Читать книгу Собрание сочинений - Лидия Сандгрен - Страница 20

На тарелочках остатки чизкейков и скомканные салфетки, остатки вина разлиты по бокалам, свечи почти догорели. Мартин Берг откинулся на спинку стула, надеясь, что производит впечатление внимательного слушателя, разговор шёл о предстоящем двадцатипятилетии издательства «Берг & Андрен». На самом деле он думал о том, как часто Пер, стоически отказавшийся от добавки декадентского десерта, сейчас спит со своей женой Сандрой, которая в данный момент протирала стёкла очков подолом платья и близоруко смотрела на гостей. Как получилось, что они так долго женаты? Каково это, когда вместе удерживает общая фамилия, ипотека, двое детей и пятнадцать лет? Столько всего происходит, как в пьесе Ибсена, а ты приходишь на ужин и видишь лишь верхушку айсберга.

– На выходных мы хотим устроить небольшой ужин, – сообщил ему Пер за несколько дней до этого. – Если у тебя, конечно, нет других планов.

Да, есть, подумал Мартин, например, сидеть дома и читать посредственные тексты человека, у которого много всякого на сердце, а на голове какая-нибудь дурацкая соломенная шляпа; или ждать возвращения сына, который будет пытаться скрыть, что пьян, и визита дочери, который она нанесёт ему из самаритянского милосердия, чтобы прийти и быстро уснуть на диване. А ещё у него может быть план перечитать все книги Уоллеса, потому что последний раз он это делал несколько лет назад. Или, к примеру, остаться в тренажёрном зале до закрытия и удирать по беговой дорожке от своих средних лет.

– Отличная идея, – ответил Мартин.

Это было сильной стороной Пера – он любил выступать в роли устроителя подобных мероприятий, а Мартин охотно их посещал, но сам подобное затевал редко. В молодости он представлял себе бурные полуночные дискуссии интеллектуалов на его собственной прокуренной кухне: звон тяжёлых кубиков льда, холодные бокалы, Сесилия в кимоно, которое развевается за плечами, в окружении теней и схематично очерченных образов… Джаз на виниле или, ещё лучше, задыхающийся бибоп в исполнении живого трио, что удивительным образом совсем не мешает соседям. Соседи, возможно, тоже здесь, курят косяк в форточку и что-то кричат прохожим, и всё это продолжается по меньшей мере до восхода солнца.

Но когда Мартин приглашал к себе, ему никак не удавалось поймать баланс: знакомыми среди гостей оказывались либо двое, либо все. То же касалось и Сесилии, которую предстоящая роль хозяйки вечеринки превращала в лань, завидевшую приближающийся автомобиль, хотя её мать упражнялась в этой роли всю свою жизнь и играла её с изяществом Глории Свенсон [41]. В тех редких случаях, когда Сесилия устраивала вечеринку, мероприятие быстро выходило за рамки: Густав, к примеру, утверждал, что после того, как они отпраздновали за городом её тридцатилетие, его три дня мучило похмелье, а в ближайших к дому зарослях черники до сих пор можно найти бутылки и банки, эти лаконичные послания будущим археологам.

Среди нынешних гостей Мартин не знал только двоих. На его конце стола нить беседы вилась вокруг автобиографий. Редактор одного журнала говорил о нынешней одержимости правдивыми историями безотносительно их литературной ценности.

– Это люди реальности, – заметил кто-то.

– Просто проявление классового презрения, – добавил кто-то другой.

Мартин наклонился чуть вперёд:

– Если бы люди не любили правдивые истории или, скажем так, истории, которые закамуфлированы под вымысел, но воспринимаются как правда, – произнёс он, – то всем издательствам давным-давно бы сказали «спасибо и до свидания».

– Почему так? – спросил редактор журнала. Общий разговор к этому моменту затих, и все смотрели на Мартина.

