Читать книгу Тридцать три урода - Лидия Зиновьева-Аннибал - Страница 2

1 декабря.

Сегодня я проснулась очень рано. Горела свеча на моем столике, у моей постели. На коленях стояла Вера и, уткнувшись в мой матрац, плакала. Я спросила о чем.

– Все неверное на земле. И красота тоже. Ты состаришься.

Ее лицо было заплакано, и слезы капали отовсюду: из глаз, из носу и из глубоких врезов в углах ее губ, которые делают ее рот трагичным.

Я сказала:

– Да.

3 декабря.

Она удивительная актриса. Она такая, каких не было, нет и не будет.

Я ее спросила, когда мы вчера вернулись из театра:

– Вера, ты счастлива?

Она, вместо ответа, усаживала меня на постель и расстегивала на мне платье. Потом:

– Твоя ванна готова. Идем. Я влила твой любимый крем.

– Вера, столько восторга, поклонения тебе!.. Им всем ты дала счастье. Сама ты счастлива?

– Я привыкла. Иди же. Иди. Ванна стынет. Иди.

– Ты и ко мне привыкнешь?

– Нет, к тебе не могу.

Она целовала мне глаза, и губы, и грудь и гладила мое тело. Да, у меня прекрасное тело! Значит, в этом мое счастье. Потому что я – красота.

Не надо привыкать. Я не привыкну к своей красоте.

6 декабря.

Вера заказала мне шелковых и шерстяных тканей шириной в мой рост. От них отрезает по три аршина. Скалывает на мне у плеч и вдоль одного бока сверху до колена.

Это мои хитоны.

Ношу их на голое тело. Мне это нравится: я в них такая высокая и гибкая, и легка, как нагая. На босую ногу сандалии.

Когда приходят чужие, Вера набрасывает мне свободно через спину длинную ткань, скрепляет у плеч, и, перекинутая через руки, она свисает до полу по обе стороны хитона.

15 декабря.

Утром она ходила к портнихе. Я осталась завивать перья. Потом разбросала их вокруг и легла в подушку грудью. Я люблю ощущать под собой свои груди: они такие удобные, маленькие и упорные.

В моей комнате нет стульев и столов. Вера говорит: дикие сидят. Только лежать красиво и достойно тела. Она постлала ковры на матрацы вдоль стен, забросала их подушками…

Лежала, вытянув вперед локти, оперев о них голову. Так хорошо вспоминается. Еще недавно жила с ними. Бабушка была чувствительна и бессердечна. Так сказала Вера…

Вера странная. Но я ей покорилась бы во всем. Покоряюсь… Да, утром на локтях вспоминала ночь, ту – незадолго до назначенного дня моей свадьбы. Бабушка сказала, что муж моей матери не был ни ее мужем, ни моим отцом. Бабушка думала, что мне следует узнать это перед свадьбою, и… она хотела, чтобы я оценила ее ловкость. Ведь, несмотря на то, она добыла мне жениха. И вместе с тем она боялась, что открытие это меня поразит. Впрочем, отчасти и радовалась эффекту. Только ей пришлось успокоиться и… разочароваться. Я не удивилась. Ничего ведь не изменилось ни во мне, ни вокруг меня оттого, что я узнала о факте, уже давно совершившемся и всем известном. Тогда я даже ничего не стала думать и догадываться. Скучно. Я только старалась вспомнить маму. Не вспомнить, а представить себе, потому что мама умерла во время родов и бабушка усыновила меня. Но не могла и тогда: вместо мамы представлялась бабушка помоложе, и мне она была – все равно.

Теперь, вот сегодня утром, я больше думала, чем тогда ночью. И не понимала: зачем этот расслабленный женился на моей матери, зачем искусно развращал ее (так сказала мне бабушка), свел с другим в каком-то ресторане, отослал потом к бабушке беременную и развелся на основании своей расслабленности?

Даже Вера не знает. Думает: или из злости на недоступность жизни, или из глупой надежды вылечиться через невинную девушку, или из последнего ему еще открытого сладострастия.

Скоро все же надоело думать об этом неразумном человеке. «Гадкая великосветская история!» – говорит Вера.

Вера ненавидит свет и ненавидит мужчин. Вера великолепна. Как она вошла в нашу ложу в вечер перед моей свадьбой!

Бабушка вышла только что. Мы с ним стояли вдвоем, когда ворвалась в дверь порывисто она, высокая, в плаще поверх костюма королевы и позабытой на голове короне.

Она сказала ему какие-то быстрые слова. Он дрожал весь и выронил из-под локтя мою руку. Вера схватила мою руку жестко и повела…

Вела полутемными, пыльными пространствами, между каких-то странных машин и построений, по возвышенностям и низинам, и шаткой лесенкой в свою уборную. И держала руку жестко. Там она захлопнула дверь, грубо выгнав каких-то женщин с влюбленными глазами поклонниц.

Я не помню ее слов. Была как в угаре. Она целовала мои руки, и я узнала, что меня одну она видела в этот вечер, для меня играла, меня любила, и это было так безумно!

Глядела на меня своими… безусловными глазами – их я упомнила до продолжавшейся всю ту ночь галлюцинации – и велела прийти на следующее утро к себе.

И отпустила.

А там, под лесенкой, ждал он и вел меня назад, такой нетвердый и белый, и без слов.

Для меня она так ворвалась в ложу или для него – моего жениха и ее бывшего любовника?

Но она сама его прогнала. И как я могла одну минуту это подумать! Тогда, в тот вечер, и не подумала. И никогда не думала.

Вера! Она совсем не добрая. Она… или она просто слепа, лунатик и никого не видит? Только мне иногда так кажется, сквозь себя что-то, даже не себя самое. И тогда мне неуютно.

Почему я пошла в утро дня моей свадьбы на свидание к ней, вот сюда. В эту комнату, которая была прежде ее спальней?..

Она приняла меня, лежа в постели, больная, всю ночь в безумии плакавшая. Говорила голосом неприятным в комнате, не на сцене, глухим и неровным, некрасивым:

– Ты должна их покинуть. Ты не их Я тебя научу самой себе. Я тебя сделаю прекрасной, потому что я прекрасна. Со мною ты будешь богиней…

Она сжимала мою руку жестко, и я не знала: прекрасно ли ее много страдавшее лицо, заплаканное и со злым огнем?

