Читать книгу Глаза закрыты - Линда Листопадова - Страница 3

Для любой киношной и мало-мальски претендующей на коммерческий успех романтической истории крайне важен момент знакомства. Здесь должны сыграть все рычаги: время, место, условия, даже социальное расслоение. Но у нас с Эсмеральдой все было немного по-другому.

Представьте себе сцену какого-нибудь захудалого театра, на которой расставлены следующие декорации: кирпичная стена, пара-тройка пустых стеклянных бутылок (чудо нашего времени – самое дешевое пойло за всю историю человечества!) и скамейка. Моя память рисует в голове только это: все остальное размылось с течением времени, но есть одна деталь, которая не исчезнет никогда. Прожектор на нашей с вами сцене направляется прямо на кирпичную стену. Ещё чуть-чуть ярче…

Да, прямо сюда.

Из-за кулис выползает уставший после долгого рабочего дня в баре Жорж Монсиньи. То есть я, если вы уже успели позабыть, как меня зовут.

Огромный плакат, висящий на кирпичной стене напротив чёрного входа в бар с пометкой «Только для сотрудников». Он встречал каждого из рабочих смены лучезарной улыбкой изображенной на нем девушки. У неё в руках был игрушечный поезд. Помню, мне сразу показалось странным, что я, будучи человеком, вроде как не лишенным литературного и мыслительного таланта, так и не понял посыла этого плаката. Но был очарован красотой этой девушки.

Долгое время я выходил на улицу не только для того, чтобы просто покурить и вдохнуть свежего воздуха. Коллеги и постоянные посетители – все как один вслух обсуждали вопросы коррупции и тотального кризиса, но я не мог позволить себе опуститься до таких бредней. Я притягивался к этой улыбке, как к магниту, часами рассматривая каждую черточку милого лица этой девушки. Если в вашей голове до сих пор жива конструкция сцены, делайте с декорациями что угодно: выливайте воду, высыпайте искусственный снег, подбросьте к моим ногам охапку сухих листьев, если сумеете найти деревья поблизости. Целый год, в любую погоду я выходил полюбоваться этой чудесной девушкой с игрушечным поездом в руках.

– Эй, Монсиньи! Может, напишешь уже о своей истории несчастной любви к рисунку? «Портрет бабы с паровозом»? – раздался хлопок, и я дернулся: знакомый голос и шлепок ладонью по моей спине.

Знакомьтесь, на сцену вышел мой лучший друг – Родриго.

Я знаю его почти всю свою жизнь. Он – хороший, но чертовски недооцененный музыкант, а я… Позже расскажу вам о том, какие мучения мне принес выбор стать писателем. Обещаю, вы будете удивлены. А может, станете смеяться.

Мы с Родриго росли в одном дворе и знали друга почти всю жизнь, поэтому не буду вдаваться в те подробности, которые еще всплывут, а просто отмечу: он – активный деятель, а я – боязливый мечтатель. Он – вечно пробивающийся в мир музыки творец, а я до последнего был серой мышью, причем, в моем случае, комбинация слов «до последнего» весьма иронична. Оба мы – на суд девушек, весьма привлекательные юноши, только Родриго – светло-русый кучерявый и подкачанный брутал, а я – сами помните: темноволосый и бородатый мешок костей («сексуальный мешок костей» – исправила бы меня Абель, закуривая трехсотую сигарету – и это было сказано сразу после нашего первого раза!).

Наконец-то я расположил все детали, расставил все действующие лица по местам и больше могу не тянуть с бесконечными описаниями и посвящениями. Если получится.

Свет. Камера. История моей великой печали начинается, и в нашем импровизированном театре гаснет весь свет. Декорации немного меняются.

В то утро я, как обычно, проснулся в родительском доме. Слово «родительский» здесь слишком громкое: наверное, будет лучше сказать «в материнском доме», ведь с мамой мы там жили одни, без отца. День начинался так же, как и все предыдущие.

Скоро мама проснется, и я услышу, как первым делом она включит телевизор. После этого она садится за столом на кухне, включает какую-то хрень из телемагазинов и готовит нам завтрак. Один тип из передачи сказал однажды, что белый сахар нужно срочно заменить на коричневый. С тех пор, она добавляла в кофе этот омерзительно горький и дурно пахнущий порошок, да еще и утверждала, что везде в журналах и газетах нас обманывают. Как-то странно получается.

Мне особенно нравилось, когда с утра мама делала гигантские бутерброды с сыром и кукурузой, и мы вместе их ели и о чем-то долго говорили. Правда, слово «говорили» – снова слишком громкое в моем рассказе: скорее, я чаще слушал и вставлял какие-то вымудреннные фразы. Все равно, в конечном счете, все сводилось к тому, каким мудаком был мой отец.

Внесу коррективы: лично я мудаком его не считал.

В общем, что-то у них не заладилось с тех времён, когда я еще учился в школе. По вечерам они орали друг на друга и, судя по тому, сколько раз я слышал слово «трахался» и именно в мужском роде, понял, что он когда-то там гульнул, и мать об этом узнала. Скорее всего, так. Ведь чтобы «трахались» они, я почти не слышал.

Первое время я не мог выносить эти крики, бесконечные ссоры: петлял с ребятами из школы по дворам после уроков, смотрел, как парни играют в футбол и записывал что-то в блокнот – что на ум придет. Ещё я обижался на Родриго, у которого после учебы были уроки гитары. Он сразу же уезжал, и я оставался наедине с собой. Помню, как четко воображал себя великим – еще тогда, и думал, что я весь из себя принц – с ног до головы необычный, напишу бестселлер – тогда темой икс было одиночество. Или фильм сниму, там уже посмотрим, как сложится.

Далее, по мере продвижения моего творчества и уже поздних возвращений домой, родители стали беспокоиться. А еще математичка – сволочь – меня завалила и позвонила им, чтобы со мной кто-то начал заниматься: скатываюсь, видите ли.

