Читать книгу Крестьянская история - Лидия Ананьева - Страница 2

Село Топчиха, районный центр, расположено в степном, продуваемом всеми ветрами пространстве на юге Западной Сибири. Село не очень большое, без впечатляющей биографии, возникшее как бы принудительно, при строительстве Туркестано-Сибирской железной дороги. До поры до времени жизнь здесь текла ровно, даже как-то вяло, без громких событий и потрясений. В центре села находилось здание райкома партии, райисполкома, милиция, клуб, аптека и школа-десятилетка.

За десять лет учёбы в школе занятия у нас отменялись всего два раза. Первый раз – в середине февраля 1953 года, когда было солнечное затмение, событие вселенского значения. Я училась в шестом классе. В этот день было только три урока, остальные отменили, и весь школьный народ хлынул на улицу, чтобы наблюдать такое долгожданное, необычное, необъяснимо тревожащее душу явление. Накануне учителя настойчиво объясняли нам, что смотреть на солнечный диск нужно только через тёмное стекло. Стёкол таких в те времена не было, не было даже простой засвеченной фотоплёнки. Во дворе школы быстро стала спонтанно собираться кучками ребятня, на всей пришкольной территории загорелись костерки, жгли старые тетради, паклю, резиновые рваные калоши, какое-то тряпьё – у кого что было – и срочно коптили принесённые с собой стекляшки. Получалось не сразу и не так темно, как было нужно, показывали друг другу, советовали, как лучше сделать, усердствовали, обжигали пальчики, дули на руки, но процесс шёл активно – надо было успеть. Потом тишина, все взгляды устремились в одну точку, всё внимание – на солнце. Сначала чёрное пятно задело краешек светила, потом, ширясь, стало наползать глубже и скоро закрыло солнечный диск. Наступила не то чтобы ночь – солнечная корона всё-таки ярко светилась неровными оборванными краями, делая густые сумерки жутковато неестественными, студенисто зыбкими, но звёзды на небе были видны. Казалось, что жизнь замерла, всё остановилось. На мгновенье душу сжал страх: «Вдруг так всё останется, и солнце больше не будет светить, как светило прежде. Что тогда будет с нами?» Но траурная завеса начала перемещаться на другой край, темнота быстро разжижалась, становилось светлее, день вернулся. От радости, что, слава богу, всё обошлось, а скорее всего оттого, что не надо было возвращаться в класс, горластая публика весело носилась по просторному двору, ребятишки мазали друг друга сажей с закопчённых стёкол, озорные, чумазые, как чертенята.

Солнце светило, казалось, ярче прежнего, радостно и приветливо, как будто и само ликовало по поводу счастливого избавления от окутавшего его мрака. Но в моей голове зацепилась и настойчиво скребла сознание тревожная мысль ожидания беды…

Моя старшая сестра училась в восьмом классе. Знакомство с русской классической литературой началось у них с произведения «Слово о полку Игореве». Вспомнилось, что когда князь Игорь собирался со своей дружиной в поход на половцев, то тоже было солнечное затмение. Считалось, что это плохой знак, но гордый князь пренебрёг столь значимым предостережением и всё равно на битву отправился. Я плохо себе представляла, кто такие половцы, но, поскольку князь решил их усмирить, значит, они враги. Итог сражения был печальный – рать князя разбита, а сам Игорь попал в плен. Ужасное слово «плен» было хорошо знакомо по произведениям советских писателей и кинофильмам о Великой Отечественной войне. Я очень жалела отважного князя, его жену Ярославну. Она, как и наша мама, осталась одна-одинёшенька, пела, как и мама, печальные песни, обращаясь к ветру, реке, солнцу с просьбой вернуть супруга, были у них, наверное, дети, они тоже остались без отца, полусиротами, как многие из нас. Думалось, что и со всеми нами должно произойти что-то ужасное, трагическое… Но проходило время, всё шло своим чередом – школа, уроки, подружки, близилась весна-красна, смутная тревога ожидания неминуемой беды как-то незаметно отступила, и про затмение уже почти не вспоминалось.

И вдруг как гром среди ясного неба.

В Топчихе было три школы: четырёхлетняя, семилетняя и десятилетняя. Моя школа – десятилетка, по тому времени довольно большая. Начали её строить ещё до войны, замышлялось двухэтажное здание. Но успели построить только один этаж, как грянула война. Классы были переполнены – одна средняя школа на весь район. Сидели по трое за партой.