Кто-то постучал. Она грубо прогнала от двери.

Линии ее тела под одеялом были жесткие. Я знала, что она будет строгая. Но ее глаза, потемневшие, как сине-пурпуровый виноград, были б е з у с – ловны. Лучше не опишу себе ее глаз, лучшими словами.

Утром на локтях… (когда лежу, вытянувшись, и голову на локтях, все ясно и верно знаю без мыслей), утром знала, что никогда не пожалею, что отказала жениху, надела самую старую шляпу и шубу (у Веры ведь все будет совсем другое, я это сообразила) и сказала бабушке, что ухожу навсегда. Бабушка сначала кричала о несовершеннолетии, о благодарности к чистой женщине старого рода за усыновление… потом вдруг, в полной ярости, подняла обе руки и широким жестом прокляла, лишая своего материнства и наследства. Бабушка оказалась гордою…

И снова старалась представить себе мать, то есть сегодня утром старалась, но представлялась Вера.

И наконец она вернулась от своей портнихи.

Я слышала ее нетерпеливый звонок, упавший зонтик, торопившиеся и не совсем верные, какие-то зыбкие и страстные, ее шаги.

Через минуту она ворвалась в мою комнату. Закинув мне голову, она прильнула губами к моим губам, так что у меня тихо и сладко кружилась голова.

– Вера, он так тебя целовал? Ты любила это? Вера, как целуют мужчины?

– Не знаю. Не помню. Я все забыла.

– И тебе никого не жалко вспоминать?

– А тебе? Ты все потеряла для меня.

– Нет, мне с тобой хорошо.

И пока она, благодарная, сжимала меня, опустившись на мое место, меня же уложив на свои колени:

– Вера, отчего мать умерла, не назвав отца?

– Конечно, от того, что он был слишком высок.

– Так и бабушка говорила.

– В этом случае бабушка была права. В тебе царская кровь.

Мне казалось, что Вера становится актрисой, говоря так. Но она имеет право: она же такая большая актриса.

– Вера, а мне иногда представляется, что мой отец был жокеем или конюхом, и потому мать не говорила.

Вера бросила меня и плачет, сердясь. Но мои ласки успокаивают ее.

– Вера, за что ты меня полюбила? Зачем взяла?.. У меня нет таланта?

– Таланта… Нет.

– Зачем же ты меня выводишь на сцену?

– Так. Говорят, человек должен работать.

Потом вдруг, с огнем и тем голосом, от которого все они там вздрагивают и напрягаются каждым нервом:

– Нет, это не то я сказала. Тебе не нужно работать, потому что ты воистину прекрасна. Но потому, что ты воистину прекрасна – я не могу не давать тебя людям. Они смотрят. Видят красоту. Ничего нет в жизни. Искра вспыхнула и потухла. Только боль и обида, и нельзя понять к чему. И скука. И скука. Но красота! Скажи, моя любовь, откуда, что это – красота?

И она снова осыпала меня поцелуями, мои волосы, мои губы и зубы… Отстегнула броши, скреплявшие складки хитона у плеч, и целовала плечи и грудь, и мою узкую спину, которую я люблю чувствовать гибкою и вздрагивающей под лаской… и не могла Вера остановиться. Целовала и, рыдая, кричала тем своим криком, от которого замирают они там, в ложах и райке, как одно пораженное тело, как одна исступленная душа.

Кричала все:

– Я должна давать тебя людям. Великодушие! Великодушие! Вот что делает из зверя человека!

16 декабря.

Всю ночь не спала спокойно. И с утра беспокоят эти слова Веры и ее голос.

Пока она спала, молилась Царице. Это успокоило меня.

Молилась, чтобы не случилось никакой беды от того голоса Вериного.

19 декабря.

Сегодня вечером нет театра. Внизу у нас было отказано принимать. Часто Вера это делает, чтобы провести свободный вечер вдвоем.

Она читала «Лира в пустыне».

В ее комнате так не похоже на пустыню!

Только маски, мерцающие неуютно на транспаранте экрана… Это оттого, что за ними в камине мерцали беспокойные огоньки.

Эти маски сделал ее друг, большой художник. Но теперь Вера отстранилась от него.

Вера, мне кажется, не любит художников. И даже когда была к ним близка, никогда не допускала писать с себя.

Было непонятно слышать вопли Лира над изменившею любовью и видеть его безумное, стихийное лицо там, где по глухому ковру металась Вера между ласковою старою мебелью ее матери-монахини.

И струи дождя, и ветер в пустыне – когда все стояло на месте, и горел камин, сухо треща синими и красными огоньками, и две масляные старинные лампы…

Все маски вдруг ожили теми красными и синими язычками. Закричали. Завопили разинутые рты проклятиями и хохотом.

Потом вдруг все замолчало.

Старый Лир в растерзанной одежде и с безумными глазами застыл. И все маски молчали. И ветер, и дождь тоже. Огоньки камина утихли. Это длилось очень долго. Мне казалось – невыносимо долго.

И мне это молчание масок показалось самым страшным и самым новым, что я когда-либо знала.

Я закричала:

– Вера, Вера, вернись! Этого нельзя делать в комнате, так близко.

20 декабря.

Я не понимаю, отчего человек должен работать. Тогда счастливее зверь. Я не люблю работать. К чему себя обманывать? Но, если нужно работать, я покорюсь, конечно, без ропота. Так же покорюсь и боли, и смерти.

21 декабря.

Видела во сне Царицу.

Похожа была на Веру, только спокойная, полнее и выше.

Как богиня.

Тоже тусклые, черные волосы, но под зеленой фатой. Глаза, как темный синий пурпур винограда. И губы полные и важные, очень строгие, как у Веры, но совсем без трепета и той легкой кривизны, которая меня так волнует у Веры и делает ее рот трагичным (вместе с теми врезами под углами губ).

