Читать книгу Зеркала - Лика Горак, Валентина Горак - Страница 2

Боялась ли Альбина Вадимовна зеркал? Да, боялась, но не вообще и не всегда. А только последние лет пять и поутру. Зеркал же в квартире Альбины Вадимовны было много. Они остались ещё с тех времён, когда она, молодая и красивая, играла в самодеятельном театре. Вот и накупила их, дорогих, огромных, венецианских, резных, декоративных, навесила на всех стенах своей маленькой, однокомнатной, но уютной квартирки.

Теперь лежит в кровати и думает, как проскочить в кухню, к страстно желаемому уже кофе, и при этом не заглянуть в огромное зеркало в коридоре. Потом в ванную. А там… просто зеркальный монстр висит и ехидно её каждый раз вопрошает:

– Ну что, докатилась?

Самое ужасное, что избавиться от зеркал, хотя бы части их, Альбине Вадимовне не представляется возможным. Зеркало, оно ведь не просто стекло, а нечто мистическое, таинственное. Оно имеет своё собственное пространство, в котором происходит своя особенная, зазеркальная жизнь, причём абсолютно, отражательно, так сказать, связанная с жизнью внешнего мира.

Выбросить зеркало нельзя, вдруг выбросишь какую-то важную часть той информации, которая накопилась в зазеркалье. И именно этого катастрофически не хватит потом, в реальной жизни. Разбить – боже упаси – народная примета! К тому же резко, взрывоподобно высвобождается вся негативная энергия, скопленная в отражённом мире. Подарить? Тоже ничего хорошего: вдруг удачу, счастье даром отдашь кому-то. Завешать? Тьфу-тьфу-тьфу… подумается же такое!

Один, правда, вариантик реальный есть: снять зеркала и поставить здесь же, в квартире, где-нибудь в уголку. Но ведь обидеться могут, эти самые, обитатели отражённого мира. И Альбина Вадимовна ещё раз мысленно сплюнула, не с утра будь помянуты. Да и где поставить? В маленькой квартирке Альбины ногу негде поставить, не то что громоздкие, снятые со стен объёмные рамы с отражающим стеклом.

Так и жила Альбина Вадимовна с разлюбленными зеркалами, неприязненно с ними общалась, бегала от них, отводила глаза, в общем, терпела, сосуществовала, так сказать. И подозревала, что они с ней тоже сосуществуют.

А ведь любили когда-то… так же, как и она их. Ах, она-то свои зеркала просто обожала. День и ночь крутилась перед ними, выставляя им на показ все свои молодые прелести. Посмотрите, какие у меня упругие груди, не маленькие, между прочим, верный третий размер, с подозрением на четвёртый. (Четвёртый потом стал, когда груди обмякли, но увеличились в размере, с подозрением на пятый). А попа? Округлая, соблазнительная! Талия тоже на месте и тонкая. Ну, не как у Людмилы Гурченко, но близко, очень близко.

К тому же, Алечка, белокурая, хорошенькая блондинка, с негустенькими, но шелковистыми, чуть вьющимися локонами. Один из мужей Алечки, кажется третий, Юра, даже называл её ласково: «моя беленькая овечечка».

«Господи, как же я всем желанна, как же меня все любят»! – восторгалась Алечка на заре туманной юности, крутясь перед зеркалами, ну точь-в-точь, как та мачеха из Пушкинской сказки: «Свет мой, зеркальце, скажи». И зеркала, как в той же сказке, в унисон радостным хором подтверждали: «Да, да, ты на свете всех милее!»

Альбина Вадимовна вздохнула, чуть улыбнулась, чувство юмора было ей присуще, и решительно села на кровати. День предстоял, в общем, неплохой, если не испортить его с самого начала, то есть, до кофе и ванны, не заглянуть в какое-нибудь из зеркал.

* * *

Сотовый зазвонил и Альбина Вадимовна, пришедшая, наконец, в себя от кошмарного утра и относительно довольная собой, схватила его:

– Кто? Слава Богу, Светочка!

Ещё вчера подруги договорились встретиться где-нибудь в городе, но ни места, ни времени сразу не назначили. Это предстояло сделать теперь.