В начале, рассказывал он, они несколько лет работали с результатом плюс-минус ноль. Не брали зарплату. Подрабатывали в других местах и искали гранты. Потом случился кризис девяностых (здесь слушатели всегда вздыхали и вспоминали недавний 2008-й), и маленькому издательству наверняка пришёл бы конец, если бы не Лукас Белл, известный на тот момент британский писатель, который по неведомой причине потребовал, чтобы шведский перевод его романа вышел именно в «Берг & Андрен». Возможно, это объяснялось эпатажным противостоянием истеблишменту. Зачем ему «Бонниер» или «Норстедс», когда можно выбрать крошечное издательство в Гётеборге, у которого почти нет денег на рекламу, и заодно рассориться с собственным агентом в Лондоне?

– Да, зачем? – сказал Пер, не первый раз подыгрывая в этом анекдоте.

– Затем что маркетинг – это для покорившихся капитализму приспособленцев, – продолжил Мартин. – Затем, чтобы пойти наперекор. Затем, чтобы тебя считали панком, потому что тогда тебя полюбит толпа, в которой панков нет. Затем, чтобы устроить нечто вроде перформанса и заставить всех подумать об отношениях искусства и коммерции. – Именно так они с Пером тогда и поняли ситуацию, а Пер поначалу вообще думал, что всё это шутка. Потому что в фарватере дебютного романа Белл обзавёлся репутацией enfant terrible и литературной рок-звезды. Под заголовками АРТЮР РЕМБО НАШЕГО ВРЕМЕНИ его портреты появлялись на обложках «Ай-Ди» и «Фэйс», его периодически арестовывали за употребление наркотиков и езду в нетрезвом виде. В романе было достаточно деталей, сопоставимых с жизнью автора, а на вопрос, что именно из описанного в книге он пережил сам, он всегда отвечал с нарочитой уклончивостью. Они никогда не встречались с Беллом лично, потому что всего за день до его приезда на книжную ярмарку у этого подлеца случился передоз и его увезли в клинику в Уэльсе.

Но книга продавалась. (Разрозненные смешки.)

– Я помню, я читал, – сказал кто-то, имеющий отношение к театру. – Как же она называлась… эээ…

– A Season in Hell, – подсказал Пер. – «Одно лето в аду», прямая аллюзия на Рембо.

– Как бы там ни было, потом он состряпал автобиографию, где рассказал, как опомнился и обрёл смысл жизни, – сказал Мартин. – Но её мы издавать не стали. – (Более дружный смех.)

Потом заговорили о газетной отрасли, где всё обстоит ещё хуже, чем в книжной, и дама, оказавшаяся журналисткой, произнесла длинный, в духе греческой трагедии, монолог о том, что газету, подобно Ифигении, принесли в жертву, дабы наполнить оцифрованным ветром паруса и пойти на войну, которая, скорее всего, всё равно закончится поражением.

Мартин почувствовал, как чья-то нога коснулась его ноги. Сначала он не придал этому никакого значения, решив, что это случайность, но игривая нога повторила манёвр. Вычислить, кому она принадлежала, не составило труда – Марии Мальм, которая сидела напротив, опустив ресницы и глядя на дно своего бокала. Он запомнил её имя только из-за яркой аллитерации, а ещё потому что она иногда писала для «Гётеборг постен»[42]. Пророчества о скорбной участи её работодателя она слушала с полным равнодушием. Мартин подался немного вперёд и ещё до того, как задать вопрос, вспомнил, что она что-то пишет.

Ну да, у Марии есть несколько поэтических сборников. Чёрт, подумал плохо разбирающийся в поэзии Мартин. Она что-то рассказывала, а он кивал.

Краем глаза заметил выразительный взгляд Пера и тоже посмотрел в его сторону. Не хватало только, чтобы Пер показал ему кулак с поднятым большим пальцем. В последние годы он играл сваху с энтузиазмом какой-нибудь бездельницы-вдовы из восемнадцатого века.