Она была высока очень и в зеленой длинной одежде, но все-таки я видела из-под зеленого края ноги.

И упала на землю. Кажется, была трава, пахла земля кореньями и травой.

И я целовала белые ноги такой дивной, совершенной красоты, что сердце мое, обожая и молясь, остановилось в груди.

И я умерла. Тогда тихая, тягучая сладость медленно полилась по жилам… я проснулась, истомленная.

22 декабря.

Не спала. Утром увидела ее ноги. У Веры ноги прекраснее моих. Они прекраснее даже ее плеч божественных. Она спала. Я стала на колени у ее постели. Целовала их богомольно.

Сердце умирало.

Вера проснулась. Глядела на меня, не отнимая свой теплый мрамор.

Вдруг, как в теплом вихре, я потерялась…

Мать, богиня, подруга!

Она все знает. И все становится прекрасным мое.

Все так.

Значит, это моя красота?

Плачу еще. Пишу и плачу.

Весь день лежала грудью в подушку.

Веры не было весь день. Ее где-то чествуют. Куда-то повезли. Вдруг стало страшно.

Какая моя странная судьба! Я верю в судьбу.

Вспоминала картину – копию с какой-то итальянской картины, кажется, св. Агата. Ей вырывают железом соски, и двое мучителей с таким любопытством одичалым заглядывают в глаза. А глаза Агаты блаженные, блаженные, блаженные.

Я часто молилась ей у бабушки, но с собой не взяла. Думала: у Веры все другое.

Теперь скучаю. Она бы утешила.

Мне страшно. От этого я села вот записывать. Так меня учила делать Вера, когда ее нет дома.

Когда она придет, я разую ее ноги, лягу на пол, и, такая вся истомленная, я стану целовать ее ноги.

Не покажу ей этих записей… Вот, вот ее звонок…

26 декабря.

Нужно записать вчерашний день. Слишком странно было видеть Веру такою. Вера ведь не всегда была актрисой. Верно, это оттого.

Она имела ребенка и мужа. Она в шестнадцать лет вышла замуж, потому что так пожелала мать, уходя в монастырь. Вера любила мать кумирною любовью. Молилась и не спрашивала. И муж был хороший. Когда он умер через два года после брака, Вера плакала как жена. Хватило покорности кумиру на два года!

Осталась дочь двух месяцев и умерла вскоре.

Одна старая актриса, та самая, которая совершенно обезволевшую Веру привлекла к театру (безумному, безутешному горю матери дала маску и исступление, так сказала мне Вера), на днях объяснила мне:

– Вот увидите, что будет двадцать пятого: вы убедитесь, что наша великая Вера – добрая мать. А если бы вы видели, как она изводилась, когда умер у нее этот грудной ребенок! Что такое грудной ребенок? Кусок мяса, по-моему. Но она пила воду из колодца кладбищенского, чтобы приобщиться червям.

Мне было не страшно слышать про червей. Отчего не пить воду… такую, когда хочешь смерти?..

Двадцать пятое настало. Но не незаметно. Мы в свободные минуты до устали работали с Верой. Она шила костюмы куклам, все костюмы, которые носила и которыми бредила… Я сочиняла головные уборы и прически.

Когда куклы были готовы, мы их выставили в большой зале, где зажгли вечером елку. И мы обе ходили с утра, как в сказке. Мало ели, нетерпеливые, и улыбались ожидательными и знающими улыбками.

Вера сказала:

– Я не люблю мальчиков, то есть я люблю девочек. И хотела бы, чтобы только они пришли за своими куклами. Но, видишь ли, я все-таки стараюсь быть справедливою. Мне же это так трудно и так нужно. Я позволяю им приводить и своих братьев. Мы им дадим лошадей и барабаны. А знаешь ли, если бы у меня был тогда сын, а не дочь, не знаю, любила ли бы я его так или нет. Да и почему я ее так любила, не понимаю. Я совсем не добрая мать. И никогда после не хотела ребенка… Только тогда – это безумие! Ходила, светилась вся, улыбалась себе. Муж меня спрашивал: «Чему улыбаешься?» И сам знал: «Конечно, ей. Это чудо, Верочка, с тобою случилось. Мне все говорили: не будешь с нею счастлив. Она не жена и не мать…»

На елке во всем свете, тихом горении восковых свечей (Вера только восковые любит) и громком смехе, говоре, движении меня поразило изумление в глазках детей, приведенных гостями и созванных со двора и улицы, и отсутствие бород и усов на лицах мужчин. Я привыкла к актерам, но это было смешно во всем многолюдий в большой нашей зале.

Вера смеялась моему замечанию. Вера сияла, была мягкою, ступала доброю, ласковою походкою, всем улыбалась. Детей подзывала и гладила их, и целовала в губы.

Был ее праздник. И так словно проливались по большой комнате волны жаркие, пахнущие рождественской смолой.

27 декабря.

Вере приносили подарок. Лижущую Пантеру. Это маленькая скульптура. Приносил ее друг – Сабуров, художник.

Меня тогда не было дома. Ходила за метрикой к бабушке. Бабушка, конечно, не могла лишить меня моего имени. У меня же нет имени, и это мне нравится.

Бабушка плакала. Значит, любит же. Мне было ее жалко. Она даже звала назад. Но… она не может знать моего счастья.

Кто же из них так умел любить, чтобы все мое становилось прекрасным и чистым?

Вера сегодня была чем-то расстроена.

Но любила меня безумнее.

Мне это как-то страшно.

Боже! Какие страшные дни! Как туман золотистый в глазах.

Мне кажется, что видят мой туман. И те, которые приходят, и там на репетициях. И вчера на вечере, где Вера была так великолепна.

Но жизнь моя дивная, странная. И мне хорошо.

28 декабря.

Вера меня делает. Мне кажется, что я становлюсь красивой от того, что она меня видит. Это делает меня такою спокойною, уверенною и легкой в то же время.

Вера сказала:

– У тебя благосклонный взгляд.

Отчего моему взгляду быть злому? Я желаю всем людям добра, как и себе желаю. Раз меня Вера спросила:

– Что, если тебе захочется того, что вредит другому?

