Читать книгу Если нам судьба… - Лилия Лукина - Страница 4

Приехав на следующий день к Чарову, я увидела, что он подошел к предстоящему заданию со всей ответственностью. Володя тщательно продумал и что одеть, и что взять с собой, чтобы соответствовать своему новому положению бомжа, живущего при солидном доме. Одет он был в лучшее из того, что жильцы обслуживаемых им кооперативных домов не хотели больше держать в квартире, чтобы не захламлять ее, но и жалели просто так выбросить и обычно отдавали ему. На нем были довольно приличные костюм и рубашка, а на ногах – совершенно новые кеды, видимо, кто-то разбирал завалы старого барахла в чулане.

В симпатичный полиэтиленовый пакет мы положили две бутылки «Степного», солидный кусок вареной колбасы почти без запаха, едва начатую упаковку нарезки подванивающей красной рыбы, полбатона хлеба, несколько почерневших бананов и пачку из-под «Парламента», полную как сломанными сигаретами дорогих и хороших марок, так и их очень большими окурками.

Уму непостижимо, где Артист сумел найти лежалую колбасу и вонючую рыбу. Ну, а с остальным все просто: хлеб я купила в ближайшем магазине, ужасно удивив продавцов просьбой найти почерствее, подгнившие бананы на базаре тоже не редкость, а несколько пачек разных дорогих сигарет набрала в табачном киоске и старательно поработала над ними: у некоторых отломала фильтры, а некоторые тушила, затянувшись пару раз.

Микрофон я закрепила под правым лацканом пиджака Чарова, сама же я планировала остаться в машине на улице. Прикинув приблизительно расстояние от «Красного уголка» до того места, где я собиралась, устроившись со всем возможным комфортом, смотреть спектакль «Артист в тылу врага», я решила, что прием будет нормальный. Да и Чаров будет у меня в прямой видимости – мало ли как события могут развернуться.

Начало операции мы наметили на 11 часов. Как объяснил Владимир Сергеевич, к этому времени люди обычно просыпаются и томимые жаждой выходят на промысел. А приходить в гости, когда хозяева еще отдыхают, негоже. Имелось в виду, что обитатели «Красного уголка» раньше этого времени никак не соберутся.

Я поехала на машине, а Чаров – на трамвае, сказав, что бомжи – люди наблюдательные, потому как жизнью неоднократно битые, могут заметить, что его, как барина, подвозят, и в лучшем случае прогонят, а то могут и накостылять за милую душу.

Когда я прибыла на место проведения «оперативных мероприятий», аборигены, видимо, только что подошли к своему излюбленному месту отдыха и, сидя на трубе отопления, предавались тоскливым размышлениям: где бы взять что выпить. Минут через десять к ним подошел Артист.

– Здравствуйте, люди добрые, позвольте с вами посидеть, на солнышке погреться. Денек-то сегодня какой радостный. К лету дело идет, скоро совсем тепло станет.

– Садись, места не жалко, – сказал мужик в ветровке, которая была когда-то очень давно синего цвета. – А ты кто такой будешь, откуда пожаловал?

– Я-то? А Володя я. По всему городу говорят, что собираются здесь люди интересные, с которыми поговорить есть о чем: о жизни, о политике. Вот я и пришел с вами познакомиться.

– Ну, давай знакомиться. Я Степан, – вступил в разговор второй мужик, на котором был растянутый до невозможных размеров свитер, снятый не меньше как со слона. – Это Петр, – он ткнул пальцем в синюю куртку. – А это Нюрка, – он показал на женщину в красных с начесом лыжных штанах, о которых лично я знала только по маминым детским фотографиям. – Только настроение у нас с утра не так, чтобы очень, к разговорам не располагает.

– Ну, кто же в гости с пустыми руками ходит? – понятливо засуетился Чаров и стал доставать из своего пакета приготовленное нами угощение.

Троица застыла в немом изумлении. К таким деликатесам здесь не привыкли, и они не могли не вызвать вопросов.

– Это откуда у тебя? – первым очнулся Степан.

Видимо, Артист не только продумал, но и хорошо отрепетировал свою роль, потому что никаких затруднений этот вопрос у него не вызвал.

– А из дома. Ну, то есть не того дома, который дом, а из того, при котором я живу. Нас там трое обитает, то есть не в самом доме, а в подвале неподалеку, а кормимся мы при доме. Вы бы, Аннушка, – обратился он к женщине, – на стол накрыли, посуду поставили, мы бы за знакомство выпили, закусили и беседу продолжили.

Женщина, которую даже в детстве, наверное, никто не называл Аннушкой, растерянно посмотрела на мужиков.

– Чего уставилась? – сказал Петр и принес стоявший около трансформаторной будки ящик. – Стаканы достань, видишь, гость дорогой пришел, в кои веки к нам такие люди заглядывают, – и вытащил из кармана штанов кухонный ножик без ручки, но с наколотой на острие пробкой.

Нюрка достала из-под трубы пластиковые одноразовые стаканы и поставила их на импровизированный стол. Петр сноровисто нарезал хлеб и колбасу, разрезал до конца пластик на упаковке с рыбой, открыл бутылку и налил понемногу в стаканы.

– Ну, за знакомство, – сказал Степан.

Все чокнулись, выпили, закусили, закурили, Чаров, к моему изумлению, тоже, и потекла неторопливая беседа – солировал Артист:

– Вы, люди хорошие, на проспекте Независимости дом-то новый знаете, за заборчиком который? Ну вот при том доме мы и состоим, я, то есть, и Мишка с Саньком. Уж с каким трудом мы это место себе отбили, описать невозможно! Дрались насмерть! Мишке так глаз подбили, что он месяц ничего не видел, да и сейчас не все разглядеть может. Саньку два зуба выбили и бровь разбили, а меня самого до того жестоко ногами отходили, что неделю лежал, встать не мог. Но оно того стоит, не бедствуем.