По молодости Мартин всегда раздражался, если люди завязывали отношения, это означало, что они исчезали с радаров. Потому что у них появлялись дети и пропадали интересы. Потом лет десять он пребывал плюс-минус в одной фазе со всем своим окружением, которое остепенялось, переезжало из полуразрушенного жилья, заканчивало образование, начинало работать, получало зарплату, прекращало покупать самое дешёвое пиво, вообще завязывало с пивом, потому что надо было пережить эту жуть младенчества детей; потом новая машина, лишний вес и постоянное место работы, не то, о котором мечталось, но тоже более или менее, плюс довольно стабильный доход.

Потом, после Сесилии, он какой-то период пребывал в одной фазе с другой, менее многочисленной группой – разведёнными и снова одинокими. Теми, кто неожиданно открывал для себя «Tunnel of Love» Спрингстина, альбом о разводе, который раньше терялся в захватывающем вихре мелодий семидесятых. Детей рядом не было, разведённые снова начали выходить на связь. Ходить в рестораны и сокрушаться, что все вокруг такие молодые, и восклицать, боже, почему у них нет больше возрастного ценза – и с ужасом высчитывать на пальцах, что люди за соседним столиком родились в тот год, когда ты лишился невинности на плюшевом диване на чердаке чьей-то дачи. А дальше – один раз переспать, напиться и всё испортить двухчасовым разговором о бывшем.

Сколько лет это окно обычно не закрывается? Пожалуй, лет пять. А потом что-то происходит. Переход на новый виток, более быстрый. Внезапно покупается дача. Или люди вступают в новый брак – стоя босиком на краю скалы в Бохусе. Дети супруга именуются бонусными, а слова «отчим» и «мачеха» остались только в сказках для обозначения злодеек и злодеев.

Ту черту, за которой одиночество становится аномалией, Мартин уже перешёл. Люди на такое реагируют, и даже пятидесятилетние, которые со всей серьёзностью называют своё положение «незамужняя» или «неженатый», не имеют в виду, что они одиноки, а дают понять, что они одиноки-но-ждут. Но одиночество, которое длится и дальше, вызывает подозрения. Что с человеком не так? Где он ошибся? Почему прекратил поиск? Предполагается, что такой человек обязан зарегистрироваться на сайтах знакомств. Выбрать фото, которое покажет его в лучшем ракурсе, но всё же не будет лгать. Он должен терпеть людей, которые используют в сообщениях смайлы, потому что не способны сформулировать мысли. Договариваться о встречах. Дейтинг, какой отвратительный англицизм. Дальше берётся курс на воскресные обсуждения культурных новостей за кофе, выезды на дачу к морю парами и ту тёплую тяжесть, которую приобретает жизнь от присутствия рядом другого человека.

Мария рассказывала о норвежском поэтическом сборнике, который сейчас переводит. Под тяжёлой пеленой вина его мысли зашевелились лениво, как первобытные животные, но всё же сгруппировались в форму, способную преодолеть сопротивление нервной системы, языка, зубов и губ – и, возможно, произвести впечатление на эту Марию Мальм, чьё аллитерированное имя он уже вспомнил и в связи с парой публикаций, в которых он даже что-то подчёркивал. Он сделал глоток и мельком посмотрел на её ключицу. Подлил вина в её бокал. Задал несколько вопросов. Похвалил её тексты в утренней газете.

– Короче, – проговорил Пер, с явным увлечением наливая кофе в чашку соседки по столу, – ты с ней флиртуешь.

Да, конечно. Разумеется. Давайте называть вещи своими именами. Он флиртует. Возможно, чтобы угодить Перу. Возможно, потому что этого не избежать. Вот они: издатель и писательница. Средних лет. Полжизни или скорее две трети позади. Бог знает, что у неё за плечами. А у меня: Сесилия, жена, исчезнувшая пятнадцать лет назад, странноватая история для всех, кроме меня, Пера и ещё нескольких человек, которые её знали.