Математичка, конечно, реально сволочь: из-за неё медным тазом накрылись мои стихи. Она, кстати, ещё была жирная такая. Отец занимался со мной по два часа в день, объясняя эту несусветную хрень, которую я не понимал и безумно расстраивался из-за этого. Мало того, что парень одинокий, так ещё и тупой. Мой сосед по парте, Томми, в то время уже гонял с крошкой Рози – девятиклассницей с огромнейшими буферами, а я все сидел и слушал, как папа объясняет мне решения этих гребаных задач из переклеенной тысячу раз ветхой книжки.

Однажды я снова схватил парашу, и у меня сдали нервы – я закрылся в своей комнате и лег на кровать. Это довольно жуткое воспоминание. Рисую в голове свою толстовку, в которой я тогда был: на ней специально болтались два шнурка, чтобы затягивать капюшон. Я с силой потянул их вниз, да еще и вдобавок в подушку лицом кинулся – хотел максимально лишить себя кислорода. Идиотская затея, знаю. Но это был крик души.

Сейчас я прекрасно понимаю, насколько тот шаг казался страшным. Но и оправданным тоже. Я просто старался привлечь к себе внимание. Образ страдальца и вечного изгоя приходил мне в голову в атмосфере постоянной ругани, и я не хотел, чтобы родители постоянно воевали. Я-то в то время верил, что они все равно помирятся. Но лед между ними с каждым днем нарастал все толще и толще.

И тут в один прекрасный день мать сообщает мне, что «этот урод» (а ещё позавчера мы с ним устроили ночной киномарафон «Мистера Киллера» и соленого попкорна из микроволновки) с нами больше жить не будет. А знаете, куда он потом уехал? Началась колонизация Марса: программы по обмену там всякие. Мой отец однажды попал в группу добровольцев. И с Марса не вернулся. Зато огромное количество гуманоидов здесь – вместо него.

Я одновременно боюсь и ненавижу марсиан. Жутко брезгую. Внешне эти создания напоминают каких-то несуразных насекомых – огромных, высотой с человеческий рост. Вместо рук и ног у них несколько пар противных клешней. Марсиане организовали свое подпольное государство и иногда договариваются с хаасцами о продаже чего-то в обмен на икру, чеснок или мелких животных: им нужны кошки, собаки или что-то дурно пахнущее – они все это едят и перерабатывают. Сами же марсиане еще чистят нам трубы и городскую канализацию, и за это им даже платят настоящие деньги, чтобы те могли получить лечение, продукты или качественные услуги. Но эти сволочи нередко бунтуют! Им, видите ли, мало платят, а кошек подсовывают больных или искалеченных, чеснок – так сразу гнилой, как и икра – тоже им тухлой кажется. Пусть вообще радуются, что получают хоть что-то! Здесь, в великом Хаасе, они – чужаки! А для кого-то – еще и убийцы. Они нас захватить хотят, я все это знаю. Похищают наших женщин, воруют и убивают тех, кто не может дать им сдачи. Инопланетянки – результат связи наших женщин и марсиан – такие страшные! Вы наверняка заметите парочку таких чудовищ, бродящих по Хаасу, правда, только в светлое время суток, а то им страшно, что побьют. Кожа у таких существ – бронзовая, резиновая на ощупь. Они как огромные куклы для утех (сами понимаете, каких). И ведь допускают же такое земные женщины! Но, честно говорю, у нас таких подстилок под инопланетную дичь не любят. Надо бы вытравить эту раковую опухоль, пускающую метастазы по асфальтированным венам Хааса, чтобы наш город наконец-то зажил спокойно. Но пока все это – только мечты.

Продолжим. Обычно в выходные дни я ездил по магазинам. Должен был поехать и в тот день, однако привычный ход вещей был нарушен внезапным телефонным звонком.

Это был Родриго, желавший взять меня с собой на свой концерт в ночном клубе. Первое крупное выступление – сами понимаете, волновался. Но если вы бы спросили, почему волновался я, то ответ был бы следующим: там будет много людей, и все они, скорее всего, будут очень заразными. Только подумайте: последствия вируса, мутировавшие симптомы… Сколько всего страшного сразу!

С другой стороны, черт возьми, как же я мог отказать своему лучшему другу?

Я твердо решил в тот день все же поехать в клуб, но предварительно, конечно, обо всем позаботился: новая пара перчаток, хруст защитной маски. И пусть хоть кто-то начнет разуверять меня в правильности действий! А если доведётся вдруг с какой-нибудь бомбой перепихнуться, так на это у меня тоже защита есть. Ничто не возьмет Жоржа Монсиньи.

Так, давайте заглянем в спальню: Абель ещё спит. Минут десять-пятнадцать у нас есть. Снова запускаем нашу машину времени и садимся в такси.

Промышленная дрянь, которую мы сейчас будем проезжать, скоро кончится. Это какой-то суперхимозный комбинат, от которого просто жутко воняет. Ехать нам, в принципе, недалеко, но окна лучше закройте. А вот и моя остановка! Я уезжал с неё в город и на работу. Проезд стоит двадцать пять единиц, и с моей зарплатой в месяц я могу позволить себе целых тридцать три поездки на автобусе! Конечно, трудности возникали, если помимо работы я ехал куда-то ещё, но в целом, справляемся. Если бы вы пришли почитать обо мне чуть раньше, чем произошел мой профессиональный триумф, то я бы месяц откладывал на это такси. Но теперь в этом нет необходимости.

Гембли-род. Ох, как же я обожаю эту улицу! Вы только посмотрите: дорога потихоньку наклоняется вниз, к подножию горы, и по правой стороне – вон там, рай для богачей: казино, роскошные отели, шикарные рестораны. Водитель, тише музыку, окна открыть! Слышите? Шум сухого ветра и звон игровых автоматов…

Я ведь потому и хотел стать великим писателем. Сами посудите: я бы имел влияние на людей, создавая произведения о правильных вещах. Это как классика прошлой цивилизации – Моцарт, Пушкин, Дюма. Моими устами говорила бы истина, меня бы цитировали. А ещё я бы проводил все вечера здесь, на Гембли-род. Роскошный костюм, сумки, набитые деньгами, толпа глупых гламурных девиц вокруг. Признаться вам, мне грустно было каждый раз проезжать этот район на автобусе, перебирая пальцами мелочь в кармане – все, что там, в принципе, осталось. Сыграть бы в игру! В жизнь – как в игру!