– В шесть часов в центральном парке, тебя устроит? – резким, не терпящим возражений голосом сняла все вчерашние недомолвки Светлана Ивановна. И Альбина Вадимовна, облегчённо вздохнув: «Конечно, согласна, как она может быть не согласна со Светочкой», радостно выкрикнула в телефон:

– Да, да, Светик, жди! – и отважно рванулась к зеркалу в спальне.

Именно там, в спальне, стояло это божество, маленький косметический столик с небольшим тоже, зато настоящим венецианским зеркалом. История его приобретения примечательна в том плане, что его подарил Альбине Вадимовне её второй муж, Александр Николаевич. Столик-то купили здесь в антикварном магазине, а вот зеркало было привезено из самой Венеции. Конечно, оно было самым дорогим и по цене, и по трогательным воспоминаниям.

Сказать по правде, Александр Николаевич был последним восторженно влюблённым в неё мужем, готовым исполнить любой каприз прелестной жёнушки. Потом пошло с точностью до наоборот: она сама влюблялась и выполняла капризы своих избалованных мужей… ещё двух, если быть точными. После кошмарного развода с четвёртым, Анатолием, Толяшиком, как поначалу она его называла, Альбина Вадимовна раз и навсегда зареклась оформлять свои отношения с мужчинами и стала жить исключительно для себя. Но это отдельная история, которую Альбина не любит вспоминать.

Зато Александр Николаевич… Альбина неоднократно ловила себя на мысли, что, если бы бог ссудил ей прожить жизнь с одним мужчиной, то хотела бы она её прожить именно с ним. Не с первым, Ромочкой, которого безумно любила, и он её тоже, а с АНом, как она, по первым двум буквам имени-отчества, иронично называла Александра Николаевича.

Но эти мысли стали приходить к ней много позже, с возрастом, и с явившейся, наконец, мудростью, когда начинаешь ценить не своё отношение к кому-то, а чьё-то к тебе, особенно если оно искренно, глубоко, трепетно и слепо. А именно такой была любовь АНа, стареющего мужчины, к молоденькой прелестной женщине, которой, через два месяца знакомства, он предложил руку и сердце и всё это отдал ей без раздумий и долго не хотел забирать обратно…

Альбина, хоть это и льстило её женскому самолюбию, тоже не любила вспоминать, как рыдал АН, как ползал, в полном смысле этого слова, перед ней, дурочкой, на коленях, большой, всё ещё сильный, состоявшийся в жизни, решающий «на раз» все прочие проблемы, мужик. А она, влюблённая в Юру, испытывала лишь чувство досады и мечтала об одном: скорее бы эта тягостная сцена закончилась. Нет, всё-всё закончилось, что связано у неё с этим не интересным, надоевшим ей до чёртиков, дядькой.

От АНа осталось лишь это зеркало… Именно оно не дало окончательно забыть его. Более того, из-за него, в этом она более чем уверена, с годами она вспоминает АНа чаще, чем любого из четырёх мужей, даже Юру, которого беззаветно и безответно любила сама.

И ещё, это было единственное зеркало, которого она не боялась ни в какое время суток. Может быть потому, что в спальне всегда полутемно и, чтобы что-то увидеть, необходимо, как минимум, включить бра над венецианским чудом. Или причина в другом: в том, с какою любовью оно было когда-то подарено ей, молодой и красивой изменщице? Да что старое вспоминать, кто его помянет, сами знаете… И, мудро улыбнувшись, Альбина Вадимовна села на пуфик и включила бра.

* * *

Макияж был главным, из всех тех ухищрений, которые Альбина Вадимовна позволяла себе, чтобы скрыть возраст, в хорошем настроении лететь в сторону парка на встречу с подругой, представляя себя всё ещё молодой женщиной бальзаковского возраста. Хотя… даже это ложь! И он давно ушёл, как тот поезд, про который пропела Алла Пугачёва. Но мечтать не вредно, как говорится.