Пер ничего не планировал, это было бы чистой паранойей, он не планировал приглашать этого покинутого Мартина на ужин, где будет одна из ста тысяч его знакомых, то есть эта самая Мария – недавно, надо думать, разведённая? – но когда они с Сандрой решили организовать эту встречу, этот ужин для смешанной компании, имеющей отношение к культуре, он вспомнил именно о Марии. Они же оба живут, зарабатывая словами. Он чужими, она собственными. (Подожди, это же что-то знакомое, где это было?) У обоих многоуважаемые книжные шкафы, которые можно сравнивать и обсуждать, хвалить и хвастаться – надо же, ты тоже ждёшь новый перевод «Улисса»! – и если бы не свойственный среднему классу невротический стыд тела, они бы угодили в медвежий капкан и рухнули бы в объятия друг друга прямо тут, под лампочкой, у первого же шкафа, неважно, чей он, его или её, поскольку собрание сочинений Фуко есть у обоих. Но нет, мы ненадолго остановимся, с медвежьим капканом повременим, пойдём к нему в обход. Итак, они случайно решают уйти одновременно. Она:

– Уже темнеет, – и лёгкий кошачий зевок.

Он:

– Пора, пожалуй, и честь знать.

Потом они медленно пройдутся через Васапаркен под шелест деревьев, она возьмёт его под руку своей маленькой ручкой. Сейчас неподходящий момент, дети, Тильде, скажем, и Вильде, пяти и семи лет, на этой неделе живут у неё, но в лоб она об этом не скажет, это было бы слишком прямолинейно, а поэтесса Мария Мальм так действует редко. И они расстанутся, договорившись поужинать как-нибудь на следующей неделе. Она сядет в такси. Он уедет на трамвае. Он проснётся с похмелья и начнёт шаг за шагом вспоминать вчерашний вечер и чувствовать, что он… – да, что? Растерян? Озадачен? На что-то надеется? Он включит кофеварку, откроет газету, где случайно окажется её статья, и он прочтёт её с чувством, как будто сделал что-то неприличное.

Они быстро договорятся о времени и месте, и он забронирует столик в «Торнстрёмсчёк» или в «Фонд». Погладит белую рубашку и причешет волосы, а Элис, на сей раз оставшийся дома, возможно, потому что у него кончились деньги, громко поинтересуется, куда он идёт, этим всё ещё ломающимся голосом. Мартину захочется ответить «на улицу» и хлопнуть дверью, но ему покажется, что шутку Элис не оценит.

– У меня встреча по работе, – ответит он.

Мартин будет стоять перед зеркалом и возиться с галстуком, пока Элис со вздохом не завяжет ему правильный узел.

– Не задерживайся, – скажет сын и подмигнёт, а Мартина так растрогает эта милая шутка, что он не сможет быстро придумать, как ответить. Ему пора – она уже на месте, целует его в щёку, они смотрят меню и заказывают вино. Мария в сдержанном чёрном, жемчужные серёжки, волосы собраны на затылке в пучок. У них «целая вечность, чтобы узнать друг друга». Она рассказывает, как разводилась с Хенриком, называя его «мой бывший муж».

В качестве холодной закуски: тост с тресковой икрой.

Он делится отредактированной версией ухода жены, которую называет Сисси.

– Она просто исчезла? – спрашивает Мария Мальм, делая вилкой вопросительный жест. – И ни разу не дала о себе знать?

Горячее: арктический голец и филе ягнёнка.

Она рассказывает о Тильде и Вильде, которые занимаются капоэйрой и ходят в центр творческого развития. Он рассказывает о Ракели и Элисе, и в середине развёрнутого пассажа о том глубоком интересе, который у Ракели вызывают древние цивилизации, фиксирует, что уже рассказал о сыне и дочери больше, чем следовало; но эту вербальную экскурсию Мария Мальм сворачивает весьма изящно – слегка склоняет голову набок и говорит:

– Вы очень любите своих детей, это видно.