Володя заливался соловьем:

– Во дворе три бака мусорных стоят, так они между нами распределенные, у каждого свой, и границ мы не нарушаем, дружно живем. Кому что в бак попало, тот и владеет. Делимся, конечно, как же без этого, без этого никак нельзя. А мусор жильцы обычно в больших черных пакетах выбрасывают, так что все там чистенькое, и много чего интересного попадается. Уж про бутылки я и не говорю, правда, больше такие, что и сдать-то никуда невозможно, больно заковыристые. Вещи почти новые опять же попадаются. А главное, сыты. Вы угощайтесь, угощайтесь.

Чаров пододвинул хозяевам рыбу и колбасу.

– Из жильцов кому что не по вкусу пришлось, так они выкидывают, а нам все сгодится. Бывает, колбасу копченую по полбатона выбрасывают, засохла, мол, консервы всякие, у которых срок годности вышел. Это Мишка, он у нас образованный, на банке разглядел и нам объяснил. А по летнему времени, как арбузы с дынями пойдут, совсем хорошо. Они купили, а он незрелый или там несладкий, так они в ведро, а получается – нам на стол. Вы, Аннушка, вот эту сигаретку попробуйте, тоненькую, самые дамские сигаретки, с ментолом.

Артист выудил из пачки, видимо, «Вог», потому что других тонких там не было. – У нас в доме девушка одна живет, первой красавицей города ее в прошлом году признали, так она только такие и курит. На мой взгляд, баловство одно, вкус в них, конечно, есть, но крепости никакой, да и цена у них бешеная – две такие бутылки купить можно. А ей-то что, не свои деньги тратит, любовник у нее – сам Матвеев Павел Андреевич. В его-то квартире она и живет, убираться к ней прислуга ходит, а возит машина с водителем. Павел Андреевич – мужчина солидный, серьезный, никогда не улыбнется, а она-то вокруг него, как бабочка какая, порхает. А как они вечером куда-нибудь идут, так мы стоим, любуемся: она вся такая тоненькая, светящаяся, в платьице длинном, да и он мужчина видный.

Интересно, фантазирует Чаров или вчера, когда на разведку ходил, действительно сумел все это узнать.

– Он к ней раза два в неделю приезжает, видимо, как дела позволяют. А уж когда его водитель пакеты с коробками несет, тут уж не зевай, значит, он с ночевкой приедет. Мы в таких случаях прямо спозаранок караулить принимаемся, каждый у своего бака стоим. Потому что человек он аккуратный, как утром к машине выходит, обязательно пакет с мусором сам выбрасывает. Мужчина с пониманием, видно, догадался, что баки-то у нас поделенные, так он никогда два раза подряд в один и тот же не бросает, только по очереди, чтобы всем поровну и никого не обидеть.

В голосе Артиста послышались мечтательные нотки.

– А один раз, представляете, почти что непочатую литровую бутылку какой-то непонятной ненашенской водки рядом с баками поставил и сказал: «На всех». Вот уж праздник у нас был! Водка, конечно, крепкая, но уж больно вкус у нее странный и духами пахнет, однако голова с нее совсем не болела. А охранник при доме, мужчина строгий, но тоже с пониманием, сказал, что это, мол, китайская, и крепость у нее шестьдесят градусов. Так вот и живем, только скучно бывает, мы друг про друга уже все знаем, вот я и хожу, с людьми знакомлюсь…

Повисла просто физически ощутимая тишина. Наконец, заговорил Степан: – Петька, плесни-ка нам понемногу. Давайте выпьем за Пашкино здоровье, хоть он и знать нас не хочет и дорогу сюда забыл, а мы на него зла не держим, мы им, можно сказать, гордимся, что он таким человеком стал.

Петр послушно налил, все выпили и закусили. Тут Чаров (ах, какой же артист в нем пропал!) очень растерянно спросил:

– Степан, извините, но я ничего не понял, вы что же, Павла Андреевича знаете? – Павла Андреевича я не знаю, – отрезал тот. – Я знал когда-то Пашку Матвеева, которого сюда, в этот самый двор, из роддома принесли, когда мне двенадцать лет было, и Нюрка его знает, потому как в соседней комнате с его матерью жила, в один класс ходила, и Петька его знает, он с его отцом соседствовал.

– Чудны дела твои, Господи! – запричитал Артист. – Чего только в жизни не бывает, рассказать кому, так не поверит же никто. Степан, да как же это случилось-то все? Как же Павел Андреевич в такие люди смог выйти?

– Как он выйти смог, этого я не знаю, потому и говорить не буду. А вот как он отсюда ушел, все знают. В тюрьму он отсюда ушел, когда человека убил, хоть и мальчонкой сопливым был.

– Вы меня, конечно, извините, но если это ничьих чувств не затронет… Словом, не рассказали бы вы мне, как же все это было. Просто роман какой-то получается… – Чаров стелился мелким бесом, чувствовалось, что и ему самому это стало очень интересно.

– А чего рассказывать-то, вон, пусть Петька начинает. Все на его глазах было, а я покурю пока, а потом, может, и добавлю чего, что другие не знают, – Степан закурил и расслабленно прислонился к стене дома.

Петька явно набивал себе цену, напрашиваясь на лишний глоток вина: – Горло-то у меня уже не то, пересыхает быстро.