Ну а мы с вами торжественно попадаем в золотой час этого блестящего города – сейчас-сейчас, храп Абель отвлекает меня… Вспомню все, как было в тот день. Соображай, Жорж. Соображай, дурень.

Итак! Проезжаем через мост и попадаем в самую оживлённую часть Хааса. Бизнес-центры, небоскребы и километровые пробки. С девяти до одиннадцати вечера движение на дорогах перекрывается, и все рекламщики города пытаются проявить себя по максимуму: между небоскребами шагают длинноногие голографические модели, одетые в брендовые вещи. Знаменитые певцы представляют свою музыку, обращаясь ко всем, как боги, свысока – из-за верхушек зданий. Бывает так, что даже стриптиз-клубы выпускают на скрытые от туристических глаз узкие улицы своих огромных пиксельных девиц. Те наклоняются к пешеходам, ложатся прямо на дорогу, изгибаясь в эротическом танце. Лично мое внимание привлекла голограмма в виде девушки, танцующей стриптиз вокруг фонарного столба. Просто представьте! Если бы вы случайно забрели на Перпл-стрит, например, – улицу со, скажем так, дурной славой, то стали бы тем самым счастливчиком: огромная фигуристая девчонка встала бы на четвереньки, лишь бы вас рассмотреть и озвучить прейскурант местного клуба. Все самое интересное у этой девочки рассмотреть можно, не переживайте.

Ой! Наша машина подскочила на яме. Не волнуйтесь: мэр нашего великого Хааса, Дюрер Спейс, пообещал, что это все вскоре исправят. Понимаете, какие тут проблемы: чтобы побороться с заразой, нужны были большие деньги. Большущие – мы в руках таких никогда не держали. А ещё деньги нужны на оборону и школы. Чтобы дети в Хаасе росли крепкими и здоровыми, а ветераны войны ни в чем не нуждались.

Вот мы и приехали. Посмотрите, какое место шикарное. Да, не на центральной улице, да и темновато чуть-чуть. Пара крыс. Зато бездомных почти нет, так, по мелочи: на помойке пара ненужных роботов, а запах… Это чеснок или черная икра – ее едят инопланетяне и не залезают к нам в клубы или бары, не обворовывают магазины. Черт бы побрал эти программы от правительства! Напускали беженцев… Ну, в принципе, я вам все и показал, теперь оставьте меня одного на этой сцене, ведь история о великой печали Жоржа Монсиньи набирает обороты именно отсюда – из этого замечательного клуба в ангаре.

– А, ты уже здесь! Держи! – Родриго почти сразу подбежал ко мне и набросил на мою шею тяжеленный фотоаппарат. Да кто ж ими пользуется ещё?

Я прошел в зал и увидел, как настраивают инструменты. Зрители и слушатели собирались в небольшие группы, тесно друг к другу – только по два человека. Желательно, чтобы это были те люди, между которыми потом будет любовная связь. Ну, вы понимаете, постель. Так, мне кажется, куда меньше рисков, что вирус пойдет куда-то дальше этих двух. Остальные – на расстоянии двух метров.

Засмотрелся я тут на одного странного парня. Под глазами у него были синяки, и он по очереди проносился между всеми стоящими, нарушая дистанцию. Если он будет и дальше так натягивать капюшон, то порвёт свою толстовку. Что-то предлагает кому-то. Ой, ко мне бежит!

– Брат, кайфануть хочешь? – спросил он.

– Спасибо, но у меня есть приглашение, я друг Родриго, он тут выступает, – ответил я бодрым голосом.

– Ощущения ярче не хочешь? – он как-то странно заулыбался.

– О чем ты?

– Ну, кайфануть, приятель. Не тупи!

– Ой, не-е-ет, спасибо!

Знаю я эти ловушки, нам про них еще в школе рассказывали.

Думаете, он мне предлагал таблетки или порошок? Ой, нет, что вы. Максимум, косячок. С наркотиками у нас тут борются активно. При особенно сильном желании, я даже мог бы сейчас позвонить в полицию и описать этого странного гражданина. Его бы сразу поймали. Жаль, что он не марсианин: тех вообще вяжут за считанные секунды. Я же боюсь пропустить выступление Родриго, мне не до разборок.

А вот и он! Когда мой друг вышел на сцену, весь зал погрузился в тишину. Родриго выглядел весьма уверенно: на нем были грязновато-серые джинсы и черная кожаная куртка, надетая поверх футболки с какой-то дьявольщиной – не знаю, я вообще держусь от всего этого подальше.

Подняв вверх фотоаппарат – этот громадный и старинный артефакт, что висел на моей шее, словно удавка, я начал ассистировать Родриго на его пути к славе. Разумеется, мне от этого ничего не будет, никто даже не заплатит. Но я действовал четко по инструкциям: приближал объектив в тот момент, когда его рука начинала выжимать из глянцевой гитары все соки. Да уж, кто сейчас по-настоящему кайфовал, так это Родриго, а не та девчонка, блюющая прямо на пол. Это от того, что у нее, наверное, отравление или мутировавший вирус. Я уверен. Глаза Родриго были закрыты, он играл почти вслепую, и, когда музыка уже лилась в зал и в наши уши, он внезапно запел.

«Моя родная Руни-Джун, покажи мне свой…» – ой, не тот отрывок, конечно, чтобы вам тут его описывать. Но я и не буду, это Родриго девушке своей посвятил. Знаете, там после этого была еще баллада, которую он сочинял в тот период, когда фанател от танцовщицы из школьной группы поддержки. Признаться, она была хороша, конечно, но никогда не посмотрела бы на такого, как Родриго. Ей подавай уже обеспеченных, готовых бизнесменов. Что странно, потом – в один прекрасный весенний вечер – ее всей группой отымели в туалете колледжа. И Родриго там не было, кстати. Это я услышал от одногруппников в университете.