Десерт: крем-брюле, сырная тарелка.

Она рассказывает о своём последнем проекте, поэтическом сборнике о лесе. Он рассказывает об издательстве и новых книгах. Они оприходовали как минимум две бутылки вина за вечер и поняли, что отлично подходят друг другу, писательница и издатель, Мария и Мартин, Мальм & Берг, это очевидно, это удивительно, столько совпадений, они хохочут, её рука касается его руки.

Счёт: пополам.

Они решают продолжить и выпить ещё по бокалу, он помогает ей надеть пальто, он слегка покачивается, что-то кажется им безумно смешным, они выходят на улицу, раннее лето, они идут, не глядя куда, в поисках подходящего бара, целуются по дороге, и проект с Ещё Одним Бокалом становится излишним. Берут такси. Она живёт в доме на Кунгсладугордсгатан, детская обувь, смятый тряпичный коврик на белом дощатом полу в прихожей. Она приносит бокалы и виски, он обнаруживает CD-проигрыватель, но, не загрузив диск, нажимает на play, и раздаются оглушительно громкие голоса смурфиков, проигрыватель быстро выключается, им очень весело, Мария ставит бокал и бутылку на журнальный столик из тика, её просто трясёт от хохота. Мартин находит диск Билли Холидей и, подталкиваемые смехом, они падают друг другу в объятия и целуются, её тёплое тело вибрирует, она берёт его за руку, они идут по лестнице наверх, она расстёгивает его рубашку, он стягивает с неё платье, её дыхание у его уха, его пальцы на её спине. Потом они лежат рядом, для него это впервые за очень долгое время, и он мельком думает, что хорошо бы это случалось чаще.

На следующее утро он просыпается в её постели и смотрит по сторонам, пока она ещё спит. Скошенный потолок, широкая кровать, явно предназначенная для двоих, как и его собственная. Кровать, купленная с мыслью, что на ней много лет будут спать двое, превратилась в одинокий корабль-призрак. Нечто вроде «Летучего голландца» в ночном море, размышляет он, глядя на спящую Марию. На её тонкий нос и проколотые уши.

И дальше: они завтракают, читают вместе газету, на ней пижама, волосы рассыпаны по плечам. Они продолжают встречаться. Ходят на прогулки, случайно забредают на деревянную набережную рядом с Рёда Стен, сидят там и смотрят на лодки и мост и снова рассказывают друг другу о себе. Ходят вместе в театр и кино. Мартин готовит свою самую любимую пасту, а она, усевшись на кухонный стол, пересказывает ему конфликт в редакции газеты. Он знакомится с её детьми, стеснительными, одетыми в полосатые свитера. Он сообщает Ракели и Элису, что «встретил человека», и Мария Мальм приходит к ним домой на нервный ужин. Все довольны. Все кричат «ура!». Особенно Ракель и Элис. Они созданы друг для друга! Все счастливы, конец!

Мария Мальм, не подозревавшая о том будущем, которое только что парило над ней, перебирая возможности времени и пространства, налила себе вина и уже собралась подлить и Мартину, когда он поднял руку и сказал:

– Спасибо, нет. Мне достаточно. Я должен идти.

– Но, Мартин, – начал Пер, – ты же сейчас не уйдёшь…

Мартин прикрыл глаза и кивнул, старательно изображая мудреца:

– Увы. Завтра будет новый день и так далее.

Мария опустила взгляд и закусила губу. «Что она себе навоображала, – подумал Мартин, – что мы тут герои какого-нибудь дурацкого романа Джейн Остин?» – Он поблагодарил и надел пальто.

Апрельский вечер встретил его как старого друга. Примиряющий, тёплый, лучшее время для пробуждения. Мартин прошёл мимо Васаплатсен, чтобы посмотреть, распустилась ли уже сирень или ещё ждёт.

Ждёт.