Зато со всем остальным не было проблем. С причёской, потому что не было волос, да, да, тех самых, светленьких, шелковистых. Ну, то есть они были, конечно, но в таком количестве, что Альбина Вадимовна вынуждена была прибегать к неординарным мерам: не отращивать, а как раз коротко их стричь – стиль такой, а не отсутствие волос. Коротко, но художественно выстриженные волосы оставалось только правильно прилизать и зафиксировать лаком.

С одеждой тоже проблем не было – одежды тьма! Определённые трудности всё же при этом существовали: ведь когда одежды слишком много, выбрать наряд так же трудно, как если её нет совсем. Но сегодня Альбина знает, в чём пойдет: в белом костюме из лёгкого тонкого батиста, на улице жара.

Когда последние детали макияжа и туалета были закончены, Альбина Вадимовна решительно шагнула к коридорному зеркалу и со смелым вызовом взглянула внутрь неумолимого зазеркалья. Что оно может ей предъявить, моложавой, приятной наружности, ещё совсем не старой женщине? Что она полновата? А ничего, что так пропорционально сложена, что полноту и полнотой не назовёшь. И потом, не всем же худышками быть, как… Света.

Альбина Вадимовна даже оглянулась, не громко ли она подумала и не услышит ли Света, там, у центрального парка, где она её уже поджидает. Морщинки? У Альбины была когда-то тонкая, чистая кожа, которой она очень гордилась. Но её минус как раз в том, что с возрастом она легко покрывается сетью тоже тонких морщинок в невероятном количестве. Ничего, теперь они все под толстым слоем пудры и румян на щеках.

Резко очерченные, в узкую ниточку, характерные губы, которые особо не подчеркнёшь помадой? Но их и не надо подчёркивать. Они и без того показывают характер: капризный, как и в молодости, эгоистичный, самовлюблённый, жаждущий удовольствий. В последнее время, правда, их ассортимент сузился до чего-нибудь… вкусненького, в не самом плохом ресторанчике-кафешке.

«Нет, какого чёрта я комплексую?» – гневно вопрошала Альбина Вадимовна саму себя, раскованно, свободно стоя перед коридорным, во весь рост, трюмо. Получалось, как давно на сцене, когда она блистала перед публикой своего района: «Ну, кто тебе сказал про поезд? Пугачёва? Сама-то что вытворяет!» – и, после некоторой паузы, крайне довольная собой, добавила почти вслух: «Всё-всё, пора, сейчас получу от Светы за опоздание».

* * *

В парке было ещё жарковато, но уже гулял прохладный, услужливый ветерок. Пока никто не видит, а предмет страсти делает вид, что не замечает, любопытный нахалёнок вальяжно залетает под юбки, треплет блузочки, целует в глаза, холодит щёки. И… ничего не поделаешь, приятно!

А вот и она, Света! Честно сказать, Света, а вернее Светлана Ивановна, была полной противоположностью Альбины Вадимовны, но именно той противоположностью, с которой охотно сходятся. Она была высокой худой брюнеткой, резкой в суждениях, со своим единственно верным и правильным мнением. И кто его не разделял, «вскоре становился бедным». Всё что она позволяла очень близким ей людям, это думать немножко иначе, чем она сама. Но при этом всё равно старалась долгими уговорами и терпеливыми доводами вывести заблудшую овцу из дремучего леса опасных заблуждений.

Такой характер Светлана Ивановна получила от отца, а закреплён он был всею последующей сложной, героической и бескомпромиссной жизнью. Единственный её мужчина, майор МВД, афганец, герой! Хоть книгу пиши, хоть кино снимай. Если бы не плен, из которого она его истово и страшно долго ждала, если бы не подорванное здоровье… Сейчас она одна.