Сначала Родриго пел долго о любви, и никого из нас это не вставляло, но затем началось мясо – песня о чудесной проститутке Лили, у которой вместо ног – колёса. И весит она сто пятьдесят килограммов. Хотя бы что-то интересное! Я внимательно следил за публикой: у нас так принято, что если чьи-то чувства задеты, об этом сразу же говорят. Да, кстати, вспоминая этот момент, забегу вперед: на выходе из клуба через десять минут соберутся сраные гуманоиды с плакатами. Там будут лозунги в стиле: «Хотим свободы!», «Равенство – наше требование» или вот еще смешной опус: «Требуем справедливой оплаты труда!». Ха, ещё чего! Да эти твари когда в автобус заходят, каждый нормальный хаасец брезгливо свалит оттуда. Чужаки нам здесь не нужны, но куда их девать? Вся надежда, что сами вымрут как-нибудь, если силы не приложить.

Родриго завел толпу по-полной. Прыгни он, как на старых записях концертов, в целую кучу поднятых рук, его бы вокруг планеты пару раз обнесли. А вот ваш друг, Жорж Монсиньи, начал с этого момента серьезно задумываться.

Я не мог перестать задаваться вопросом: как мне подойти к тому, чтобы стать великим писателем? Само собой, я понимаю, что для начала, как ни странно, надо просто писать. И я пробовал: даже месяц себе давал на создание величайшего романа современности. Но так вышло, что за две недели не написал и первых десяти страниц. Я набросал очень красивое, как по мне, начало, интригующее. А затем понял, что все как-то начинает идти не туда. Перечитал еще раз и понял, какое же это убожество. И на этом как-то все.

Когда у Родриго заиграла уже восьмая по счету песня, мне стало только хуже. Я видел, что мой друг уже совсем вошёл в кураж: снимая его уже с меньшим энтузиазмом, я наблюдал за этой бешеной энергией, которую он воплощал на сцене. Не зажимался, не боялся перепутать слова в тексте. Пару раз оступился только, но это была мелочь.

Вообще, я боялся таких сюрпризов в своей голове тем вечером. Изначально мне просто хотелось остаться дома и посмотреть что-нибудь интересное по телеку. Я пока штаны надевал, кое-что услышал: оказывается, над верхушкой нашего города есть еще какая-то верхушка, и эта верхушка куда важнее любой из тех, что есть на планете. Так вот, с этой верхушки нам и диктуют, что слушать, а что – смотреть. И якобы все актеры, певцы и писатели знают об этом и программируют народ. Чему-то страшному поклоняются. Я Родриго об этом не сказал, чтобы тот не волновался. И не сказать, чтобы я сильно верил в это сам: мне никто не звонил и не требовал писать что-то особенное, чтобы людей программировать. В общем, полный бред! Но, согласитесь, затягивает.

Все, что творилось в клубе тем вечером, указывало на атмосферу чего-то грандиозного, а волнение и мандраж от Родриго передавались всем окружающим. В перерывах к нему постоянно в гримерку забегали то менеджер клуба, то какая-то симпатичная блондинка с кофе: ее черты я запомнил особенно четко, чтобы вечерком расслабиться, так сказать. Вы же меня понимаете? А что касается волнения и энергетики, так эти вещи меня брали совсем по-другому. Песни моего друга звучали передо мной так живо и звонко. Даже не верилось, что когда-то все это было лишь у него в голове. Это круто. Но я тут же представил себе нечто совсем другое….

Все эти люди забегают ко мне. Большое подсвеченное зеркало. Я причёсан, одет с иголочки, выгляжу достойно. Вокруг меня носятся и ассистент клуба, и та забавная блондиночка, готовая на большее, чем просто принести стаканчик с кофе. Потому что это я. Выход через считанные минуты. Волнение и небольшая хрипота в голосе: так отрывок моего романа, который будет зачитываться публике, зазвучит ещё лучше. Блаженно растворяясь в этих мыслях, я даже не заметил, как Родриго уже заканчивал свой концерт, благодаря всех, кто пришёл – и меня, в отдельности («Моему самому лучшему другу Жоржу – ты для меня как брат»). Ой, как хорошо, что со стороны моя глупая улыбка выглядела так, словно я нахожусь в полном восторге от шоу Родриго.

Мой друг попросил охрану клуба вывести меня на улицу с черного входа. Там я должен был подождать его, поздравить от всего сердца с таким успехом, разделить опьянение подступающей славы, а затем уехать домой – в гордом одиночестве. К Родриго зачем-то прицепился менеджер: нужно было срочно решить какие-то вопросы, ответить на пару придирок от журналистов. В общем, какие-то мелочи. Мое внимание в тот момент привлекли звуки, доносившиеся с репетиции из крохотного зала напротив. Вечерняя музыкальная школа, если я правильно помню. Да, именно она там находилась. Сначала я услышал, как настраивались духовые, а вот затем там по-настоящему заиграла музыка. Волшебная музыка.

Эти звуки… Это же… Дебюсси! Черт побери, да я на сто процентов уверен – Дебюсси! Я сразу его узнал. И погрузился в транс. Что-то очаровательное – наследие прошлой цивилизации.

Меня сразу же одолела жгучая смесь из чувств, словно все их поместили в огромный блендер, включенный на полную мощность. Я больше не стоял на вонючих задворках неизвестного клуба. Я возносился над городом, больше – я парил где-то в небесах. Лишь мое земное тело стояло как вкопанное – сразу рядом с мусорными баками, что весьма иронично.

Черт, как же это гениально. И как же я далек от всего этого. Жорж Монсиньи – полная бездарность.

Мне на секунду стало плохо, в глазах потемнело. И не надо говорить, что я – наркоман: отказался ведь даже от косячка. Я дождался самого конца, пока не стихла последняя нажатая музыкантом клавиша. Ну почему я не могу делать с людьми то же самое, что и эта музыка? Почему я, а не кто-то другой, кто мог бы сейчас завороженно читать мою книгу, не в силах остановиться? Почему разбит я?

Да уж, вот тебе и опьянение: глаза наверх – на потолке что-то происходит. Я больше не вижу крышу этого клуба, не вижу никакого освещения – само небо разверзлось и разбило все перекрытия. Оно открылось мне в тот день куда чётче, чем обычно.