Я не знала долго, что отвечать: мне люди еще мало делали зла. И я, кажется, им тоже. Потом сказала:

– А может быть, мне тогда и перестанет хотеться.

– Так, само собой?

– Ну да. А то как же?

Она долго ходила взад и вперед, потом спросила, и ее глаза горели упорно и неуютно:

– А если захочется того, что вредит тебе самой?

– Я думаю, что тогда то же самое.

– Не захочется?

– Да.

– А если все-таки?

– Тогда, значит, в исполнении больше радости, чем беды во вреде. Или не так разве?

Вместо ответа она мне поцеловала руку.

– Ты мудра!

Может быть, это и есть мудрость? Не знаю, но мне все кажется так просто.

29 декабря.

Все люди мне стали так издали.

Вчера бабушка прислала мне триста рублей. Какая добрая! Еду сейчас за кольцом Вере. Я уже высмотрела рубин и все думала: вот были бы деньги… Как раз триста.

30 декабря.

Таня, оказывается, была в гостиной, когда он приносил ей Лижущую Пантеру. И сегодня сказала мне на катке – мы с ней за руку скользили головокружительно по дивно гладкому льду:

– Знаете ли что? Сабуров просил тогда писать ваш портрет.

Я не знала.

Таня сказала еще, отпустив мою руку и внезапно круто повернувшись дугой на одном коньке:

– Я очень вам завидую. Он знаменитость.

И еще после оборота:

– Это очень выгодно для актрисы… Но она, конечно, отказала… Знаете что: мне иногда кажется, что вам не совсем выгодна эта близость с Верой.

Таня завидует. Но ведь все люди завидуют. Совсем напрасно уверять себя в обратном.

Или вправду не выгодна близость Веры?

Впрочем, что такое выгода?

На что мне портрет или что бы там ни было? Я же счастлива.

31 декабря. Рано утром.

Вчера вечером все у нас толковали о Лижущей Пантере. Кажется, все дело в вытянутой линии тела и языка. В языке что-то эпилептическое. Все одна невозможная судорожная прямота.

Кто-то сказал, что это остро действует.

Многие упрекали Веру за то, что она не приняла скульптуры.

Вера не оправдывалась. Загадочно улыбалась, злая.

1 января.

Новый год мы встречали вдвоем. Цветы. Вино. Гадали. Воск наш вылился до жуткости отчетливо и красиво.

Вере курган и крест с распятым на нем телом. Перекошенное от боли тело в змеистом напряжении мускулов. Да, было страшно!

Мне вылился плоский кусок. Воск всплеснулся по его поверхности вверх многими тонкими прозрачными и лопнувшими брызгами-розами. Это был розовый сад, обильный, радостный, и посреди фигура женщины. На теле, казалось, прозрачные, нежно прилегающие складки. Она вскинула руки, и был такой ее наклон, что чувствовался бег.

Мы растолковывали друг другу наши судьбы.

Вера говорила:

– Видишь, видишь, ты царица. Конечно, отец влил в тебя царскую кровь. Цари так проходят по жизни, как по саду. Цари не бунтуют. Они не нуждаются в бунте. Поэтому они кажутся покорными. Они не вожделеют, потому что им нечего вожделеть. В них же все. Поэтому они кажутся всем довольными. Они даже не рассуждают, потому что рассуждают люди, пока не живут. А когда жизнь нахлынет – молчат и пьют. У царей жизнь всегда. Ты пройдешь по жизни, как по саду роз, и ты будешь любить уколы шипов и душную негу лепестков.

Разве это правда?

И вдруг Вера разрыдалась – себе самой, кажется, неожиданно – и все закончила непонятными словами:

– И в том мое распятие, что ты идешь садом роз. В них все страдания, все радости, все неги, и ты принадлежишь жизни… Я же кричу тебе: стой! Вот видишь – скрючилось мое тело. Это оттого, что я должна каждою жилой кричать: стой! Распятая раба бунтует.

И Вера смеялась прямо из слез.

Так печально и жутко кончился наш праздник.

Уже в постели, куда она привела меня, испуганную, дрожащую, она распустила мои волосы и ласкала их быстрыми движениями своих чутких, страстных пальцев.

Ее пальцы чувствуются хрупкими, когда я их целую, и это мне сладко нравится.

Она целовала меня, как бы молясь глазами, снова с пурпуром, почти как черный виноград.

Долго молилась.

Вера не умеет молиться. Это очень печально. Меня так утешает молитва.

Долго плакала, одна, проснувшись, когда Вера заснула наконец. Мне было страшно. Если этот курган предвещает ей могилу, как же я? Я не могу остаться, когда ее не будет. Я не могу, я не могу, не могу привыкнуть без нее.

А может быть, курган не значит могила? Отчего я такая суеверная? Это ужасно.

Если Вера умрет, то и я, конечно, тоже. Убью себя, но что же делать?

Так неприятно окончилась встреча Нового года.

7 января.

Вчера в уборной театральной я увидела маленького человека с большим, круглым, лысеющим черепом и детскими, весело прыгающими глазками. Я удивилась, услышав его имя, что таков этот большой художник.

Впрочем, он мне не неприятен, именно из-за детских глаз.

Я сегодня ужасно веселая. Учу новую роль, довольно длинную. Может быть, все-таки есть талант.

Странно, что Вера не любит наставлять меня в ролях. Она совсем не верит и на днях сказала:

– Цари не нуждаются в масках. Маска – это отдых от себя, выход из себя.

Но мне было бы радостнее иначе. Я же очень люблю театр.

Отчего-то меня волнует знакомство с художниками! Но Вера смешно отстраняет меня от них.

11 января.

Вера стала странною с тех пор, как только плакала и кричала:

– Я должна тебя дать людям!

Подолгу смотрит на меня своими страшными, совершенно неумолимыми глазами, и молча. Часто задает вопросы странные, на которые так трудно отвечать. Я думаю, оттого трудно, что если ответить просто, то покажется глупым.

Часто она, не дождавшись чего-то непонятного от меня, убегает спотыкливо и жалко в свою комнату и там страшным голосом выговаривает самые страшные свои роли. Это неприятно так близко.