– А вот мы его и промочим, – тут уже Артист взял на себя инициативу и разлил понемногу в стаканы. – Чтобы у вас, Петр, горло не пересыхало, и за здоровье всех присутствующих!

Петр выпил свой стакан, с сожалением посмотрел на его дно и начал рассказ. А я поудобнее устроилась на сиденье, закурила и приготовилась слушать – начиналось самое интересное.

По словам Петра выходило, что ему было пятнадцать лет, когда Пашкин отец Андрей Артамонович появился в их коммунальной квартире, где жили сам Петька с матерью и соседка Степановна, старушка – божий одуванчик. В конце 68-го года он на железную дорогу устроился слесарем в депо, и ему дали эту семиметровую комнату. Было ему в то время лет пятьдесят. О себе он сказал только, что всю свою жизнь на Севере прожил и легкие там себе надорвал, а как близких схоронил, так решил податься, где потеплее. Ни жены, ни детей, ни денег он с собой не привез – с одним чемоданом приехал.

Начал Андрей Артамонович с того, что отремонтировал свою комнату – вещь в доме ранее небывалая, и починил все, до чего годами ни у кого не доходили руки: краны, проводку и все прочее во всей коммунальной квартире. Но больше всего удивило всех то, что врезал он в дверь своей комнаты сложный замок, запиравшийся сразу двумя ключами – вроде и воровать-то у него было совершенно нечего.

Жил нелюдимо, не пил, не курил, компанию ни с кем в доме не водил, женщины к нему тоже не ходили, хотя, по словам Петьки, был он мужчина красивый. Как я поняла по описанию, Павел был точной копией своего отца. Сначала все соседские бабенки пытались к нему прибиться – просто грех такого мужика упустить, трезвого и работящего – однако получили вежливый, но твердый отказ. Окончательно сразило всех известие, что Матвеев ходит в библиотеку. Это уже никак и ни у кого в голове не укладывалось, и на него махнули рукой – не наш человек.

А через несколько месяцев в соседнем подъезде появилась Клава. Ее мать вскоре после рождения отвезла в деревню к родне, чтобы она ей жить не мешала. Потом воспитывавшая ее бабка-старуха умерла, и восемнадцатилетняя Клава приехала в город к матери, как снег на голову свалилась. Матери ее, конечно, такая обуза оказалась совсем не нужна – она веселую жизнь любила, и Клава ее стесняла. А сама Клава с непривычки всех этих шумных пьяных компаний боялась и допоздна сидела во дворе, ждала, когда можно будет домой идти.

Там-то ее Андрей Артамонович и заметил: подошел, познакомился. Потом со Степановной договорился, чтобы Клава могла у нее иногда ночевать. А потом как-то незаметно Клава переместилась из старухиной комнаты в его. Прошло некоторое время, и выяснилось, что Клава беременна, и опять Андрей Артамонович всех удивил – сказал, что жениться не женится, но ребенка признает. Хотя какая, казалось бы, разница? Вот так на свет появился Павел Андреевич Матвеев.

Андрей Артамонович попросил соседку, чтобы она Клаве помогала, чем сможет, например, за ребенком посмотреть, пока та в магазин или еще куда пойдет. Та согласилась – хоть какой-то смысл в жизни появился. Ну, а Клава, привыкнув со временем к пьяной и разгульной жизни дома, и стала этим пользоваться – ведь все вокруг веселятся, а она целыми днями все с ребенком да с ребенком, тоскливым ей это показалось. Вечером Андрей Артамонович придет, так с ним тоже особой радости нет – он же ей в отцы годился. Попробовал он ей книги из библиотеки носить – хотел, чтобы она, пока дома сидит, к техникуму подготовилась, а ей это совсем неинтересно, да и наследственность начала сказываться.

Сначала Клава только днем к матери бегала, а запах спиртного старалась чесноком или луком заглушить. А потом осмелела и стала позже задерживаться, а порой и ночевать там оставалась. А мать ее еще и подзуживала: ты, мол, женщина свободная, незамужняя, сама себе хозяйка. Андрей Артамонович раз стерпел, что она домой не пришла, два, три, а на четвертый собрал ее вещички и к матери отнес: получай доченьку обратно. Вот так они вдвоем с Пашкой и оказались. Определил Матвеев сына в круглосуточные ведомственные ясли, потом в детский сад на пятидневку, а на выходные брал домой.

– А что же Клава? – в голосе Артиста звучал неподдельный интерес. – А то, – Петька откашлялся. – Загуляла Клавка на пару с матерью. У них аж до драк доходило – мужика не могли поделить. Да и то сказать, Клавкина мать к тому времени уже сильно поношенная была, а Клавка – в самом соку.

– А Андрей Артамонович что же? Неужели ничего не предпринял? – недоумевал Чаров. – А ему до этого дела не было, у него Пашка был весь свет в окошке. Он, как свободная минута, сына брал и уходил куда-нибудь. Малец-то рано говорить научился, как придет, так начинал рассказывать, что они в гости ходили, или в зоопарке были, или в цирке, или на карусели катались. Мать моя, царствие ей небесное, все удивлялась, что на такую чепуху можно деньги тратить. Телевизор купил, в кредит конечно, но все равно вещь в нашем доме совершенно невозможная. Книжки ему читал, сказки рассказывал, песни какие-то пел – сроду у нас в доме такой ерундой никто не занимался. А еще он тетрадку толстую купил и, почитай, каждый вечер что-то туда писал, уложит Пашку спать, а сам все пишет, пишет. А когда Пашка в школу пошел, в продленку, конечно, так он с ним уроки делал. Дошло до того, что он с ним в театр стал ходить. Оденутся, как на праздник, и идут. А чего туда ходить? Включи радио на кухне или телевизор – вот тебе и театр.