Нет, у неё, конечно, есть сын, весь в отца, героический и абсолютно самостоятельный. Настолько, что Светлана Ивановна чувствует себя одинокой и никому не нужной. Невольно, неправильно чувствует, потому что сын как раз глубоко порядочный и любящий её беззаветно. Но… живёт далеко, с прекрасной, тоже самостоятельной и со всем справляющейся любимой женой своей Ниной. Они зовут её к себе. Ах, если бы им нужна была её помощь, она примчалась бы, прилетела на крыльях. Вот после этого и думай, что самостоятельные, состоявшиеся дети, это однозначно хорошо…

Светочка совершенно не следила за собой. В молодости красивая, как богиня, причём, богиня – жена бога. А Светочка считала себя замужем всегда, даже когда ждала Диму из плена, впрочем, не зная, что он в плену. Просто ждала не вернувшегося с войны мужчину. Что он не вернулся именно к ней, а куда-то вернулся, даже мысли не допускала. Она не ходила в военкоматы, не наводила справки: зачем, он не вернулся, значит, иначе не может.

Она не получала пособий на воспитание сына. Дима ведь не был мужем, это потом он им стал, когда вернулся и узнал, что у него есть сын. Сама воспитывала, сама везла на горбу свою не очень к ней ласковую судьбу и… считала себя мужней женой, как и сейчас считает, когда уже давно вдова.

И всё это время, точнее, когда Дима был на войне и сразу после того, как ушёл «туда», то есть большую часть своей жизни, совершенно не следила за собой. Ей стало безразлично: такого Димы больше не будет, это штучный товар, а другого ей не надо. Ходила всегда в одной и той же юбке, узкой, тёмной, удобной, или в привычных брюках, изредка меняла свитера, нарядным считался белый. Для летней неизбежной жары существовали светлые брючки и несколько футболок. Всё!

Но, боже, она и в этом одеянии оставалась богиней! Стареющей? Да! Несколько растерявшей уже красоту? Люди, которых она пускала в круг своего общения, могли сразу и не понять её божественную сущность: баба и баба, одинокая к тому же, взбалмошная, эксцентричная, странная. Требует невыполнимого: от слабых стать сильными, от сильных – добрыми, от добрых – щедрыми и дальше по лесенке вверх, прямиком в райские кущи.

Отмахивались, посмеивались, но это поначалу. Потом проникались, и становились поклонниками: писали с неё картины, посвящали стихи, доверяли самые задушевные тайны, доверчиво дружили и… никогда не были ею преданы! Но и никогда не получали больше того, что им полагалось, с точки зрения этой удивительной женщины.

* * *

Центральный парк в шесть часов был ещё скучноватым, и подруги решили начать с кафешки. Пока усаживались в «Итальянской кухне» происходила настройка. Болтали о чём попадя, вплоть до того, что листья на деревьях, вот они, тронулись желтизной, и осень не за горами, хотя жара никак не спадёт. Устраивали сумочки, вчитывались в меню.

Заказать надо было дёшево и вкусно. Для Светланы Ивановны просто дёшево, для Альбины просто вкусно. Но Альбина была в рамках возможностей Светочки. Это всегда было проблемой: Света не терпела, когда за неё платили, а заказывала скупо. И Альбина из-за этого не могла заказать ни ей, ни себе, то страстно желаемое, на что падал алчущий взгляд гурмана и обжоры в женском варианте, а только такое, которое хотя бы близко соответствовало по цене и кулинарной ценности выбранному Светой.

Альбина изворачивалась, как могла: заказывала общие салаты и потом настойчиво предлагала подруге: «Ни за что сама всё не съем». По два пирожных: «Я была так голодна, вот и нахватала, давай, выручай!» Если подход оказывался верным, Света проникалась проблемой и уплетала предлагаемое, в виде одолжения, разумеется. Но не дай бог, Альбина не верно брала ноту, а подруга замечала фальшь. Тогда всё лишнее просто оставалось на столе, не в сумочку же класть зыбкое и жирное пирожное.

Сегодня, кажется, всё шло более-менее удачно. Светочка, ничтоже сумняшеся, заказала зелёный чай без сахара и блинчики без сметаны. Альбина – кофе латте, салат «Цезарь», пасту «Карбонара» со сливочным соусом и беконом, две порции. Когда макароны появились, Света вскрикнула:

– Ой, я, кажется, хочу макароны, – порылась в сумочке, вытащила двести пятьдесят рублей, кинула Альбине, (для Альбины в таких случаях было без вариантов), и притянула огромную белую тарелку, в середине которой приличной горкой лежали макароны, к себе.