И по ночам мне стало одиноко: Вера не спит больше на моей постели. Думаю, потому что часто плачет по ночам.

Как прекрасно трагичное под маской, но когда оно так голо предо мною и… когда вовлекает меня насильно… я не знаю, хорошо ли мне. И сама как-то теряю себя.

Впрочем, я сама слезливая и плачу часто и легко.

13 января.

В моей комнате во все окно стоит камелия. Целое дерево-камелия в деревянной кадке.

Я страстно люблю камелии. Листья темные-темные, блестящие, жесткие. Цветы ясные, спелые, открытые и с телом. Только не пахнут. Именно это мне нравится.

В сущности, я камелии люблю, а не розы. Это Вера свои розы мне приписала. Не ей ли и мой сад роз вылился?

Или просто те восковые кусты мои – были камелии?

Сегодня приходил Сабуров без Веры. Просил у меня камелию. Я дала. Когда Вера вернулась, и я ей сказала, она вдруг побледнела, лицо перекосилось, и она била меня. Это уродливо. Она била по щекам ладонями и по голове, была сильная, пышущая, с набухшей жилкой через лоб и бешеным ртом набок. Мне стало противно и жалко ее.

Потом она сидела полночи на полу в странной позе и смешная в прозрачной рубашке: обхватив колени руками и пригнув голову, вся в комке, и вдруг непонятно сказала:

– Все равно, я обещалась… Ты будешь и их.

Я плакала.

Она не просила прощения.

Разве она не боится, что я уйду? Дико! Мне иногда кажется: она вызывает разлуку.

Так разве я уйду?

Пусть она бьет.

Я же ее люблю.

14 января.

Часто вспоминаю прошлое. Впрочем, без тоски. Каждая минута хороша, даже неприятная. Когда пройдет, конечно.

С ними мне не было худо. Я же и не умею скучать. Они меня любили и баловали. Бабушка заботилась, чтобы учителя меня образовывали для бальной невесты. Окружавшие были довольно красивые, то есть не были, а казались. Я это знала и именно любила, что казались, и совершенно серьезно принимала это.

И все-таки они не умели к а з а т ь с я и половиною того, что Вера е с т ь.

Конечно, Вера прекрасна, и не нужно привыкать.

Мне кажется, она боится больше всего двух вещей: привычки и измены. Глядит часто с этим страхом в глазах: не привыкла ли я, или не изменяю ли?

Но к ней не привыкну. К тому есть причина: Вера имеет славу, но ведь и Вера умрет. В с е, и в ы с – шее, непрочно.

Швыряется, швыряется своим сильным, большим, спотыкливым телом между страхов и восторгов, и сорвется же струна.

Я часто об этом думаю, то есть себе это представляю так вот: Веру мертвой, совсем неподвижной, на столе, в гробу… и я тоже уже, конечно, не могу жить. Но мне потому-то и нравится, едко нравится так себе представлять, кого люблю (я раньше бабушку, потом жениха так представляла, даже животных любимых: нашу Искру – кошку с огненными брызгами по черно-серой шерстке).

17 января.

Как приятно, что у Веры в комнате такие большие зеркала. Вера красива, хотя ее тело немного поносилось: линия живота и груди немного мягки… Но мне нравится. Едко.

Мы вместе… но безумна Вера… Она безумеет, глядя в глубокие зеркала на нас вместе, и кричала утром:

– Пусть все остановится. Остановится, понимаешь? Ни шагу назад, ни шагу вперед. Я кричу жизни: стой здесь!

Она смешна и великолепна.

18 января.

Я ребенок полумальчик, полудевочка в начинающихся округлениях и забытых еще детством, вытянутых, худощавых линиях ног и рук. Вера не устает это повторять.

Вера смешна и великолепна.

2 февраля.

Наконец я узнала, отчего она тогда, уже два месяца назад, так плакала и кричала: «Я должна тебя дать людям». В душе она решила уже тогда…

Приходили вчера те трое. Вера уже раньше пригласила их в театральную уборную. Впрочем, один из них – тот, преподносивший ей Лижущую Пантеру и которому тогда она отказала во всем.

Вчера они сказали, что являются представителями общества «Тридцати трех» художников.

Я в уборной близко не могла познакомиться. Всегда второпях и никогда не приходилось поговорить без улыбок.

И потянуло меня к ним магнитом, но Вера отогнала меня взглядом.

Верно, я слабая и послушная. Или это не слабость? Ее взгляд может послать меня в муку и в радость одинаково.

Мне нравится послушание. Оно же мне ничего не стоит. В особенности к Вере.

Да, конечно, это страшная жертва для нее. Но она любит жертвы. Ищет. Ее маска требует от нее жертвы. Так она мне сказала.

Словом, вчера Вера согласилась. И сегодня мне объявила. Там у них, у тридцати трех, большая мастерская, конечно, кроме частных, потому что есть между ними крупные и уже известные художники. Там они меня будут писать. Вера же сама меня сведет.

Но больше она ничего мне не сказала. Я и не спрашивала. Слушала это так тихо, как вода. Раз Вера мне так объяснила:

– Мне кажется, что ты ручей и тихо переливаешься по мху, такому лощеному и, как малахит, под солнцем. Я помню в детстве где-то в лесу такой тихий, светлый ручей.

Я теперь отдаю Вере всю свою волю. Мне от этого всего лучше.

И она такая великолепная и все знает.

7 февраля.

Бедная Вера, на нее все напасти вместе. Она медлит. Не решается. Конечно, кто так любит, тому трудно отдать даже немножко от любимого! И вдруг еще неприятность.

Вчера приходил он – мой бывший жених и ее бывший любовник. А сегодня мы узнали, что он застрелился. Вера поражена и говорит, что на ней его смерть.

А он приходил просить ее снова о любви, или… Хоть из жалости… И плакал. Он говорил ей, что хотел забыться мною… что она, Вера, роковая и я тоже, но как раз обратно роковая. Что-то есть во мне без милости, как и в ней, но обратно.