В голосе Артиста звучало искреннее недоверие:

– Необыкновенный человек, даже не верится, что такие бывают. Петя, а ты ничего не путаешь? – Да вот те крест, – истово перекрестился Петька. – Они, как из театра приходили, так на таких специальных листочках, что оттуда приносили, всегда писали число и в папку складывали. Была у них папка такая толстенная, старая, наверное, потому как непонятно, чем обтянутая, и с металлической застежкой. Я ее, правда, в руках никогда не держал, но как-то раз, когда Андрей Артамонович и Пашка ее смотрели, рядом постоял и видел: там бумаги какие-то старые были и много фотографий. Андрей Артамонович все Пашке говорил: «Это теперь не только мое, но и твое прошлое, и твое будущее. Можешь потерять все, но это сохрани».

– Стоящий был мужик, – вступил в разговор Степан, – сильный, не только кулаками, но и духом. Стержень в нем был. Мы как-то раз собрались на кухне у Петьки посидеть, выпить, ну, отдохнуть, в общем. Только расположились, даже разлить не успели, как он из комнаты вышел и спокойно так нам говорит, мол, вы здесь пить не будете, в другое место идите. Петька на дыбы, я здесь такой же хозяин, как и вы. Надо сказать, что Андрея Артамоновича все только по имени-отчеству называли, даже пацаны. Язык не поворачивался его дядей Андреем назвать. Ну так вот, Петька гоношиться начал, а тот на него только посмотрел. Да так… Не знаю я, как это описать, но взгляд такой… В общем, поднялись мы и ушли, и больше у Петьки ни разу даже не пробовали собраться. Было, Петька?

Петр согласно закивал головой:

– Так и было. Пока Андрей Артамонович был жив, ни разу не собирались, потом уж стали. – А отчего он умер-то? Вы же говорили, что здоровый мужчина был? – поинтересовался Чаров. – Врачи говорили физема какая-то, черт ее разберет. Только вечером он спать лег, а утром не проснулся. Мы крик Пашкин услышали: «Папа, папочка, проснись, папа», зашли, а он уже холодный. Пашка ревет, отца тормошит, все никак поверить не может, что того не стало.

Артист сам открыл вторую бутылку «Степного» и плеснул в стаканы: – Помянем раба Божьего Андрея, пусть земля ему будет пухом. Человек он был странный и во многом непонятный, но сына любил, и за это ему все грехи зачтутся. Если, конечно, были, – все молча выпили. – А дальше-то что было?

– Что было, что было… А то, что кончилась Пашкина счастливая жизнь. Клавка, когда пришла, уже полупьяная была, так она только плюнула на пол и говорит: «Что, сдох, наконец, праведничек?». Пашка-то было к ней кинулся, а как услышал такое, так сник, стоит, как пришибленный, а она командует, переносите, мол, все ко мне, я теперь всему этому хозяйка. И про папку вспомнила, где, говорит, папочка заветная, с которой этот придурок носился, сама ее сожгу, собственными руками. Пашка, как про папку услышал, схватил ее и к себе прижал. Клавка к нему сунулась, а он только посмотрел на нее, ну точь-в-точь Андрей Артамонович, и одно слово сказал: «Убью!».

– Батюшки-светы, – всплеснул руками Чаров.

– Всего девять лет пацаненку было, но так сказал, что мы все поверили, действительно убьет. Клавка в крик – матвеевское отродье, а Пашка из комнаты выскочил и к Степановне забежал. Нам в коридоре слышно было – там уж разрыдался, а она его утешала. Да и то, она его с детства знала, любила. Он ей папку и оставил на сохранение, до лучших времен, так сказать. Потом уже я видел, как он ее у соседки забрал и к Лидке отнес.

Видно было, что Петька от этого рассказа окончательно выдохся, и для поправки здоровья ему требовалось налить.

Честная компания разлила остатки вина и, выпив за все сразу, призадумалась, где взять еще. Как я и предполагала, двух бутылок на четырех человек оказалось мало, пять рублей мелочью я Чарову дала, остальное предстояло наскрести хозяевам.

Пока они занимались сложными математическими вычислениями, я думала о Матвее. Теперь, узнав даже небольшую часть его истории, я поняла, в каком горниле выковывался этот характер. Кем же мог быть его отец? Личность, безусловно, незаурядная – и слесарь в железнодорожном депо…

Мои размышления прервал грубый женский голос, я даже вздрогнула от неожиданности, потому что он раздался в салоне моей машины. И только немного погодя поняла, что это говорит Нюрка – она ведь все время молчала.

– Какая Лидка? А такая Лидка, стерва, чтоб ей пусто было. Это из-за нее я Пашку потеряла. – Аннушка, не надо так волноваться, успокойтесь. Сейчас придет Степан, принесет нам чего-нибудь, вы выпьете, и станет легче. Съешьте банан, от него, говорят, настроение улучшается. Давайте я вам почищу… Ну вот, вы уже и улыбаетесь.

Подошедший через несколько минут Степан принес бутылку чего-то малопонятного и столь же малоаппетитного, потому что Петр очень откровенно высказался в адрес какой-то Семеновны, что она, стервь, уже совсем совесть потеряла и гонит мало того, что из гнилой картошки, так еще и разбавляет.

Дружная компания выпила, закусила, и Чаров спросил:

– А что это за Лидка? Аннушка на нее так обижена, что смотреть больно. – Лидка-то? – Степан закурил и, шумно выдохнув дым, продолжил: – А это продолжение той же истории. Вот пусть Нюрка и рассказывает. Уважь гостя, Нюр, да и мы послушаем. – А чего говорить-то? – заартачилась она. Но, в конце концов, уступила общим просьбам и стала рассказывать.