В 1953 году директором школы был осетин из Дзауджикау, звали его Илья Сосланович, но говорили, что его полное имя Иллас Сосланбекович. Ученики определили ему короткую кличку – Сослан. Каким ветром занесло его в наш глухой сибирский край – загадка. Вёл историю, по-русски говорил без акцента. Было ему лет двадцать пять – двадцать семь, среднего роста, с антрацитовым блеском жгучих глаз, густой смолянисто-чёрной шевелюрой, орлиным носом, солидными густыми усами. Нам казалось, что он похож на Сталина. Носил наш директор такой же военный китель, как у Сталина на фотографиях, видимо, и сам старался быть похожим на вождя. Но самым непривычным было то, что ходил он по школе в чувяках, мягких кожаных сапогах, напоминающих чулки. В довершение ко всему обладал зычным басом. Необычность его внешнего вида вызывала у нас, школьников, необъяснимое чувство тревоги и боязни. Жил наш директор в квартире при школе, так тогда было принято. Боялись мы его ужасно! При виде этой грозной фигуры душу сковывал непонятный страх.

В один из дней в начале марта 1953 года на перемене в класс пришла явно расстроенная чем-то наша классная руководительница и отправила нас в коридор на построение. Ни актового, ни физкультурного зала в школе не было, все массовые школьные мероприятия, дружинные пионерские сборы проходили в узком длинном коридоре. Если было комсомольское, общешкольное ученическое или родительское собрание, то из классов выносили столы и скамейки, столы ставили вплотную друг к другу – получалась сцена. Каждый понедельник все школьники обязаны были приходить на уроки за пятнадцать минут до начала занятий для исполнения Государственного Гимна Советского Союза. Каждый класс строился около своей классной комнаты, спокойно, без суеты занимал своё место. Слова Гимна знали все учащиеся, пели дружно, с пафосом, в один голос, без дирижёра, без музыкального сопровождения, но получалось хорошо. (Стыдно смотреть на то, как в Государственной Думе исполняют Государственный Гимн: все стоят, как глухонемые. Ну разве трудно выучить слова и петь под музыку всем вместе? Такое непочтение к нашей государственной символике!)

И в этот раз все молча вышли из класса, заняли свои места – дело привычное. Из своего кабинета медленно, ступая так, как будто ему трудно идти, вышел директор школы. Постоял, помолчал. В воцарившейся гробовой тишине было слышно, как он тяжело дышит носом. После напряжённой затянувшейся паузы объявил:

– Умер Иосиф Виссарионович Сталин.

Голос его дрожал, он плакал. Шок. Невозможно выразить словами чувство потрясения, охватившее всех присутствующих, ведь все мы ничуть не сомневались в том, что Сталин бессмертен. На газетных фотографиях вождь всегда выглядел одинаково: крепкое здоровое лицо без морщин, живая чёрная копна волос, строгий, зоркий взгляд – на дряхлого, больного старца совсем не похож. Смятение наше усиливалось ещё и оттого, что на виду у всех собравшихся плакал директор школы, слёзы катились по его гладко выбритым щекам на усы. Сослан, гроза школы, увидев которого, мы жались к стенке, плачет! Плачет директор, значит, должны плакать все. Его слёзы послужили как бы отмашкой – плакать всем! Поняли. Первые минуты плакали молча. Но дети молча плакать не умеют, такой уж у них склад души, их плач должен слышать весь мир. Кто-то заплакал в голос – заголосили все. Разумеется, слёзы Ильи Сослановича видели не все – те, кто стоял подальше, их не видел. Но сработал эффект толпы. Не плакать боязно, потом поставят в вину: вот, мол, Сталин умер, а она даже не заплакала. Плакали учителя с платочками в руках, ученики, размазывая по щекам слёзы рукавами. Длинный, узкий школьный коридор наполнился протяжным подвыванием и глухими всхлипываниями.

Занятия отменили. После траурной линейки все школьники разошлись по домам печальные, пришибленные огромным свалившимся на нашу страну, а значит, и на каждого из нас горем. Вспомнился князь Игорь и недавнее солнечное затмение – печальное предзнаменование сбылось! Вот она беда, вот она трагедия. Шла я домой по унавоженным деревенским улицам с сиротливыми, безликими, убогими домишками-лачугами, крытыми блёклой соломой, замурованными до крыш серым снегом. Только-только стало пригревать весеннее солнышко, снег ещё не начал активно таять, но уже потемнел от проявившихся пыльных наносов, всё вокруг было тревожно печальным. В голове моей застряла горестная мысль: «Как же мы теперь будем жить без Сталина? Кто о нас теперь будет заботиться, думать о нас?» Вспомнилось, что классный руководитель рассказывал однажды на классном часе, как в Америке относятся к неграм – их линчуют. Моё детское воображение ошеломил его недавний рассказ про то, как в Америке казнят чернокожих жителей. Снимают купол черепа, под ним находится тонкая оболочка, которая закрывает мозг. Палачи-мучители капают на плёнку крепкий раствор соли с интервалом в двадцать минут. Это доставляет человеку дикую боль, он корчится в муках, на лице жуткие гримасы, а истязатели спокойно смотрят, развлекаются, хохочут. Я размышляла, что вот теперь, без Сталина, придут злые американцы и будут так же издеваться над нами. Ужас! И заступиться теперь за нас некому. В отчаянной скорби придя домой, со слезами объявила с порога:

– Бабушка, Сталин умер.