Я слышала все, потому что Вера забыла обо мне. Ее голос был глухой, почти шепот. «Нет, нет, нет…»

Как она страшно умеет повторять одно слово! Именно одно слово выходит у нее страшнее и неумолимее всего.

А он был ужасно искренен и беспомощен вчера. Впрочем, и раньше всегда. Я за то его любила. И с ним чувствовала себя доброй, сильной и большой.

Он такой хорошенький, круглолицый и розовенький. Но у него, при каждом моем взгляде на него, начинали биться веки по слишком ярким глазкам – как бабочки.

Но вчера я немножко улыбалась, слушая из Вериной спальни его такие бессвязные смешные слова.

Он был всегда не совсем в себе. Верно, оттого бабушке и удалось его заманить. Они ведь все со мной забавлялись, но кто же из них решился бы жениться на девушке такого загадочного происхождения?

Он был смелый, он был настоящий, почти как Вера, хотя не умен, как она, и без таланта.

Но тогда мне казалось, что пришла моя пора испытать жизнь женщины…

Теперь же не ищу иной жизни, кроме этой. Вера дала мне больше, нежели я надеялась получить, и жду будущего без нетерпения…

10 февраля.

Третьего дня Вера сказала:

– Я люблю твое тело, оттого что оно прекрасно. Но души твоей не знаю. Не знаю, есть ли душа.

И не нужна она мне, потому что прекрасно твое тело.

Но все изменяется, и ты состаришься. Сначала лицо состарится. Дольше будет жить тело. Старое лицо будет издевательством над молодым телом. Потом завялое тело над ядущими желаниями.

Это как мертвый свет уже закатившегося солнца, который с высоких облаков отражается в воде… бессильный, обманный.

Не убить ли мне тебя, чтобы иметь навсегда себе одной?

И Вера становилась страшною.

Это мне не нравится.

Но из этих слов я поняла, что она решила день.

Она не могла уже дольше тянуть: наступал пост. А в посту меня ждала радость. Вера ехала в Париж с нашей труппой. Я увижу Париж. После Парижа мы едем в Америку. Слава Веры становится всемирной.

А я, я увижу мир. Это так радостно, так богато!

17 февраля.

И вот он настал и уже прошел, прервав тот ряд мучительных дней.

Вера не отступила от своего слова! Но день вчерашний был днем жертвы для нее, и днем счастья тоже, и надежды, днем великим (все это она мне сказала ночью уже сегодня, когда мы пировали), потому что воистину искусству послужила моя бедная красота.

Как я кокетничала дома вчера утром! Я долго стояла перед зеркалом и примеряла один цвет за другим. Скалывала складки с учеными причудами. Вера сначала глядела, потом ушла, вдруг рассердившись и сказав:

– Ты глупа и не понимаешь, что этого всего не нужно.

У нее было что-то на сердце, что она держала, не говорила…

Теперь-то знаю. И что же? Прошло, и больше не страшно!

Но я по порядку. Сегодня будет запись длинная.

Сегодня волосы завились как-то безумно и вместе с тем легко и пышно. Лоб показался мне таким высоким, и матовая, тонкая кожа на нем. И так легко и нежно взносился над большими овалами метких ярких светло-серых глаз.

А рот складывался мягко и полно, улыбчиво и строго. И краски проступали яркие на ласковых губах и, как жар, одержанный в тонком алавастре тлеющих углей, – на матовых щеках.

Как скатывалась радостно и уже нежно линия плеч! И застыли мягкими двумя волнами зыбкие груди. И выгибалась покорно и стойко шея, нежная и сильная.

Тело было высоким и зыбким, как вскинувшийся, выгнувшийся тонкий вал.

Да, я водяная, водяная!..

Вот сбегала к ней за ее тетрадкой. Спишу, что обо мне. Она же мне сама читала вчера вечером после первого утра у них.

«Ее волосы – пепел розовый и пышный на жертвеннике».

«Нежный лоб – легкий свод над пещерами серых глаз. Страшны светлые воды! И тяжек и ярок меткий взор».

«Полон и мягок плод ее губ, но неумолима ласковая улыбка. И, как красный сок ободранного граната, пробежала кровь под тонкую кожу».

«Смерть и жизнь в пьяном соке розового плода ее влажных губ. Фиал сокровенный моей безумной любви».

«Как подспудный жар в тонком алебастре тлеющих углей, просветилась кровь сквозь нежные лепестки ее щек».

«Радостно, уже нежа, склоняются склоны ее плеч».

«Покорно выгнулся и стойко зыбкий стебель ее шеи».

«Как гроздья золотого винограда и на них упавшие два лепестка бледно-алой розы – ее молодые ровные груди, высоко поднятые любовью, как к солнцу, вперед притянулись».

«Ее тело, бледное, солнцем пронизанное сердце чайной розы, и зыбкое, и сильное, как высокий вскинувшийся, выгнувшийся тонкий вал…»

Здесь я прерываю…

Даже устала, любуясь, прикалывая кудри и складки!

А ноги какие! Конечно, слишком худощавы, но это от того, что у меня кости тонкие.

Вера мне так выходила ступни ног и пальцы, что каждый из них ожил, свободный и ласковый.

Никогда не кончила бы любоваться на себя, потому что вчера я смела. Сказала же мне Вера утром, еще в постели (эту ночь мы спали вместе, то есть я спала, она не спала и не плакала), сказала мне своим голосом:

– Сегодня ты не такая, как была: такая, которая все старается чем-то сделаться, которая тоскует по чему-то несделанному, и меняется, и не может ни минутки отдохнуть, ни минутки отдохнуть, и так ведь и не придет, а все будет идти, все будет идти.

Этот поход без конца чувствует каждая кровинка твоего тела. Как неприятно, бестолково и безвыходно бьется твое сердце: стук, стук, стук! И все кругом ворочается кровь в бешеной суете… Сегодня ты будешь тихая, остановившаяся, без жадности, вечная, вечная на полотне. Не будет гореть и переливаться кровь и отсчитывать миги и миги…

Станет один миг. Один миг отделится от других и станет весь-весь застывший, полный, свой, вечный.

Это и есть искусство.

В тридцати трех внимательных, видящих парах глаз ты отразишься тридцатью тремя вечными, стойкими, полными мигами красоты…

Потом Вера вскочила и ходила долго молча по комнате вдруг ставшими твердыми и ритмичными, трагическими шагами, почти страшная и не смешная в своей длинной прозрачной рубашке.

Потом остановилась у окна и, обращаясь туда, где глубоко улица:

– Это, это великое! Это, это, знаете, довольно великое, чтобы поверить в счастье, чтобы даже я, я, я поверила и забыла, что все изменяется.

Пусть она состарится: она будет тридцать три раза вечна в тридцати трех вечных мигах молодости. Это, это довольно великое, чтобы на всем свете, во все времена стоило жить всем людям!

Конечно, еще никогда не сливалась так Вера со своей маской, так, что каждое слово стало убедительным, как на сцене.

И я поверила.

Поэтому, конечно, я вдвойне покорилась, когда Вера, уже часам к одиннадцати утра (я одевалась уже с восьми), взволнованная до полной свирепости, вбежала в комнату, схватила меня за плечи, оторвала от зеркала, набросила длинную хламиду, укутала меня, отталкивая, вроде как месят ржаное тесто, – потом свела с лестницы. Всунула в карету и повезла.

И повезла к ним, к тридцати трем живописцам. В их мастерскую.

Там я ничего не успела рассмотреть и не знаю, сколько их было в действительности.

Кто-то вел. Вера толкала. Кто-то снял хламиду, потом шаль, отстегнул броши на плечах…

Им – я? Сердце рванулось назад.

Больше трех минут не помню.

Головой прямо в омут… Хитон упал. Запутался в ногах, когда я метнулась. Брызнули слезы. Стало на минутку мокро лицо. Кто-то вытер.

Я стояла высоко. Было то холодно, то огнем ожигало.

Но, когда ожигало, вдруг я увидела свое тело. И что оно бледное и матовое (не розовое, как обыкновенно у блондинок, а матовое с налетом очень бледной чайной розы), что оно краснело, то есть – розовело позорно и уродливо.

Тогда гнев и гордость вдруг оковали меня всю. Я вытянулась, и тотчас члены налились жизнью, стали упругими и полными, сердце билось ровно, на губы едва легла чуть-чуть гордая улыбка, и вспыхнули серые глаза победою.

Я это знала. Я это знала. Видела. И никого не видела, и времени не видела, только себя знала затихшею, остановившейся, победною.

Должно быть, устала, потому что услышала голоса.

Кто-то прикасался. Снова толкали, одевали, вели к огню, садили у огня, и улыбалось кругом много лиц робко и благодарно, смущенно и счастливо…

Дома.

Что с Верой? Она блаженна. Она любит меня, как никогда. Она забросала всю мою комнату цветами. Она говорит, что у нее сердце, как большая птица в зените полета, что теперь она еще по-иному будет играть, потому что все-все ей открылось, все души, все блаженство, все корчи.

И поила меня шампанским. У нас был пир, как у любовников.

Как у любовников! Мне не нужно любовника. Никогда. Никогда. Вчера я святая стала. Вчера я поклялась Вере, и она, даже она, не смела целовать моей груди…

Отчего они не показали нам портрета? Боялись, что я не пойму всего подвига, всего значения не пойму? Глупые! Милые!

Ну все равно, увижу сегодня… А теперь закончу запись. Ведь уже пора собираться!

Не могла заснуть всю эту ночь. Боялась даже подурнеть. Но нет. Сегодня я даже еще лучше, еще прекраснее.

Я как жертва и как богиня! Так сказала Вера раз про тот первый вечер, когда увела меня из ложи.

Что же она со мною делает? Это лихорадка. Я сама не своя. Когда проснется, я ей скажу:

– Вера, что ты со мною сделала?

Но если я такою стала высокою, значит, я к тому шла. Текла, сказала бы Вера.

10 марта.

Прошло больше трех недель.

Как это было?

Нужно дописать. Почему-то кажется, что нужно.

Вера не поехала в Париж и Америку. Нарушила все контракты.

Впрочем, она вправду больна. Почти помешана.

Да, вот как это было.

Я допишу, потому что такая была ее воля, когда она была в себе, – этот дневник, эти отрывки из дневника. И мы читали друг другу. Она же тоже вела.

Еще три дня после первого дня мы ездили с нею в мастерскую. И я стояла.

На четвертый наконец они нам показали, и я увидела.

Я? Это я? Это я? Которую мы с ней любили?

Эта? Эта? Эта?..

Я перебегала от одного холста к другому по всей мастерской.

Со всех сторон, как сидели вокруг меня они, писавшие, я видела ту себя. Или я не знала себя сзади? Сбоку? В три четверти? В четверть? И прямо в лицо… тоже не знала?

Это другие.

Не наши.

Их. Их. Их.

Просто их. Не наша красота, не Верина.

Тридцать три урода. Тридцать три урода.

И все я. И все не я.

И я закричала и заругалась, как… жокей, как конюх.

Приблизилась к Вере. И в ее глазах, в них каким-то синим блеском зажглось отчаянье (они такие невероятные, ее глаза) – я увидела себя еще один раз.

Настоящую, единственную, себя, уже потерянную там, на этих осуществивших меня холстах.

Вера, бледная, как голубоватый мех на воротнике ее шубы, вела меня к двери, молча.

И дома мы молчали.

И уже в тот вечер она не поехала в театр.

Я плакала тихонько, тихонько целуя ее руку с безжизненными пальцами. В ее глазах, больших, открытых, не было темного виноградного пурпура.

Ее глаза были, как погасшие светильни, тускло-черные.

Проходя рядом с нею мимо зеркала (это случилось в один из следующих за тем днем дней), я увидела, что она черная вся, вся тускло-черная: большие волосы без блеска, и брови ровные и сильные, и эти глаза, где уже я не могла отразиться в тусклой непроницаемости. А я с нею рядом показалась себе странно, неуместно, невозможно светлою, гибкою, и жизненною, и искрящеюся каждым завитком пепельных волос и блеском плачущих серых глаз.