Андрей Артамонович умер в начале лета. Проститься с ним приходили не только рабочие из депо и соседи по дому, но и совершенно незнакомые люди, которые гладили Пашку по голове и просили обращаться за помощью, если понадобится. Подходила проститься и пока загадочная для меня Лидка с сыновьями-близняшками, которая поселилась в хрущевке зимой того же года. Она тоже гладила Пашку по голове и просила приходить в любое время. За несколько месяцев до смерти, никто уже точно не помнил, Андрей Артамонович с сыном частенько заходил к ней в гости. А Пашка постоянно играл во дворе с малышами.

После того как похоронили Матвеева, Клавка перенесла его вещи к себе в комнату. Ее мать к тому времени тоже умерла – замерзла пьяная во дворе, и в трехкомнатной квартире остались Клавка, Нюрка с матерью, и муж с женой, которые редко бывали дома, только ночевали иногда. Днем Клавка с Нюркиной матерью работали уборщицами в депо – мыли товарные вагоны, а по вечерам гуляли. Видимо, дым там стоял коромыслом. Клавкина комната была самая большая, поэтому собирались у нее, пили, пели песни, плясали.

– Помню я, сам там бывал, – мечтательно сказал Степан. – Мне в ту пору было… Да какая разница, сколько мне было, но из армии я уже вернулся. Хорошо гуляли… Клавка-то еще ничего была, да и мамка твоя, Нюр, тоже. Было времечко…

– Так вот, диванчик Пашкин на кухне поставили, чтоб веселиться не мешал, – продолжала Нюрка. – Только Пашка-то к нашей жизни был непривычный: куска без спросу не возьмет. Да какой спрос? Что стащишь со стола, то и съешь. Спать в тишине привык, ходить в чистом. Днем-то еще туда-сюда, а вечером и приткнуться ему было некуда, так я его к нам в комнату звала. Мамка с Клавкой гуляют, а мы с ним сидим. Он мне про Андрея Артамоновича рассказывал, как они с ним везде ходили, что видели. Завидовала я ему, что у него папка был, я-то своего и не знала никогда. А Клавка-то смехом моей мамке и говорит, что, мол, жениха для Нюрки привела. Чего уж скрывать, нравился мне Пашка, можно сказать, любила я его. Да чего теперь вспоминать, дело-то прошлое. Только никак он прижиться у нас не мог, да и тосковал сильно по отцу.

– Что правда, то правда, – подтвердил Петька. – Сколько раз случалось: бежит с улицы к нам, а около двери остановится, вспомнит, что его там уже никто не ждет, и идет обратно, как побитый. Мать моя, бывало, зазовет его, пошли, мол, Павлуша, посидим, Андрея Артамоновича вспомним, да и покормит. Знала ведь, покойница, что у Клавки сроду ничего в доме нет. Мать-то хоть и выпивала, но меру знала, да и работа не позволяла, санитаркой в медпункте была, – гордо добавил он. – А когда и соседка-старушка ему хоть чай с булкой даст, может, и рада бы больше, да где ей было взять-то.

– Да ладно вам, – возмутилась Нюрка, – голодным он не был. Я – не он, сызмала знала, что если сама не возьмешь, то шиш получишь. И себе, и ему брала. Дело-то не в этом. Не мог он матери простить, что она так об отце его говорила. Я все удивлялась, чего он обижается, не бьют, да и ладно. А он ее и мамой-то ни разу не назвал. Клавка, как черт ее в бок подталкивал, дня не проходило, чтобы какую-нибудь гадость об Андрее Артамоновиче не сказать. Пашка сначала просил ее, чтобы она папу его не ругала, а потом, видно, понял, что бесполезно, и замолчал. А ее это еще больше злило, все хотелось его до слез довести, а он не плакал никогда, зубы сцепит и молчит. Только глаза темнели. Так-то они у него синие, а как разозлится, аж почти черные становились. А в тот день, до конца жизни его не забуду… Ох, не могу…

Какие нежности при нашей бедности, подумала я, кто бы мог предположить, что у этой кошки помойной такая тонкая душевная организация. Судя по всему, уж всем двором бита, клята, мята, а о Матвее она, видите ли, вспоминать спокойно не может. Еще всплакнет, чего доброго. А что же тогда о Матвее говорить, когда он от отца, который в нем души не чаял, попал в этот вертеп. Зато теперь мне стало понятно, почему у него тогда в кабинете глаза потемнели – видимо, эту фотографию послали без его ведома.

Артист же даром времени не терял, он вовсю утешал Нюрку. Плеснул ей в стакан, и меня очень удивило, что мужики не возразили; значит, было во всей этой истории что-то особенное.

По установившейся традиции Клавка с компанией гуляла в будние дни по вечерам, а вот в выходные начинали утром в субботу и заканчивали вечером в воскресенье. Нюрка с Пашкой в таких случаях спали в подвале, где она еще до его появления в их квартире оборудовала в сухом уголке некое подобие постели, натаскав туда из мусорки всяких тряпок.

В ту проклинаемую Нюркой субботу Клавка с утра пораньше особенно разошлась и крыла почем зря Пашкиного отца так, что он, не выдержав, выскочил из дома и устроился на скамейке во дворе. Нюрка вышла вслед за ним и уселась неподалеку, ждала, пока тот успокоится. По ее словам, когда Пашка был злой, то просто бешеный становился. Драться он с ней, конечно, не стал бы – девчонка ведь, но мог и посмотреть так, что мало не покажется. А на соседней скамейке сидела та самая Лидка с книжкой, а ее дети, близнецы, играли рядом в солдатики.