Альбина, вздохнув: «Эх, не получилось угостить подругу», придвинула к себе свою. Обе замерли и напряжённо посмотрели друг на друга. Когда пауза стала достаточно долгой, чтобы про неё подумать: «затянулась», кто-то из них сказал:

– Может по пятьдесят?

Кто произнёс эту магическую фразу, было совершенно не важно. Каждый раз один вопрошал, другой ответствовал. Важен был момент, потому что он был так сказать, решающий, преломляющий. Именно от него зависело, что будет дальше: задушевная беседа или ничего не значащая болтовня о погоде и сплетни, разгульное веселье, или протокольное мероприятие: скучно поели, погуляли, разошлись. Исход момента зависел от чего-то, ну просто на грани судьбы-планиды. Вот вылетит из ответчика: «Нет-нет, я не пью, ты же знаешь». И – всё, второй вариант приступил к своему воплощению. Ну, а если:

– «А, давай, только по чуть-чуть!»

Это прозвучало сегодня. И подруги, облегчённо вздохнув и смущённо чему-то захихикав, как школьницы, даже с соседних столиков обернулись, стали по очереди махать официанту, чтобы подошёл получить заказ.

* * *

Конечно, жизнь удалась. Это стало понятно сразу после того, как подруги вышли из «Итальянской кухни». Чувство удовлетворения было запредельное. Погода отличная, хотя ветерок наглел. Разгорячённые задушевными разговорами, искренними признаниями с доверительно-надрывными мантрами в конце: «Светочка (Альбинка) я тебя так люблю, ты моя единственная настоящая подруга», сердца, да и затёкшие, от долгого сидения на одном месте, конечности, требовали срочной разрядки. Но главное – души: они хотели простоты, после глубочайшего погружения в философические лабиринты жизни. И чего-то разгульного, хулиганского, для полного всплытия из этой океанской глубины на поверхность банальной и ироничной реальности.

Очень кстати на другом конце парка зазвучала музыка. Мощный мажор, исходивший от неё, потянул два, противоположно, минорно, так сказать, заряженных тела к себе. И очень скоро Альбина Вадимовна и Светлана Ивановна очутились на почти пустой площадке перед сценой.

На ней четыре-пять музыкантов, изображая оркестр, издавали на своих инструментах ритмические звуки, которые так точно совпадали сейчас с ритмами, звучавшими в душе обеих дам. Ситуация была та самая, патовая, когда рота солдат шла по мосту и чёткие маршевые колебания строевого шага, резонансно совпали с колебаниями моста. Тогда бедолаги рухнули в бурлящий внизу поток.

Альбина Вадимовна со Светланой Ивановной ещё держались, но резонансная сила уже забирала их в свои клещи. К тому же, после слёзного и болезненного выворачивания душ наизнанку и двух по пятьдесят (дамы не злоупотребляли, но сегодня пошло), маятник души резко и непредсказуемо качнулся в противоположную сторону. И её, души рыдания, сменились пока ещё сдавленным, пока ещё беспричинным, но упрямо рвущимся во вне, хохотом.

Сначала мычать стала Альбина Вадимовна, за ней прыснула Светлана Ивановна. А потом произошло чудо. Они обе… исчезли с поверхности планеты…

Неизвестно, заметили ли это окружающие, а их становилось всё больше. На звуки музыки подходили прогуливающиеся в парке люди. Появилась группа пожилых людей, хорошо знающих друг друга. Они отличались от всех остальных какой-то странной, но приятной манерностью. Пожилые дамы были причёсаны, немногочисленные кавалеры галантны. Невольно приходила мысль о портале, который, возможно, открылся где-то тут поблизости. Вот и засосало эту группу милых старушек и старичков прямо из девятнадцатого века в наш бренный двадцать первый. Впрочем, всё оказалось гораздо проще. Кто-то, знающий, в толпе пояснил, что явился в полном составе известный в городе танцевальный клуб: «Для тех, кому за пятьдесят».

