. Я был настолько недальновиден, что не поддерживал контактов с ним в течение всего года пребывания в Принстоне. Более того, его обещание взять меня на работу нигде не было зафиксировано в письменном виде. И, как выяснилось к моменту окончания моей учебы в Принстоне, никто в компании «Форд» обо мне даже и не слышал.

В конце концов мне удалось связаться по телефону с Бобом Данхемом, начальником Маккормика-Гудхарта, и объяснить ему ситуацию. «Группа подготовки сформирована, – сказал он, – мы уже набрали пятьдесят человек. Но, учитывая все обстоятельства, должен признать, что с вами поступили несправедливо. Если вы можете прибыть к нам прямо сейчас, то мы возьмем вас пятьдесят первым». На следующий день отец отвез меня в Филадельфию, где я пересел на «Красную стрелу» до Детройта, чтобы начать свою карьеру.

Я ехал всю ночь, но от волнения не мог уснуть. Когда поезд прибыл на станцию Форт-стрит, я вышел на перрон с вещмешком на плече и пятьюдесятью долларами в кармане и спросил у первого попавшегося прохожего: «Как добраться отсюда до Дирборна?»

«Ступайте прямо на запад. Это около 16 километров», – ответил тот.