План был таков: быстро хвалю Родриго, сердечно благодарю за приглашение, желаю успехов и срочно бегу домой, ссылаясь на то, что мне резко приспичило написать пару абзацев. Мне хотелось лечь спать и поскорее, чтобы этот день кончился, а вместе с ним – то ноющее чувство неполноценности, не оставлявшее меня весь этот гребаный вечер. На мое облегчение, Родриго примчался довольно быстро, и я тут же налетел на него с крепкими объятиями:

– Ты молодец, брат, – произнес я. – Всех разнес, сам же видел.

– Жорж, ты… ты… Поехали нажремся! – у него на глазах слёзы стояли.

– Извини, Ро. У меня тут после твоего концерта (надо же было хоть как-то реабилитироваться в своих глазах) созрела идея небольшая для текста. Я не хочу ее потерять: поеду и набросаю.

Что ж 50/50: пятьдесят процентов за то, что я – полная сволочь, а ещё пятьдесят за то, что я – хороший друг.

– Да ладно, шутишь! Шекспир! Или как его там, Пуаро! Завтра будешь мне читать, кусок ты идиота, Монсиньи! – его голос звучал даже пугающе. – И не смей бросать, как в прошлый раз, а то в землю закопаю.

Хит-парад каких-то ответных слов, показывающих мою неестественность. Я наигранно улыбнулся и побрел – якобы отягощенный мыслями – на остановку. Жадно заглатывал свежий воздух. Меня возмущало, что никто – абсолютно никто, в том числе и Родриго – не замечал, что сейчас по-настоящему происходило в стенах этого жуткого амбара. Все эти мыши, которые выбегают оттуда – каждая спешит в свою норку; звенит электропоезд, автомобильный гул, какой-то мудак бесконечно сигналит. Вот он – мир, в котором нет чудес! И после этого меня спросят: почему же ты такая сволочь, Жорж? Чего ты хочешь на самом деле?

А я ведь не просто вышел на улицу: я спустился на землю из мира звезд и чистого вакуума. Я был снаружи этого мира и видел все с высоты птичьего полета. Мне большее было не нужно – только пианино и тишина. Но об этом не узнает никто из тех, кто сейчас несется хрен пойми куда за будничными заботами. Я с нетерпением ожидал своего автобуса, так как мне слишком уж хотелось вернуться в свою комнату.

Этот автобус вскоре приехал. Больших усилий мне стоило поднять ногу, чтобы вскарабкаться по ступенькам: слишком много сил отнял у меня Дебюсси, а вернее – небольшая зависть от желания быть для кого-то таким же, как он. Одно я знал точно: сейчас я надену наушники и продолжу свой путь в небеса вместе с великими. Хотелось включить Малера. Или Чайковского.

Снова резкое приземление, словно лицом о землю: проезд подорожал – точно! В новостях же еще сказали – на два процента. Очередные проблемы с экономикой, и никто не может их решить. Эх, держитесь, мистер Спейс: горожане Вас с грязью смешают, но я-то знаю, что Вы нам поможете.

В автобусе я отвлекся на радио. «Какими продуктами к новогоднему столу лучше запастись сейчас, до их подорожания?». Черт! Но спасибо, что хотя бы о гражданах позаботились, оповестили. Пришлось открыть свои телефонные заметки, чтобы все это записать. Мама должна была скоро закупаться, и я хотел предложить ей купить все немного пораньше, чтобы она не переживала из-за денег.

Пока я думал о повышении цен на огурцы и картофель, засмотрелся на остальных пассажиров в автобусе. Спасибо правилам дистанции, ведь теперь рассадка позволяет наблюдать за людьми более тщательно: парные сидения исчезли, стало больше места для роботов, а инопланетной дичи здесь вообще не место. Но неужели вся моя жизнь пройдет в поездках на автобусе? Усталые мужчины сидят с огромными пакетами из супермаркетов. На их сухих и осунувшихся лицах уже скульптурно закрепились морщины. Все возвращаются откуда-то куда-то, как и я, по сути, не имея никакой цели. И все это будет повторяться. Сегодня. Завтра. Лет сто.

В таком окружении и настроении я не мог позволить себе слушать Чайковского или Дебюсси, безусловно. Вот когда я стану достаточно известным и богатым, чтобы ездить в такси, вспоминая этот глупый день, и смотреть, как вдаль уносятся фонари и вывески – вот тогда я буду достоин такой музыки. Но не сейчас.

Остановка. В автобус заходит женщина с маленьким ребёнком, который истошно вопит. Она вроде бы и старалась его успокаивать, но безуспешно. Какой кошмар. На радио начинает играть какая-то тупая попсовая электроника: уверен, песню эту записали за пару часов и слили сразу в сеть, чтобы она окупилась. Так сейчас все делают. А я все сижу на месте!

Но вся эта тема с моими пустующими амбициями потихоньку заглушалась вопросом: доеду ли я до дома живым?

И тут мое сердце неожиданно провалилось глубже в легкие, чтобы не было слышно, как бьется – а вот в горле начало пульсировать.

В автобус зашла девушка: каштановые волосы до плеч, зеленые глаза. Длинные тонкие ножки из-под пальто.

Клянусь чем угодно, это она. Это – та девушка с плаката! Мисс Совершенство. Только сейчас у нее в руке не было паровоза, и сама она – в сером пальто с красно-зеленым клетчатым шарфом, широко и свободно отброшенным вперед.

Она села прямо напротив меня. Я моментально забыл и про огурцы, и про Малера, и про свое жалкое состояние. Не смог найти ни одной точки, куда бы уцепиться, но ее не замечать. В любой другой момент, зайди в этот мерзкий автобус бомба с огромными оголенными буферами, я бы старался не пялиться, только чтобы та не подняла шуму. На нашем веку такие вещи опасны. Но здесь другой случай: я видел ее всего лишь второй раз (не считая тысячи часов, проведенных перед плакатом), но девушка – эпизод превратилась в весомый отрывок моей жизни, который я точно не смогу позабыть. Хоть метеорит упади через пару минут.

Мне вот кажется, что в те моменты, когда ты внезапно замечаешь новое прекрасное лицо, которое еще и смотрит на тебя (ох, твою мать), в голову автоматически резкими и грубыми картинами должны врезаться воспоминания о прошлом, которое разбило твое сердце. Твой мозг сам отпугивает тебя. Он тебя защищает.