Танцевальная площадка заполнялась, но две почтенные дамы, ярко и даже претенциозно, по крайне мере одна из них, одетые, исчезли. А через мгновение возникли две девчушки, нет, девушки… да ладно, две молодые… скорее, всё-таки, бальзаковского возраста, красивые женщины! И на них тут же все обратили внимание!

Но сначала ситуацию в свои руки взяли «запятидесятники». Руководитель клуба, самая молодая из старушек, сделала знак рукой оркестру, и полились чарующие звуки вальса. Старушки и старички, без комплексов, шустро разбились на пары, и… нет, не «понеслись», куда им в их возрасте, но они поплыли в вальсе. Получалось это у них, хоть и не скоро, но споро. Заученные правильные «па» выдавали достаточно упорную работу, проделанную руководителем клуба, а, так же, самими танцорами, над становлением этого замечательного танца. Танцоры почти не задыхались. Те старушки, которым не хватило старичков, танцевали в однополом варианте.

Парк жил и пульсировал. А две молодые женщины очень среднего возраста, волею судеб явившиеся посреди вальсирующих старушек, подхваченные мелодией, парили где-то выше общей плоскости танцующих. Не скорый ритм, взятый танцевальным клубом, их сбивал, он не совпадал с вальсовым мотивом, предлагаемым оркестром. Им не хватало разворота, и нужно было подняться в пространство, свободное от чужих боков, рук, ног, рыхлых, неприличных размеров, поп, о которые бились их белокрылые, только что прошедшие чистилище души. И тогда они взялись за руки и закружились на месте. Потом задрали головы к небу, и Альбина, вскинув руки, крикнула в него, горячо и искренне:

– Господи, как хорошо!

Это было второй раз в её жизни. Первый раз она прокричала именно эту фразу лет двадцать назад, когда вышла на ступеньки крыльца здания районного суда в четвёртый раз, то есть после развода с Анатолием-Толяшиком. Злой, как чёрт, он промчался мимо неё, нечаянно-специально толкнув на прощание плечом, сел в свою крутую тачку, нервно газуя и испытывая терпение охранников, лихо развернулся перед административным зданием и умчался навсегда из её жизни.

Альбина постояла ещё немного на крыльце, перед тем, как спуститься, томно подняла руки над головой и… посмотрела в небо. Оно было светлым, без единого облачка, и Альбина, прямо, как сейчас, всей душой, крикнула в него вот эту самую фразу: «Господи, как хорошо»! Но Альбина теперешняя ещё добавила:

– Светка, держи меня!

После чего картинно, она же артистка, обернулась к оркестру и взмахнула рукой:

– Стоп! Стоп! Стоп!

Оркестр, которому и так пора было завершать тему, умолк. И в наступившей тишине послышалось задорно-залихватское:

– Цыганочку… можешь?!!!

Клещи хрустнули чем-то мягким и податливым. Наверное, именно такими были сейчас души двух женщин вполне себе ещё цветущего возраста. Они попали в резонанс и обрушение моста всё-таки произошло. Но оно было по-настоящему красивым. Потому что красивым может быть не только созидательный процесс, но и разрушительный.

Вниз, в сверкающий поток вечерних огней, запахов, чувств, летели обломки ажурного ограждения моста, долго, как в замедленной съёмке. Потом трескался настил, раскалывался на части, расходился, как вафля, ломаемая в пальцах. Куски летели тоже куда-то вниз, один за другим, поначалу как бы соблюдая порядок, рисунок, законы полёта. Но процесс ускорялся, убыстрялся и, наконец, на последних нотах этой вечной, цыганской, раздольной, сумасшедшей: «Я люблю – тебя… потом ты – меня…» Альбина упала на колени, откинулась назад и полные, всё ещё красивые груди, как волны моря во время прилива заходили под тонкой батистовой тканью.

Мост рухнул. Глыбы, вошедшие в воду потока, подняли тучи брызг, за ними пошёл девятый вал, в торжествующем шуме которого раздался звук, напоминающий стон Альбины Вадимовны.