Не знаю, было ли бабушке известно о смерти Сталина, но восприняла она моё горестное сообщение довольно для меня неожиданно:

– Старый был, вот и помёр. Один помёр, другой будя. Нашла об ком горевать. Будя реветь-то!

Такая реакции на моё горестное сообщение меня обескуражила. Директор школы плачет, а бабушка отнеслась к скорбному известию вообще без эмоций. Но я была послушная внучка, плакать перестала, но всё-таки очень хотела поведать ей о том, что теперь нас всех ждёт – об ужасных американцах. Но бабушка слушать не стала, у неё были свои неотложные дела – надо было кормить и поить скотину, чистить стайку[1], вытаскивать навоз, носить воду, сбрасывать с крыши снег, и она ушла.

Я взяла портрет Сталина, во всю страницу журнала «Огонёк», в коричневом исполнении – понятия не имею, откуда он у нас взялся, – силикатным клеем (клей использовался при стирке белья, продавался в больших флаконах) старательно наклеила снимок на кусок суррогатного картона от тарного ящика, рейсфедером аккуратно обвела по периметру чёрной тушью узкую полоску. (Тушь была в продаже разных цветов: чёрная, красная, зелёная, синяя, жёлтая, школьные работы по черчению выполнялись обязательно разными цветами туши.) Поставила портрет на угольник – полочку в переднем углу хаты, ранее, видимо, предназначавшуюся для иконы, теперь здесь лежали наши с сестрой школьные принадлежности. Довольная своей работой, села на старый сундучок для белья – справлять траур, размышляя о нашей несчастной доле, несчастном житье-бытье без Сталина.

В избу вернулась бабушка и присела у камелька[2] – отогреть озябшие руки и намокшие от снега рукавицы, увидела на угольнике лик вождя, молча подошла, взяла и бросила его на пол со словами:

– На что нужон, смотреть тут на него! Поп он и есть поп! Выставила попа-то!

Так она про себя называла Сталина. Причём, по твёрдому бабушкиному убеждению, попы – первые обманщики. Не знаю, по какой причине у неё сложилось такое о них мнение: может, в своё время попался ей непорядочный поп, или, может быть, жило в ней старообрядческое убеждение, что все попы – обычные приспособленцы, а может быть, всех попов она мерила по семинаристу Сталину. Голос бабушки был раздражительным и резким. Я не могла взять в толк: директор школы плачет, а бабушка бросает портрет на пол. Но директор далеко, а бабушка рядом, и я сообразила, что вести себя следует соответственно обстановке, перестала печалиться, подняла с пола фотографию и положила на стол.

На обед пришла мама со своими вечными заботами – телятся коровы, не у всех всё ладно; скот от голода ослаб, каждая бурёнка нуждается в помощи; коров-первотёлок надо бы поместить отдельно, но нет помещения; получше кормить, но лето было сухое, корма нет; телята от бескормицы рождаются немощные, болезненные, им требуется особое внимание. Идёт опорос свиней, им тоже голодно и холодно, надо как-то спасать приплод. С овцами те же проблемы, начался окот, кошара[3] тесная, не доглядишь – хилых беспомощных малышей затопчут. За курами тоже нужен присмотр, иначе от голода расклюют яйца. Рабочих рук не хватает. Скотный двор, свинарник, кошара, птичник в разных концах села. Везде надо успеть, проверить, организовать, принять срочные меры, помочь – пропасть не должно ни одной животины.

Я, конечно, к ней – с новостью о смерти Сталина.

– Ага, умер, – как бы подтвердила она. – Канители теперь много. Надо проводить партсобрание, организовывать траурный митинг.

Мама была секретарём парторганизации колхоза «Комбайн». Увидев образ вождя в чёрной рамке, обрадовалась:

– Я возьму этот снимок, повешу в конторе. Вот как хорошо ты сделала, всё мне меньше хлопот.

Быстро пообедав, ушла вместе с портретом вождя в траурной рамке и со своими вечными, непроходящими колхозными заботами. А я была довольна, что неожиданно помогла маме. Поведение бабушки и мамы поначалу как-то смутило меня: смерть отца народов глубоко их не взволновала и даже как будто не была неожиданной. Теперь я окончательно убедилась, что сильно кручиниться не стоит, забыла про глумления американцев и пошла к подружкам.