А что было у меня? Пара знакомств. Кино, магазины. Смятая постель. Первый сексуальный опыт в четырнадцать. Усталость от вечных бабских обид и… Джесс-3000 – ой, стоп… Об этом вам пока рано рассказывать.

– Твою мать, Монсиньи! С кем ты там так громко треплешься? Почему я тут одна?

На секунду: отбой! Проснулась Абель. Нам с вами приходится выждать где-то минут десять.

Она встает с кровати голая. Лезет ко мне с объятиями и приставаниями, а я рисую в голове картины ее безумных сношений с Маркизом дю Санте. То, что должно стоять, падает, и я жалуюсь на волнение, слушаю ее жалобы по этому поводу и провожаю в душ. Теперь у нас есть еще лет сто. Эх… Какие сладкие сейчас будут воспоминания!

– Так вот, не отвлекайся, Жорж Монсиньи!

Я испугался и вздрогнул. Отчетливо же слышал эти слова, хотя сам молчал! Перевел взгляд на девушку. Она посмотрела на меня, и ее взгляд напрямую отражал повисший перед ней в воздухе вопрос: «Что это за идиот сейчас сидит передо мной?». Она как-то внезапно изменилась за эти две секунды. Погодите, сейчас вспомню, мне показалось. У нее из-под воротника пальто торчал ценник «200 единиц» вроде, а ещё она прямо передо мной в автобусе раздвинула ноги и указала пальцами прямо туда… Монсиньи, ты больной. Там в зале было накурено, а ты, дебил, надышался.

Я очнулся. Мне понадобилось прикусить себе язык, чтобы понять, что теперь это уже не сон. А еще я снова слышал, как орет ребенок и играет попса. Мисс Совершенство по-прежнему смотрела на меня, как на гребаного идиота, но лицо ее при этом уже искажено не было. Я ей глупо улыбнулся.

И тут она улыбается в ответ. Это самая прекрасная улыбка, которую мне доводилось видеть.

Ребенок не утихал: напротив, он начал орать ещё громче. Было уже тяжело это выносить. Она посмотрела в ту сторону (у нее безупречный профиль), снова развернулась ко мне и жестом изобразила тошноту – образно засунула два пальца в рот.

Я усмехнулся и кивнул головой. Офигеть, я не верю, что это происходит со мной! На всякий случай ущипнул себя за руку и чуть не сдох от боли, но она этого уже не увидела.

Разумеется, я не мог просто так отвести от неё взгляд. У нее на веках тени коричневого цвета, и когда она опускает глаза в пол, замечаю ее длинные ресницы. Все ее движения – плавные, однако в точности выверенные. Что-то в ней выдавало какой-то секрет, и мне так отчаянно хотелось его разгадать. Но действовать надо было быстро. Я засунул свою руку в карман. Мелочи вроде хватит на нас обоих. Даже, если нет, завтра пойду пешком!

Куда бы она ни выходила, куда бы ни занесло этот чертов автобус, – я должен выйти вместе с ней.

Сделал я все правильно: сначала посмотрел на ее руки: обручального кольца или намека на помолвку не увидел. Если она мне так улыбается, значит, я ей вроде приглянулся. Ну, еще бы – я ведь сегодня реально круто выгляжу, да и стало легче.

Она выходила на две остановки раньше, чем нужно было мне. Заметив, как она начала собираться, чтобы встать, я быстро поднялся сам и отдал деньги, громко произнеся, чтобы перебить ребенка: «За двоих». На ее лице я увидел смущение. Она тихонько улыбнулась. Затем я почти первым выскочил из автобуса. Нужно же было подать ей руку.

– У меня теперь завелся герой? – она произнесла это с такой теплой улыбкой, что я глаз не мог оторвать. Я искренне старался держаться умеренно равнодушно и сильно.

Меня не сломать.

Сейчас я представляю, как это выглядело со стороны: я стою – не в силах пошевелиться – как статуя, и она ловит меня в свои сети.

– Жо… Жорж Монсиньи! – я поднял одну руку вверх, а другой болтал в воздухе, изображая мантию, словно я супергерой. – Как тебя зовут?

Как же это было глупо, Господи.

– Эсмеральда, – ответила она. Ее голос так похож на детский. Она ещё и ниже меня, точно маленький ребенок. А я теперь буду ее защитником?

– Я тебя… однажды уже видел… Возле «ШексБира» на улице Аннуи. Плакат и… паровоз, – улыбкой я старался сбить отсутствие слов и неловкие паузы.

Я нервно выдержал одну из таких секундных пауз и сорвался:

– Ты такая красивая.

Она опустила глаза вниз и засмущалась. Это не она была на плакате? Ей стыдно за то фото?

Я смотрел на нее, и напряжение от пустословия стало покидать меня: когда она улыбнулась, на лице ее четкими линиями нарисовались чудесные складочки выпуклых щек. Она спрятала в шарф милую ямочку на подбородке. В зимнем воздухе стало чуть покалывать, расплывались в темноте силуэты деревьев возле парка. Это был мой ответный удар и, заодно, проверка. Можно действовать дальше:

– Ты не будешь против, если я провожу тебя?

– Хм, а вдруг ты маньяк? Рядом темный парк, почти без освещения. Почему же я должна тебе доверять? – она не переставала улыбаться.

Опасная ситуация.

– Ха-ха, ну, в таком случае, тебе просто не повезло. Я, знаешь ли, в самом деле, маньяк, который раскошелился – проезд-то подорожал!

– Стены крепости вокруг сердца пали. У меня нет слов.

На самом деле, у меня их тоже не было. Она была точь-в-точь та девушка – девушка моей мечты. Это она смотрела на меня с плаката у бара; она уже появлялась на моем пути – знамение: все будет хорошо. Неужели, в моей жизни наступит светлая полоса? Я что, забуду о своей неполноценности? Охренеть!

Мы пошли мимо парка в сторону домов. Я не решался пока ни брать ее за руку, ни, тем более, как- то ее отпугивать, обнимая или вообще дотрагиваясь.

Она шла рядом, и темп ее вскоре замедлился. Мы успели обмолвиться самым важным: она учится на третьем курсе худграфа, сидит на диете, обожает кошек и выставки картин. Всю эту информацию она выдавала до жути тихим голосом – тоненьким, нежным. А еще она спрашивала меня, кем же я таким планирую стать, где учусь или работаю.

Жорж, мать вашу, Монсиньи. Метр восемьдесят один. В будущем все же стану известным писателем: уже вот, начинаю. Режиссером только не стал, фотографировать умею. Официант в баре «ШексБир»…

Она часто смеялась. Не знаю, рассмешила ли ее моя работа или эта манера по-клоунски себя преподносить, но она тут же закидывала голову и начинала звонко-звонко смеяться. Против моего дикого напряжения в попытке найти нужные слова у нее был мягкий, непринужденно лёгкий тон: бархатным голоском она, как птичка, отвечала на мои вопросы.

Еще и танцевать любит. Зашибись.

Ее общежитие находилось в какой-то заднице. Там было так темно, что я забеспокоился: как же она возвращается сюда одна? Мрачная кирпичная постройка с тусклыми коридорами и ямами в тротуаре возле проходной. Пара гребаных гуманоидов ошивается возле помойки. Немного не дойдя до проходной, она развернулась ко мне и сказала:

– Знаешь, ты очень милый. Со мной еще не было такого, чтобы я с кем-то в автобусе или на улице знакомилась, но, знаешь, мне нравится начало!

Она протянула свою ладонь и задержала ее прямо возле моего паха.

– Можно?

Вы удивлены, что это за жест такой?

Ха, сейчас объясню. По законам Хааса любой ребенок, начиная с одиннадцати лет, имеет право сменить пол. Но для этого вообще необязательно отрезать себе что-то или, наоборот, пришивать. Можно просто называть себя Жоржем Монсиньи, а на деле… оказаться Жоржиньей. Так что, гуляя здесь, будьте осторожны, если решите найти девочку по вызову. Одно хорошо: инопланетянки ещё не додумались делать такие операции!

Эсмеральда все же сразила меня своей уверенностью. С женским полом, кстати, проще: девушке пришлось просто приоткрыть нижние края пальто, чтобы я увидел, что ее платье не обтягивало ничего выпирающего.

– Увы, мне не быть таким милым, как ты. И, черт возьми, теперь я люблю автобусы! – а вот тут я даже не солгал.

Снова смех. Уже тише, предназначался он только мне. Драгоценный смех, почти шепотом: он вышел откуда-то из глубины.

В те мгновения на улице было совсем уже темно. Я видел лишь половину ее лица, охваченную белым светом уличного фонаря, закрепленного на здании общежития. И эта тускло окинутая светом половина скрывала всю ее красоту от меня, интригующе прятала и звала посмотреть на себя еще раз. Еще раз, еще раз…

Я возьму у нее телефон.

Достаточно было лишь пары слов. Она сама вбила на моем устройстве нужные цифры и позвонила на всякий случай: ее умные часы отбивали фирменный гудок.

– Спасибо тебе, что проводил. В темноте ждет много опасностей, а у меня тут был с собой рыцарь, – сказала она.

А ведь Эсмеральда искренне положилась на меня, поверила, что я смогу ее защитить… И я бы защитил, от кого угодно. Кроме вонючих гуманоидов.

Я улыбнулся ей.

– Ну-у, может быть, рыцарь заслуживает объятий? – с этими словами я развел в стороны руки и посмотрел на неё с жалостливым взглядом.

И она обняла меня. Чтоб я сдох!

Ее макушка коснулась моего подбородка. От нее пахло чем-то ягодным – может, шампунь такой. Она прижалась ко мне совсем легонько – это наши первые объятия и они, пока что, чисто символические. Но мне показалось, что та пара секунд – мгновение, ничего не значащее время в широте всей нашей жизни – мне никогда не забудется. С сегодняшнего дня моя жизнь станет другой.

С этого дня я не смогу уже просто лечь спать, в глубине души надеясь вообще не проснуться. Я больше не смогу залипать в проектор на стене, безжалостно, уже ради галочки, наблюдая за тем, как очередной парень насаживает на себя очередную показушно стонущую бабу.

Внутри меня что-то зажглось. Этот вечер – таинственно волшебный, прекрасный – от мрака повседневности до той секретной тишины каких-то трущоб, где я стою с ней – с девушкой с картинки, с девушкой-эпизодом – с девушкой, которая снова появилась, сойдя с холста. Такого не может быть, но со мной почему-то произошло.

Когда она миновала проходную и скрылась где-то за будкой сторожа, я побрел домой. В моей душе закрались сомнения – смесь чего-то нежного и приятного с постоянно зудящими вопросами: кто я, и что вообще делать с тем, что у меня есть чувства.

После последнего разрыва с девушкой – мою последнюю попытку звали Рейчел, прошло не очень много времени. Месяцев десять. За это время я сильно очерствел: на людях я старался, подавляя свою гибнущую творческую натуру, быть веселым, остроумным. Мне нравилось быть заметным в обществе. Но при всём этом, где-то глубоко внутри я всегда был одинок и даже свыкся с этим. Возможно, на бумаге – да, но из моего рта больше не должны были вылетать слова о любви или преданности. Преданным я мог быть только своим будущим произведениям. Пусть их пока нет, но скоро должны быть.

И тут – такое. Она прекрасна, невероятна: она – само совершенство. С первого же слова она поддерживала со мной беседу, улыбалась мне, и, вроде как, характер ее был мягок, сама она не чувствовала зажатости. Я не удивлен, что повелся на все это.

Внезапно меня настиг вопрос: а что, если это – моя муза? Нет, ну если логично подумать, такая красота – она ведь вдохновляет! Вдруг, мое время пришло? Я напишу что-то великое, больше не буду съедать себя сомнениями и муками одиночества. Она вдохнет в меня жизнь, окутает долей тайны, которую будем знать только мы, и это возбудит мой разум.

Нет, все-таки, это хорошо.