Это было ужасно.

И Вера заметила и вдруг улыбнулась в то зеркало отражению моему, остановившись.

Я рыдала, обняв ее колени.

Но на следующее утро я потихоньку убежала от нее и поехала к ним.

Некоторые из них были там.

Они писали меня.

Я стояла одна, обнаженная, перед ними. Я же была их, их – там, на полотне.

И еще смотрела.

И нашла, что мы с Верой были строги накануне и что кричала я и ругалась, как… проститутка.

И еще была. И еще смотрела много раз. И упивалась своим утешением, своим утешением.

Тридцать три урода были правдивы. Они были правдою. Они были жизнью. Острыми осколками жизни, острыми, цельными мигами. Такие – женщины. У них любовники.

Каждый из этих тридцати трех (или сколько там было?) написал свою любовницу. Отлично! Я же привыкла к себе у них.

Тридцать три любовницы! Тридцать три любовницы!

И все я, и все не я.

Изучала уродов подолгу: перед тем как стоять, после того как стояла.

Стояла для того, чтобы изучать. Это было так едко. Мне казалось – я учусь жизни кусочками, отдельными кусочками. Осколками, но в каждом осколке весь его изгиб и вся его сила.

И стали уроды делиться. С каждым днем яснее. Половина стали любовницами и половина – Царицами.

Каждый из тридцати трех создал свою любовницу или свою Царицу.

И стало мне забавно отсчитывать любовниц от Цариц. Но каждый день они путались снова, а когда уходила, и дома, лежа у себя на локтях, старалась я припомнить каждую себя, каждый свой осколочек там, – путались личины мучительно, и я смеялась, как глупенькая, вскакивала и громко шептала:

– Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. Тридцать три любовницы. Тридцать три Царицы. И все я! И все я!

Шла к Вере, которая часто подолгу сидела на полу, обняв колени руками, и говорила ей:

– Там все не я, потому что в тебе я вся. И больше нигде меня нет.

И становилось мне как-то неудобно. Искала себя и, потерянная, не ощущала. Ближе жалась к Вере. Окручивала ее несгибающуюся теперь шею своими руками. Глядела, заглядывала в глаза. Искала. И было непривычно больно и неудобно в груди. Верины глаза уже не отражали меня.

Не отражают.

Я плакала. Потом становилась злою. Глядела с ненавистью на Веру. И, с очень злою радостью, сбегала с нашей высоты, по бесконечной лестнице, на улицу, где все мелькало и дробилось, и туда ехала, к ним…

* * *

Я себе у них понравилась. Они просили меня еще отдельно к одному из основателей их общества «Тридцати трех».

Это тот с лысеющей большой головой и прыгающими детскими глазами. Он живет в Париже и едет потом в Америку выставлять.

Я сговариваюсь с ним через одного его ученика здесь – моего любовника. И думаю, что соглашусь немного попозднее.

Я увижу Париж и Америку и настолько буду богаче жизнью.

Милая, бедная Вера! Она в каком-то забытьи живет и движется. Читает роли себе вполголоса, без выражения, бормоча невнятно. И лицо – как земля стало… Она не знает, что я выхожу. Не видит меня.

А может быть, видит? И уже ей все равно?

Сижу, держу ее руку. Целую хрупкие пальцы, трудно сгибающиеся, как у мертвой. Целую…

Но она не улыбается. И уже в ее глазах меня нет.

Не отражает.

Бедная Вера! Она мне сказала вчера:

– Конечно, ты права.

И так тихо, не по-своему, улыбнулась.

Потом так медленно и непонятно прибавила, расставляя слова и, казалось мне, после каждого слова умирая, умирая:

– Это я так хотела.

Значит, после тех ее слов страшным голосом, тех о том, что должна отдать, – я без пользы молилась Царице о спасении?

* * *

Вера говорит, что никуда не двинется, что ей хорошо. Что очень ей так хорошо – доживать. Уеду ли я или останусь? Это все равно. Я там, где-то в ней. Тот вечный миг в ней.

Но она все это говорит покорно, без крика того, от которого они там, в театре, все… дичают, забываясь. И эта покорность неприятна мне. Непривычна.

Правда, я хотела все записать, но я не могу: мне жалко Веру, и я ничего не понимаю.

Как быть?

Отказаться от того?

Но ведь это безумно. То есть Верино отчаянье безумно.

Апрель.

Вера отравилась.

Что сделать мне? Как убить себя? Или не убить?

Может быть, привыкну и к этому?

Вера боялась привычки и измены.

Но вот, когда так сидела часами возле нее, то начинало что-то со мною делаться. Это как бы ее мысли, которых она уже не думает больше, в меня переходили, и такими круглыми, полными, и совсем без спора.

Думала: «Разве это теплое, хрупкое мое дыхание, которым пью жизнь и которое вот сейчас, вот сейчас прервется и ни в чем ведь невиновно, так оно невольно и так непрочно, разве уже не привычка каждым вздохом и не измена каждым выдыханием?»

И я состарюсь.

Вера уже состарилась за эти два месяца муки.

* * *

Люди все говорят, что Вера всегда была помешана. Они теперь навещают нас и распоряжаются. Оказалось, есть какие-то родные.

Они хоронят…

Мне нужно уходить.

Да и я тоже думаю – даже, что все, кто настоящий… и не привыкает, и требует…

* * *

Вера была трагична. То есть она жила в стихии трагического. Так еще она раз записала про себя. (Ах, я не усмотрела, как она сожгла свои записки!)

Запишу, как выписала тогда у нее, потому что очень тогда показалось подходящим.

«В каждой стихии могут жить только те существа, которые приспособлены ее вдыхать и претворять в себе. Я тоже думаю так. Так и трагическое».

У Веры еще сказано:

«Кто может продохнуть через себя трагедию, тот – спасенный – ее герой и усмиритель».

* * *

Вот переписала еще раз ее слова, а теперь какие-то свои хотят сказаться. Я их пишу сквозь слезы.

Жизнь хрупкая и переливчатая, как тот ручей Верин, как их ласки, как мое сладострастие, – она настоящая, и ее Вера не хотела принять.