Читать книгу Альбом моей памяти. Родословная семьи - Лидия Кобзарь-Шалдуга - Страница 5

И тут наступил 1933-й год, и был страшный голод. Мы все дома голодали. Мама ходила в Россию, в Белгородскую область, на станции Топлинка и Нежеголь, носила туда полотно, скатерти, сорочки и рушники вышитые, ходила там по селам и меняла на куски хлеба. Поэтому у нас и не осталось ничего из хорошей одежды.

Из Харькова был назначен шефом над нашим колхозом ХАТОРГ. Оттуда привозили некоторые крупы, муку, рыбу-тарань, жмых и сухой сыр. Простым людям сыр и тарань не попадали, это всё оставляло себе начальство. А жмыха (прессованная шелуха от семечек подсолнухов – отходы при отжиме олии – подсолнечного масла) по кусочку колхозникам на работе выдавали.

Еще у колхозной кладовой стоял большой котел, в котором для тех, кто работал в поле, на обед варили галушки или кулеш, варил Тростянко Кузьма Кондратьевич. Мне в те голодные годы было 5—6 лет, я сам ходил в ясли, где детям варили молочную затирку из теста и лапшу. Но все равно мы постоянно хотели есть. Вечером на колхозном дворе котел не мыли, и я по дороге из яслей залезал в него и вылизывал. Если застану собаку в котле, то выгоню ее, а сам туда влезу.

Тогда пасли коров не в общем стаде, а каждый свою, если кто не мог, то нанимали кого-нибудь. На нашей улице Пустовар Иван пас свою корову и еще других людей, а я и наш сосед Алешка Жегусь пасли своих. Алешка был совсем слабый, пухлый от голода. Иван Пустовар ему говорит: «А ну потанцуй, – дам соленый огурец!» Тот Алешка переступает пухлыми ногами и приговаривает известную присказку: «потанцуем дураку за понюшку табаку…» Так Пустовар так его избил, что мы уже на обед погнали коров доить, а Алешка лежал в бурьянах. Я пригнал их корову и сказал, что Алешка лежит в кустах, не может прийти. Его домой привезли возиком. Он остался жив, учился в Харькове в летном училище и работал механиком возле самолетов.

Иногда я бегал в соседний совхоз к старшей сестре Василине на пекарню, а она мне украдкой выносила в посадку кусочек-другой хлеба. Изредка тайком приносила нам и домой то кусок хлеба, то горсть пшена. Она очень боялась, потому что за это ее могли судить и отправить в Сибирь или на Соловки. Однажды меня в посадке встретил объездчик Шестопал Иван Константинович, забрал у меня хлеб и доложил директору. Но тот пожалел сестру и не отправил в суд, а только перевёл её из пекарни в столовую.

В тот государственный свино-совхоз привозили вагонами комбикорм, фуражное зерно и сухари – кормить скот. На свиноферме работал мой 15-летний брат Омелько, но людям строго нельзя было взять ни малого кусочка, ни горсти комбикорма в карман. Тогда Омелько поехал в Дергачи за Харьков, где жил мамин брат Антон. Дядько устроил его в буфете продавать хлеб. Омелько проработал там всего четыре месяца. Однажды получив на пекарне хлеб, вез его с возницей в буфет. По дороге они не удержались – такой вкусный дух от свежего хлеба! – отломили кусочек теплого хлеба и съели. А в том хлебе оказался мышьяк – сильный яд. Возничего спасли, а мой брат Омелько в 16 лет умер. Там его и похоронил дядько Антон.

Зимой 1933-го в селах по всей Украине, и в нашем селе вымерло много людей. Весной мы ели подрастающую траву лебеду, дёргали рогоз из болота, собирали семена калачиков, сушили кукурузные стебли, толкли их в ступе на муку, добавляли лебеды и пекли лепешки. Видел не раз, как сидит опухший человек под тыном без сил. По селу специальная подвода собирала покойников, а некоторых ещё и не совсем умерших, всех везли хоронить в общую яму. В город Харьков голодных, умирающих селян не пускали, выставляли заслоны из милиции и военных.

У деда Елисея и бабы Евдокии Савченко была дочь Катя лет семи, слабая от голода лежала на печи. Мать её пекла травяные лепешки и одну подала ей, а она: – Не надо, мамо, ешьте уже сами, – к утру она умерла. Мать везла хоронить девочку по нашей улице в старой тележке, и я видел, как ее ноги свисали и волочились по земле. Еще взрослые рассказывали, что на улице Загрызовой семья Котенко Тимохи съела свою дочь, дети боялись ходить по той улице. Тогда такое страшное людоедство нередко случалось по всей Украине.

В 1934 году в Ленинграде убили Кирова, вся страна была в трауре, везде устраивали поминки. За столом в Шиповатской школе сидели двое из нашего села: Кизим Василь и Савченко Сашко. Голод ещё не кончился, Василий тихонько:

– Хорошо бы чаще такие обеды были … – Сашко донес директору, и Кизима осудили на десять лет туда, где добывают золото. Он отбыл срок да там и остался, завел семью, говорил:

– Спасибо, что засудили … – Ведь до 70-х годов колхозники не имели паспортов и не могли жить, где вздумается. А он в Магадане получил специальность, обзавелся семьёй, хорошо зарабатывал.

Мой дед, а мамин отец Кузниченко Иван Иванович (1908—1933), был красивым, статным, чернобровым и скромным парнем. Он ушел из жизни совсем молодым, оставив вдову Евдокию с двумя малыми детьми: Ганне (моей маме) пять лет, её братику Ване года три.

В голодовку 1933 года на колхозном поле мамин молодой отец сеял вику (кормовая трава) и две горсти семян насыпал себе в сапог. Это увидел бригадир, пригрозил судом. Тогда, в тридцатые годы лютовали сталинские репрессии, многих судили за подобное и отправляли на Соловки. Он побоялся позора и, придя домой, влез на чердак хаты и там повесился.

У его жены (моей бабушки) Евдокии Максимовны (1910—1988) младший сын Ваня умер, она осталась со своей матерью Мезерной Одаркой Мокиевной (188? -194?) и маленькой дочкой Ганной, моей будущей мамой.

Ещё до войны бабуся Дуня-Евдокия второй раз вышла замуж за Сывокобыленко Василия. Он прошёл войну невредимым, вернулся, хорошо зарабатывал кузнецом в колхозе, выдал замуж падчерицу – мою маму. У него с бабушкой в 1946 году родилась дочь Надя, а лет через десять он ушел из семьи к другой женщине. В свои лет восемь, слушая разговоры взрослых об этой, поразившей меня драме, и я глубоко чувствовала душевную боль бабушки.

Моя мама внешне была похожа на свою мать, бабушку Дуню – с таким же высоким челом, большими зеленоватыми в коричневую крапинку глазами под широкими бровями. Только у бабушки Дуни была толстая коса до колен, а у мамы волосы были тонкие. В семье её звали Галя, так как имя Ганна казалось ей старомодным. У мамы в молодости был стройный стан, тонкая кисть, а характер решительный и весёлый.