В последний за этот вечер автобус я зашел с небывалой легкостью. И без денег. Когда машина проезжала мимо жилых домов – муравейников, окна которых попеременно начинали светиться, я все думал о том, какое меня одолело предвкушение. Этот день… Я больше не смогу о нем забыть. День, когда девушка мечты сошла с плаката и улыбалась мне. День, в который во мне наконец-то начали бурлить светлые мысли. День, в который я ощутил, что наконец-то перестаю существовать. Я начинал жить. Оставалось только выбежать из автобуса и еще метров двадцать нестись, не оглядываясь, чтобы робот-кондуктор не успел меня отсканировать. Мне уже было все равно.

Ты заходишь в свою комнату. Снимаешь куртку, футболку. Встаешь посреди комнаты и вдруг понимаешь: в привычном круговороте действий и вещей что-то поменялось. Что-то замаячило в ближайшем будущем. Берешь телефон, последний звонок в котором – от нее. Иконка в меню с красной наклейкой «1» Еще не осознаешь, что именно почувствовал. Но тебя тянет ей написать. Ты осторожно сохраняешь этот номер, прокручивая в голове ее смех – как она посмотрела на тебя и как обняла.

«Теперь я буду доставать тебя здесь. Надеюсь, ты нормально дошла?»

Отправилось. Что она чувствует? Почему она сразу же начала улыбаться, смотря на тебя в автобусе? Откуда ей вообще знать, что ее копия улыбается мне с рекламы бара уже несколько лет?

«Привет. Я в порядке, чудовища и гуманоиды в темноте не украли меня! Сегодня им было страшно»

В первый раз за долгое время, смотря в экран телефона, ты улыбаешься. В сети – куча бессмысленных фотографий да реклама. Новые песни среди горы свежих записей о политике.

А тут внезапно улыбаешься, перечитывая одно единственное сообщение.

«Ну что, тогда до завтра?»

Буквально через минуту приходит ответ:

«Буду ждать. Спокойной ночи. С гуманоидской любовью»

Оглянись, пустоту в сердце мы уже пытались закрыть, Монсиньи. Закончилось ничем. Лишь обиженные девки желали тебе импотенции до самой смерти.

Но сейчас – совсем другой случай. Уже не хочется думать о том, что было, потому что все – не то. Я ещё полон надежд. Полон и сомнений, но все они будоражат сознание. Да и куда спешить? Она сама, словно маленькая деталь от цветастой мозаики: как-то прикрепилась к тебе и не обижалась на твои шутки, не посчитала маньяком.

Не стоит думать о ней так много. Лучше отвлечься и решить, с чего бы начать писать.

«Твою-то мать! Судьба тебя любит, сукин ты сын!». Когда я рассказал все, что со мной случилось в тот вечер, Родриго почти что впал в истерику от восторга.

Обычно друзья поздравляют тебя с этим: для них твое объявление о знакомстве с девушкой или о поцелуе, о предложении – знаменательная дата, и ты будто именинник; сидишь в самом центре потрепанного дивана, пока тебя чуть ли не обхаживают. «И чтобы с грустным лицом мы тебя больше не видели!» – как-то так. Две или три бутылки пива, не помню.

Меня снова одолели сомнения. Я думал, это нормально: истина гласит, что самый первый человек, с которым ты сближаешься после тупого расставания, не станет твоей парой, а послужит лишь бинтом в два слоя к кровоточащей открытой ране. Пустота на месте вырванного с корнем сердца – общие словечки, от «доброго утра» до «спокойной ночи», вырезанные без наркоза. На этом месте поселяется очередная жертва, но как ни крути – ничего столь громадного на этом месте до поры до времени не воздвигнуть.

Но Эсмеральда – уже далеко не первая. Я после отношений с Рейчел срывал своё отчаяние на паре бездушных девиц – ни ума, ни ценностей. Все лезли ко мне в брюки, а я имитировал наспех скроенное счастье, но мне быстро становилось скучно. Но в тот день, в автобусе – именно в этом месте, где уже давно было пусто, да и зажило лишь немного, снова что-то возникло.

Думаю, мои мысли не требуют дальнейших разглагольствований. С того самого дня я отчаянно берегу, помимо теплых воспоминаний, хоть что-то материальное. Ее фото.

Когда я сел за стол и взял в руки ручку, то понял, что же так мешало мне жить. Мысли о том, что я мог бы написать – ситуация, какой-нибудь броский персонаж, даже шутливый пересказ об истории знакомства двоих в автобусе – нет уж, точно; слишком сокровенно. Я не мог придумать ничего, что повело бы меня дальше по страницам. Черт возьми, да и как, если я по уши втюрился – с первого взгляда, как это в кино показывают. Это ведь тоже клише.

Тогда мне казалась непозволительной та роскошь: думать о ком-то еще гораздо больше, чем о себе. Ближе к ночи того дня, когда я вышел из душа и зашел пожелать маме спокойной ночи, то осознал, что все-таки будничная суета, как и это стабильное «спокойной ночи» – убивает меня. Убивают меня эти звоны подносов, шумная музыка, рекламы умных часов. И сами умные часы на руках у богачей. Только у Эсмеральды не раздражают. Так и с музыкой. Ты цепляешься глазами за экран, где куча рейтингов: лучшие альбомы, лучшие песни, лучшие каверы на уже существующие песни. Ты можешь пролистать хоть сто штук, да хоть миллион – и все подчас одинаково пустые. Все о богатстве и о том, как женщина в современном мире подавляет мужчину. Возможно, наткнешься среди всего этого шумного мусора на бриллиант: минуя уши, песня сразу попадет в сердце, но это, скорее, исключение из правил.

И в этот момент мне всегда становилось жаль Родриго. Он пел ради самоотдачи, он был движим одной целью: что-то привносить, увлечь, захватить. И он так отчаянно вкладывал душу в эти песни. Но ведь ему наверняка было ясно, с кем он пытается тягаться.

А вот я понимаю, что живу в век массовых вкусов. Мирное время дало о себе знать: люди немножко отупели. Бродя по книжным магазинам, выискивая ту полочку, на которой встанет моя собственная книга – мое детище, цель моей жизни – я никак не мог найти подходящую. А потому я принял решение: напишу историю о чем-то внезапном и из ряда вон выходящем! Чтобы все без конца были шокированы и обсуждали мое творение, собирая со стен остатки рванувшего мозга.