– Ненавижу эту уродину… – просто взвыла Нюрка.

– Зря ты так, Нюр, – Степан решил сказать свое веское слово. – Может, тебе в то время она уродиной и показалась, но я-то уже здоровым мужиком был, в бабах разбирался. Я тебе, Володя, так скажу, уродиной она, конечно, не была. Но какая-то она была невидная. Баба, она же стервой должна быть, чтобы в ней огонь играл, чтобы ты на нее смотрел и думал, а ну как я ее сейчас… А в ней этого не было. Но вот то, что добрая была, это да… Просто посмотришь на нее и чувствуешь – добрая…

– Да задавись она этой добротой, – Нюрка все никак не могла успокоиться. – Это она во всем виновата! Она Пашку свела!

– Аннушка, ну что вы такое говорите? Павел Андреевич не конь же, чтобы его свести, – изумился Чаров. – Совсем я вас уже не понимаю.

– А вот свела! Мальцы ее, что в солдатиков играли, увидели Пашку, подбежали: «Павлик, почему ты так долго не приходил, мы по тебе соскучились». Ну, думаю, сейчас их Пашка шуганет, а он им: «Некогда было. Здравствуйте, тетя Лида». А она ему тоже: «Здравствуй, Павлик». Ну, Пашка и стал с ними возиться, только и слышно: «Саша, осторожно, не упади» да «Леша, не трогай грязными руками глаза», сю-сю-сю, му-сю-сю, – передразнила его Нюрка. – Тут дождь начался, – продолжала она. – Ну, думаю, сейчас этих мальцов домой заберут, и мы с Пашкой в подвал пойдем. А Лидка, стерва, и говорит: «Павлик, помоги мне, пожалуйста». Пашка, как дурак: «А чем, тетя Лида?». – «Не мог бы ты с мальчиками у нас дома поиграть, а то у меня много дел скопилось, а они ведь не дадут спокойно ими заняться». Пашка с ними и ушел. И все, и не стало больше у меня Пашки, – Нюрка зарыдала.

То есть это я так поняла, что она зарыдала, потому что звуки, которые она издавала, скорее походили на утренний кашель заядлого курильщика.

Так, основное я узнала, мать зовут Лидия, детей Александр и Алексей. Интересно, что такое там дальше произошло?

– Я до самого вечера ждала, как он выйдет. Только домой забежала, кусков похватала, а то вдруг он голодный придет. Ну, пришел он и три пирожка мне принес, говорит, его там покормили, а это он – мне. Я аж разревелась – в жизни мне никто ничего не давал. Ну, переночевали мы в подвале, а утром он опять туда бежит. Я ему: зачем, мол? А он: «Я тете Лиде обещал помочь ребят искупать, а то они уже взрослые мужчины, и ей неудобно их мыть». Я еще удивилась – ерунда какая-то. Только вечером приходит он чистый, и одежка на нем тоже чистая. Говорит, что мальчишки разыгрались и его всего забрызгали, пришлось тоже в ванну лезть, а рубашку с брюками тетя Лида постирала, раз все равно мокрые были. А мне принес блинчики, внутри у них мясо было. Даже сейчас помню, какие они вкусные были.

Нюрка вспоминала все эти подробности с каким-то мазохистским наслаждением. Она, как все мы когда-то в детстве, сковыривала подсохшие болячки, но только на своей душе, и получала удовольствие, когда они начинали снова кровоточить.

– А в понедельник, это мы уже дома ночевали, он опять утром убегает. Я ему: «Ты куда?» А он: «Я обещал тете Лиде, что буду в детском саду за ребятами приглядывать. Мариванна там одна, а детей много, ей за всеми не углядеть». А близняшки на пятидневку ходили, как Пашка когда-то. А потом и на ночь там стал оставаться.

С Нюркиных слов я все поняла. Эта Лидия старалась вытащить Пашку из того ада, в котором он жил: подкармливала, обстирывала, а потом договорилась в детском саду или заплатила им, чтобы Пашка мог там находиться и ночевать. А поскольку сам Пашка когда-то ходил в этот же сад, его там, наверняка, все помнили и сочувствовали ему – история-то его была у всех на виду. Сама Лидия была учительницей, и школа ее находилась где-то далеко, видимо, рядом с их бывшим домом, потому что она очень рано на работу уходила. В то время устроиться в школу было сложно, это сейчас не проблема, когда у них зарплата просто нищенская. А переехали они, наверное, из-за того, что дети подросли, и она боялась, что их безотцовщиной дразнить будут. Ее мать тоже где-то работала, но из-за больных ног ходила плохо и медленно, только на работу и обратно.

Нюрка сидела, покачиваясь из стороны в сторону, и рассказывала все это уже даже не мужикам, а скорее самой себе, снова и снова переживая свою детскую трагедию:

– Я ходила, смотрела, как он там. А он то подмести помогает, то покрасить, а сам все время одним глазом за близнятами следит, чтобы не обидел никто. Его там и кормили – остается же. А в выходные он у Лидки пропадал, правда, всегда мне что-нибудь оттуда приносил.

– А Клавка что же? Так все это и терпела? Сын все-таки… – удивился Чаров. – А что Клавка? Ей сначала все равно было, даже удобно, что Пашка под ногами не путается, жить не мешает. А потом зло ее взяло, что он у чужих людей приют нашел. Я так думаю, что ненавидела она Андрея Артамоновича за то, что он когда-то ее выгнал, только с ним самим ей было не совладать, вот она все свое зло на Пашке и вымещала. Ходила она к Лидке скандалить, что та сына ее сманивает. Только пошла она грозная, а вернулась тихая. Черт с ними со всеми, говорит, не буду с образованными связываться, вдруг и вправду пенсию за Пашку потеряю. Мамка моя говорила, что она на Пашку хорошие деньги получала. Так Клавка Лидке по-другому отомстила, – Нюрка злорадно захихикала. – Она в домоуправлении паспортистку попросила узнать, откуда эта семейка на нашу голову свалилась. А как узнала, так поехала туда и все вызнала. Вернулась довольная, смеется. Говорит, всего расходов на шесть копеек, это она про трамвай, а уж радости-то.

Пока все сходится, думала я. Теперь понятно, почему Матвей на нее молится, она же из такой грязи его вытащила. Кем бы он стал, если бы не она.

– Когда раньше Клавка Лидку материла, Пашка всегда взрывался: «Не говори так о ней!». Ну, началось в тот день, а это понедельник был, потому что Пашка дома ночевал, как обычно – она Лидку костерит, а Пашка за нее заступается. И тут Клавка ехидно так говорит: «Родная мать тебе плохая, а чужая тетя хорошая. Только ты у меня сын законный, родного отца имеешь, хоть и сволочь он последняя. А тетя Лида твоя разлюбезная мальцов-то своих нагуляла, нет у них отца и никогда не было, в подоле их Лидка принесла!».

По Нюркиному тону чувствовалось, что как тогда, так и сейчас она полностью на Клавкиной стороне – такое злобное торжество слышалось в ее тоне.

– Тут Пашка с кулаками на нее кинулся: «Врешь ты все!». Клавка-то такого не ожидала, отмахнулась от него, а только в руках у нее сковородка была, и попала она ему прямо по носу. Ну, Пашка кровью и залился. Дело утром было, и все мы на кухне толклись. Мамка моя и говорит: «Смотри, Клавка, убьешь ты его, так и пенсии лишишься». А Клавка смеется: «Впредь дураку наука будет, а их матвеевская порода крепкая, не сдохнет!». Пашка из дома выскочил и в подвал.

Так вот откуда у него горбинка на носу, подумала я, не в драке получил и не от несчастного случая – от родной матери подарочек на память.

– Ах ты, Боже ж мой, – запричитал Артист. – Что же это на белом свете делается? Ну, и что же дальше-то?

– Мать с Клавкой на работу ушли, – продолжала Нюрка, – а я собрала поесть и к Пашке в подвал пошла. А он лежит там, к стене отвернулся и не шевелится, я аж испугалась, не помер ли. Зову его тихонько, а он мне: «Не трогай меня!». Я уж к нему и так, и этак, а он молчит. Целый день так пролежал и не ел ничего, только воду пил, я специально за ней ходила. А вечером, поздно уже было, темно совсем, вдруг Лидка приходит. Как нашла нас? Не знаю. Села возле него и говорит: «Павлик, что случилось? Мальчики все глаза проглядели, тебя ждали, а тебя все нет и нет. Я волноваться начала».

Нюрка внезапно замолчала, видимо, подошла к самому главному.

– Он к ней обернулся, она аж ахнула: «Павлик, что у тебя с лицом?». А он и, вправду, страшный – умыться-то ему негде было, вот кровь на лице и засохла. Тут он ее и спрашивает: «Тетя Лида, это правда, что у Саши с Лешей отца нет и никогда не было?». Лидка в лице изменилась, но врать не стала. «Правда, – говорит. – Теперь ты понимаешь, что мне без твоей помощи никак не обойтись. Разве я смогу одна двух мужчин воспитать? Тем более таких непоседливых? Я же с ними не справлюсь». Пашка только вздохнул: «Да где уж там». А она и говорит: «Пошли домой, Павлик, а то нам без тебя очень плохо». Встал он и ушел с ней. Вот и все.

– Так что же? – изумился Артист. – Так к себе домой и забрала?

– Так и забрала. А на следующий день, когда мамки с Клавкой дома не было, пришел Пашка с Лидкой, собрали его вещи, ну, книжки, игрушки, одежку, документы его. Те бумаги, что от Андрея Артамоновича остались, Пашка-то еще раньше забрал да к Степановне снес. В общем, все, что у него от прошлой жизни осталось. Положили в чемодан, с которым Андрей Артамонович когда-то приехал, и ушли. А мне Лидка говорит: «Ты Клавдии Федоровне передай, чтобы помнила. Если что, я свое слово сдержу. Она поймет, о чем я». Ну, я Клавке все это и рассказала, а она – пусть, мол, забирает, мало ей было двух щенков, будет три, а деньги-то при мне останутся.

– Вы, Аннушка, душевно прошу, простите меня, но женщина эта Лидия совершенно необыкновенная. Вот так взять, можно сказать, с улицы в дом незнакомого человека – это или от большого сердца, или от большой дури. Уж не знаю, чего здесь больше… – и Владимир Сергеевич развел руками.

– А ничего здесь удивительного нет, – решил высказать свое мнение Петька. – Пашкину историю вся округа знала. А с Андреем Артамоновичем Лидка сама знакома была, так что знала она, кого в дом берет. Для Пашки это счастье, конечно, что все так обернулось.

– Какое счастье, что ты несешь?! – это уже Степан влез в разговор. – Да если бы не она с мальцами, разве Пашка попал бы в тюрьму?!

Я уже перестала чему-либо удивляться. Действительно, в жизни случается такое, что ни в одном романе не прочитаешь, даже фантастическом. Но эта Лидия начала интересовать меня уже никак не меньше, чем сам Матвей. Совершенно потрясающая женщина. Она Павла не жалела, не сюсюкала, а разглядела в мальчишке характер и просила его о помощи, как более сильного, как мужчину, как защитника.

– Да как же это случилось-то? Вот уж воистину от тюрьмы и от сумы не зарекайся. – Чарова разобрало нешуточное любопытство.

– Да так и случилось, – продолжала Нюрка. – Стал, значит, Пашка у Лидки жить, с мальчишками возится, по дому помогает. Да и то сказать, они его не обижали, ходил он чистый, аккуратный, всем довольный, ну, как при Андрее Артамоновиче. Как шли куда, так всей гурьбой. Они к Клавке не подходили, и она их сторонилась. А как пришло время близняшкам в школу идти, так Пашка их в первый класс повел. Гордый шел, будто родные они ему. Как перемена, он к ним, костюмчики поправит, волосики причешет, а они к нему: Павлик да Павлик, смотрят влюбленными глазами, слушаются во всем. А он с ними, как наседка с цыплятами, не дай Бог, кто-нибудь обидит. Скоро уже вся школа знала: хочешь быстро по морде получить, задень близнят. А тут… В каком же году это было-то?

И они принялись вычислять, в каком году Павел попал в тюрьму. Вспоминали, кто когда помер, женился, родился и в конце концов пришли к выводу, что было это в 84-м, когда Пашке было уже четырнадцать лет, а близнецам – по десять.

– Началось все с того, что у Клавки новый мужик появился, привела она его как-то с вокзала, так он у нее и остался. Раньше-то мужики у нее долго не задерживались. А этот отсидел за разбой, вышел, идти ему некуда было, вот и он стал у нее жить, – начал рассказывать Степан. – Здоровый, весь в наколках. Тихо себя вел, порядки свои не устанавливал. А пил Васька, так мужика того звали, совсем мало, говорил, что буйный становится, как лишнего выпьет. Знал он за собой такое, через это и на зону попал.

– А Клавка все эти годы зло на Лидку копила, – подхватила Нюрка, – что Пашка у нее в тепле и сытости живет, вот и стала Ваську подзуживать. Мол, сын ее у чужих людей обретается, домой глаз не кажет, уж коли ты мужик и здесь живешь, так мог бы его воспитанием заняться. Васька отмахивался: я, говорит, свое уже отсидел и больше туда не собираюсь. Твой сын, ты и занимайся.

– В тот день, – вспоминал Степан, – сидели мы у Клавки, пили в честь праздника – Ленинский субботник был. Она опять свою песню про Пашку завела, что Лидка с близнятами ему дороже родной матери, что сманили они ее кровиночку из дома, против нее, бедной, настроили. Видно, Васька норму-то свою перебрал, потому что побагровел весь, и глаза стали бешеные. А тут как заорет: «Я им, сволочам, башку оторву» – и из дома выскочил. Я Клавке говорю: «Верни мужика, беда будет». Она смеется: «А кому беда-то? Если им, так пусть, мне-то что?». Однако за Васькой мы пошли.

– А мы как раз двор школьный убирали, – это уже Нюрка вступила. – Кто деревья белил, кто клумбу копал. Так вот близнята подметали, а Пашка с другими мусор в машину бросал. Тут Васька во двор вбегает, по виду, как зверь дикий, остановился и озираться стал. Увидел близняшек – и к ним, схватил их за шиворот, поднял и с размаху друг об друга ударил, орет: «Башку оторву». Все кричать начали, близнята плачут, кто-то милицию побежал вызывать. Я на Пашку смотрю, а он белый весь стал, только глаза аж черные.

Я воочию представила себе не только эту картину, но и те чувства, которые владели Матвеем. Интересно только, почему в его деле не было ни слова о мальчишках.

– Схватил он камень здоровый, – продолжала Нюрка, – что в мусоре лежал, и как запустит Ваське в спину. Да так ловко попал, прямо по хребту. Васька близнят выпустил, к Пашке повернулся и опять как заорет: «Башку оторву». Пашка близнятам кричит: «Бегите в школу», а они привыкли слушаться, ну и побежали. А Пашка еще один камень в Ваську запустил. Я так поняла, он того от близнят на себя отвлекал. Ну, Васька на него и попер, орет: «Убью, тварь». А у Пашки вилы в руках были, которыми он мусор в машину кидал…

Их-то он с размаха Ваське в живот и вогнал, да еще напрягся весь, чтобы его самого не свалило. Васька упал, за вилы схватился, видно, вытащить их хотел, орет по-матерному…

– Тут мы с Клавкой во двор вбежали – крики-то издалека слышно было. Клавка к Ваське кинулась, причитает. А Пашка-то посмотрел на нее и вроде тихо сказал, да только все слышали: «Будь ты проклята!». Повернулся и в школу пошел.

Будто заново пережив этот страшный день, они замолчали.

А я сидела и думала: Господи, сколько же на долю Матвея всего выпало, как он смог все это выдержать, ведь мальчишкой совсем был. Как же он любил эту семью, если на убийство пошел. Да, аффектом здесь и не пахнет – явный умысел. И почему квалифицировали, как превышение необходимой? Ему самому явная опасность не угрожала – мог убежать. Близнецы тоже в безопасности были. Значит, он за несколько секунд просчитал, что этим нападением дело не кончится, и, чтобы навсегда свою семью обезопасить, не колеблясь, убил человека.

Нет, не могли за это четыре года дать. Здесь статья уже посерьезнее, и сроки совсем другие. Опять же Лидия каждые выходные к нему в колонию ездила, тем более в Михайловку. Сам Матвей в колонии помощником библиотекаря был. Спрашивается, откуда взялся Дед Мороз с такими подарками?