Светлане Ивановне, которая тоже питала слабость к «цыганочке» и тоже умела её танцевать, (не хуже артисток самодеятельных театров), в триумфальном танце цыганки-примы, досталась скромная роль плясуньи второго плана, и эту роль она нарочито-сдержано исполняла. Однако она мгновенно просекла ситуацию, что «прима» не может сама подняться с колен. Стремительно, впрочем, продолжая совершать танцевальные «па», она подлетела к подруге, картинно подала бедняжке руку, осторожно-настойчиво потянула на себя. Сильнее, ещё сильнее и, когда та была уже в положении «стоя», и стало ясно, что танец достойно завершён, а вокруг них слышались бурные несмолкаемые аплодисменты, на молодых женщин возраста героинь французского классика напал, наконец, настоящий хохот.

* * *

Альбина Вадимовна лежала в кровати, мечтала о кофе и вспоминала вчерашнее. Как хохочущие, они прощались на автобусной остановке. Как от смеха она никак не могла влезть в автобус. Как долго ещё улыбалась, до самой своей остановки. Даже пассажиры, глядя на неё, улыбались себе: вот ведь хорошо бабе. Потом ехала в лифте и нагло пялилась на себя в зеркало (лифт был с зеркалом и свет не очень ярким) и строила ему рожи.

«Дура, ещё рожи строила», – неожиданно осудила себя Альбина Вадимовна.

Как, зайдя домой, долго ещё остывала от триумфа. А триумф был, ведь цыганочка – её конёк.

«А я ведь блистала… – снова подумала Альбина Вадимовна, – Как когда-то… Господи, как хочется кофе, надо вставать».

Но легко сказать – вставать. Голова тяжёлая, как с серьёзного похмелья, глаза заплывшие, трудно открываемые. Но похмелье было не от двух рюмок коньяка. Просто за триумф надо платить. За него она платила всегда, и вчера не было исключением. Потому что эйфория, это такое состояние, которое склонно переходить в свою противоположность, по крайней мере в её случае.

Поначалу возбуждённый, далёкий от реальности, мозг Альбины Вадимовны подбрасывал ей вполне оптимистические, хотя и расплывчатые образы красивой, всё ещё молодой, чуть-чуть только в возрасте, женщины. Образы проплывали, конечно, в её зеркалах. Она даже движения танцевальные – «очи чёрные» – в них проделывала. Но вспомнила некстати, как не смогла встать там, на площадке, как чуть не опозорилась. И опозорилась бы, если бы не Света. Почему-то на этот раз смешно не показалось. Нет, показалось смешно… а ещё глупо: старая дура, а туда же.

«Точно, дура!» – и сейчас согласилась с собой вчерашней Альбина Вадимовна.

«Всё, это внутренний голос заныл», – сказал ей внутренний голос вчера. И надо же было именно в этот момент Альбине проходить мимо коридорного зеркала. Уже не особо желая этого, машинально, она заглянула в него. И… остолбенела, настолько разительно быстрой была перемена. Как будто пелена спала, и образ проступил отчётливо, со всеми своими мелкими морщинками, вдруг проявившимися сквозь осыпавшуюся пудру, немолодым телом, (костюм-то сними уже), и уставшей душой.

Но ужас был не в этом. А в том, что она увидела, почему это произошло. В самый первый момент, когда она только обратила взгляд на стекло, в течение малого мгновения, она видела себя всё-таки прежней. Но уже в следующий миг случилось что-то непостижимое. У неё на глазах образ, который она так трудно, так упорно создавала сегодня, раздвоился, и из него, цельного, вышла та самая, молодая, всё ещё сильная, бальзаковского возраста, и… не оглядываясь, пошла вдаль зазеркалья. А потухшая, полупрозрачная, как промокашка, чёрно-белая, седая и уставшая, осталась.

Потрясённая Альбина Вадимовна, качаясь и держась за стены, тихо проползла в спальню. Но и там её ждало испытание. Уходя, она забыла выключить бра над венецианским чудом. И оно горело целый день, горело и сейчас. Но даже оно, венецианское, милосердное, сейчас не захотело ей солгать. Альбина Вадимовна выпрямилась, долго скорбно всматривалась в бесцветный образ, маячивший в стекле, потом произнесла почему-то вслух, серым дребезжащим голосом: