Читать книгу След на стекле - Линвуд Баркли - Страница 5

Раньше, возвращаясь домой после подобного безумия, я обычно говорил: «Вы просто не поверите, что сегодня произошло».

Но так было в прошлом.

Я вошел примерно в половине двенадцатого, и хотя Донна всегда к этому времени уже лежала в постели наверху, прежде она обязательно спустилась бы вниз, чтобы встретить меня, едва услышав звук хлопнувшей двери.

Или уж, по крайней мере, крикнула бы сверху: «Привет!»

И я бы отозвался: «Привет!»

Но сейчас никаких «приветов» не последовало. Ни от нее, ни от меня.

Я бросил плащ на скамейку перед дверью и тихо прошел в кухню. К ужину я опоздал, что случалось часто, – впрочем, в последние месяцы аппетита у меня все равно почти не было. Пришлось на две дырочки утянуть ремень, чтобы брюки не сползали, а в те редкие дни, когда возникала необходимость надевать галстук, в воротник моей застегнутой на верхнюю пуговицу рубашки свободно помещались два пальца.

В последний раз я ел часов в шесть, сидя в машине и наблюдая за задней дверью мясной лавки в Тонауанде. Опустошил пакет картофельных чипсов «Уайз». Владелец лавки подозревал кого-то из своих работников в воровстве. Не денег – продуктов. У него стали быстрее, чем обычно, заканчиваться запасы говядины для жаркого и бифштексов на T-образной косточке, и он подумал, что либо мошенничают поставщики, либо таскают свои же.

Я выяснил, в какие часы он обычно оставлял хозяйничать в магазинчике подчиненных, и именно тогда начинал слежку за задней дверью, паркуя свой «аккорд» поодаль, но так, чтобы отчетливо видеть происходившее.

Ждать сейчас пришлось не так уж долго.

Ближе к вечеру с наступлением ранних сумерек жена одного из мясников подъехала к лавке с тыла и отправила по телефону эсэмэску. Десять секунд спустя дверь открылась, и ее муж подбежал к окну машины с плотно набитым и завязанным сверху мешком для мусора. Она взяла мешок, кинула его на пассажирское сиденье и умчалась так стремительно, словно только что ограбила винный склад.

Я снял все это, пользуясь телескопическим объективом, а потом последовал за ней до их дома. Видел, как она внесла мешок внутрь. Было бы еще лучше, если бы я подкрался к кухне и сфотографировал через окно, как она ставит говядину тушиться в духовку, но есть предел и моим возможностям. Конечно, при моей профессии порой приходится и подглядывать в замочную скважину, но в данном случае в этом не было необходимости. Клиенту не требовались доказательства, что дама занимается сексом со своим ужином.

Так что я никогда не шел по следу «Мальтийского сокола»[2] или похищенного плутония. В реальном мире частного сыска речь обычно шла о краденых продуктах, строительных материалах, бензине или автомобилях. А совсем недавно мне довелось разоблачить похитителя саженцев кедра, пропадавших всякий раз, как только владелец дома вкапывал их в своем саду.

Когда кто-то у вас крадет, вы не только желаете вернуть свое добро, но и обязательно хотите выяснить личность вора. Между тем полиция слишком занята и малочисленна, чтобы уделять внимание столь мелким преступлениям. Признаюсь, расследования единичного случая, однократной кражи трудны даже для меня, но если история повторяется по одному сценарию раз за разом и орудует какой-нибудь серийный воришка, я наверняка смогу вам помочь, поскольку располагаю временем и способен спокойно ждать, когда сукин сын снова возьмется за свое черное дело.

Нет, это не работа инженера-ракетчика. Здесь нужно лишь терпеливо сидеть в засаде и не позволять себе заснуть от скуки.

Поиски людей в этом смысле представляли не больше сложностей. Мужья и жены, сыновья и дочери пропадали так же часто, как отбивные и дрова, бензин и «тойоты», хотя, судя по моему опыту, зачастую вещи хотели разыскать гораздо активнее, чем людей. Кто-то угонял ваш пикап, и вы, естественно, стремились его вернуть. Но если однажды вечером домой не являлся ваш муж – вечно пьяный драчливый бабник, – вы могли невольно задаться вопросом, уж не улыбнулась ли вам удача.

Но нам самим в последнее время Фортуна что-то никак не улыбалась.

Я открыл холодильник, достал пиво и вернулся в гостиную, где плюхнулся, как мешок с песком, в кожаное кресло с откидной спинкой. На журнальном столике лежали несколько страниц, вырванных из альбома для рисования, с набросками лица Скотта.

В профиль, в три четверти и анфас, как на фото в паспорте. Рядом с рисунками была разбросана полудюжина заточенных угольных карандашей разной твердости и небольшой сосуд-распылитель фиксирующей жидкости размером с баллончик геля для бритья, какой обычно берут с собой в дорогу. Когда Донна доводила рисунок до стадии, на которой уже не могла продолжать, – а она не завершила ни один, находя в них какие-то дефекты, – то закрепляла изображение фиксатором, чтобы уголь не размазался. Но сохраняла она даже те портреты, на которых, по ее мнению, Скотт совсем не был похож на себя, сберегая на будущее, чтобы потом скопировать хотя бы одну все же удавшуюся черту лица. В комнате стоял запах химиката, и я понял, что она сегодня чуть раньше пользовалась фиксатором. У меня это вещество вызывало удушье.

В этом состояла стратегия выживания Донны. Ей необходимо было рисовать портреты нашего сына. Некоторые по памяти, другие по фотоснимкам. Я находил их по всему дому. Здесь – в кухне, – рядом с кроватью, в ее машине. Один провисел пару дней, прикрепленный скотчем к зеркалу в ванной, и жена рассматривала его, накладывая макияж. Мне казалось, что в том рисунке Донна достигла почти идеального сходства, и она сама, видимо, какое-то время так думала, но потом сняла его и сунула в папку со множеством других отвергнутых вариантов.

– Но ведь рисунок хорош, – сказал я.

– Уши не вышли, – ответила она.

По меркам этих дней, разговор получился более чем продолжительный.

Я сомневался, что ее одержимость желанием создать рисунок, в совершенстве передающий образ нашего сына, была чем-то здоровым и приносила пользу. Как ей самой, так и мне. Если бы Донна с той же страстью, сидя за компьютером, выплескивала свою боль в стихах или воспоминаниях, у меня не возникало бы подобного ощущения. Такой метод примирения с горем стал бы актом более интимным, не затрагивал бы меня прямо, не вовлекал бы до такой степени, хотя она все равно могла бы иногда просить прочитать написанное. Однако наброски портретов безнадежно втягивали меня в порочный круг. От них некуда было деться. Не знаю, помогали ли они Донне, но мне лишь постоянно напоминали о нашей утрате, о жизненном крахе. А тот факт, что столь многие рисунки оставались незавершенными и выходили недостаточно хорошими, особо подчеркивал, насколько глубокими были проблемы самого Скотта.

Естественно, Донне тоже не слишком нравилось, как справляюсь со всем этим я сам.

Я нашел пульт от телевизора под рисунком лица Скотта, на котором один глаз остался не проработанным, почти полностью убрал звук и стал переключать каналы. Они расплодились в невероятном количестве. Программы, целиком посвященные еде, гольфу или комическим сериалам сорокалетней давности. Даже покеру. Люди сидели за столом и играли в карты. Отличный канал! Что еще они придумают? Парчиси[3] в прямом эфире? Я прощелкал двести каналов за пять минут, а потом повторил эту операцию.

Мне было очень трудно хоть на чем-то сосредоточить внимание. Я сам поставил себе диагноз, назвав этот недуг ПТС-ДКВ. Посттравматический синдром дефицита концентрации внимания. Я не мог ни на чем сфокусироваться, потому что сознание постоянно и целиком занимала только одна мысль. Мне удавалось справляться с работой (более или менее), но он всегда присутствовал на заднем плане – этот своего рода белый шум[4].

Наконец я остановил свой выбор на новостях одной из телестудий в Буффало.

Троих жителей ограбили перед винным магазином в Кенморе. В Уэст-Сенеке мужчина натравил своего питбуля на женщину, которой пришлось потом наложить тридцать швов. Владелец собаки заявил полиции, что она «странно посмотрела на пса». В Чиктоуаге имел место случай «обстрела с велосипеда». Крутивший педали мужчина трижды выстрелил в сторону дома, ранив в плечо хозяина, сидевшего на диване в своей гостиной и смотревшего сериал «Все любят Рэймонда». Двоих мужчин срочно доставили в медицинский центр округа Эри после того, как их подстрелили на выходе из бара. Отделение кредитного союза на Мэйн-стрит подверглось ограблению. Неизвестный сунул кассиру записку, утверждая, что вооружен пистолетом, хотя оружия при нем так никто и не заметил. И словно всего этого было мало, полиция Буффало вела поиски троих подростков, которые ударили ножом четырнадцатилетнего мальчишку на задворках одного из домов на Ласаль-авеню, а потом облили бензином и чиркнули спичкой. Парень находился в больнице, еще живой, но никто не мог предсказать, как долго он протянет.

Только за один вечер.

Я выключил телевизор и просмотрел сегодняшний номер «Буффало ньюс», засунутый в плетеную стойку для периодики рядом с креслом. Отдельные тематические разделы газеты Донна куда-то дела днем. На полосе, посвященной новостям из мелких населенных пунктов, окружавших огромный Буффало, я обнаружил статью, обвинявшую нашу местную полицию в излишней жестокости во время проводившегося в августе Гриффонского джазового фестиваля. Тогда несколько парней из другого города устроили драку, прервали концерт и начали красть напитки из пивной палатки, а полицейские из Гриффона, по утверждению автора, не произвели положенных по закону арестов и не выдвинули обвинений. Они запихнули хулиганов в свои машины и отвезли к городской водонапорной башне. А там выбили им достаточное количество зубов, чтобы получилось целое ожерелье.

Мэр Берт Сэндерс заявил, что сделает своим приоритетом дисциплинарные меры в отношении несдержанных охранников порядка, но не получил особой поддержки ни от членов городского совета, ни от добропорядочных жителей Гриффона. Последних не волновало, скольких зубов лишилось иногороднее хулиганье, лишь бы наше тихое местечко ничем не напоминало Буффало.

Мегаполис располагался менее чем в часе езды от нас, но по сравнению с Гриффоном казался подобием другой планеты. Население Гриффона составляло восемь тысяч человек и резко увеличивалось летом. В это время к нам съезжались туристы, чтобы спустить на воду лодки и порыбачить на реке Ниагара, поучаствовать в праздниках вроде упомянутого джазового фестиваля и побродить по мелким сувенирным лавочкам, все еще привлекавшим клиентов, несмотря на мощную конкуренцию со стороны новых торговых центров, заполонивших западную часть штата Нью-Йорк. Всех этих «Косткосов», «Уол-мартов» и «Таргетов».

Сейчас, в конце октября, Гриффон вернулся в свое обычное полусонное состояние. Уровень преступности оставался так низок, что не вызывал беспокойства. Нет, двери своих домов люди привыкли крепко запирать – ищи дураков! – но в городке не имелось ни одного уголка, где страшно было бы оказаться с наступлением темноты. Закрываясь вечером, владельцы магазинов не опускали на витрины тяжелые металлические ставни. В три часа ночи над нашими головами не кружили вертолеты, высвечивая окрестности мощными прожекторами. Но все же ощущение некоторой тревоги присутствовало, объясняясь близостью Буффало, где преступность примерно в три раза превышала средний по стране показатель, а сам город регулярно попадал в список двадцати наиболее опасных для жизни крупных населенных пунктов Америки. Горожане опасались, что в любой момент бесчинствующие орды могут рвануть на север, подобно смертоносным зомби, и положить конец нашему более-менее спокойному существованию.

А потому обитатели Гриффона готовы были многое прощать своим полицейским. Глава ассоциации местных бизнесменов выступил с призывом к гражданам поставить подписи под письмом в поддержку действий полиции. В каждом магазине центра городка лежала копия петиции, озаглавленной «Обойди хоть целый свет – лучше наших копов нет!», и те, кто подписывал ее, чувствовали не только моральное удовлетворение, но и получали пятипроцентную скидку на покупки. Вот такой нашли способ выразить благодарность за обеспечение своей безопасности.

При этом нельзя сказать, что в Гриффоне не происходило вообще никаких неприятных случаев. И у нас изредка возникали проблемы. Гриффон все же не Мэйберри[5].

Мэйберри больше нет нигде.

Я посмотрел на фотографию в рамке, стоявшую на книжной полке в дальнем конце комнаты. Донна, я и Скотт посередине. Снято, когда ему было тринадцать. Как раз в то время он формально стал старшеклассником.

Еще до начала бурных событий.

Он улыбался, но осторожно, не показывая зубов, потому что всего пару недель назад ему поставили скобки, и он не забывал об этом, постоянно ощущая их во рту. На снимке у него неловкий, даже несколько смущенный вид – взрослый парень чувствовал себя, наверное, как в ловушке, попав в родительские объятия. Оно и понятно. Что только в таком возрасте не создает для подростка ощущения дискомфорта! Родители, школа, девочки. Необходимость быть как все, вписаться в окружение становилась более сильным мотивом, чем получить пятерку за контрольную по математике.

Он неизменно стремился стать как все, но не мог изменить свой характер, чтобы добиться этого.

Скотт был не совсем обычным парнишкой: например, записывал на айпод музыку Бетховена, а не какого-нибудь Бибера. Он любил все, что относилось к разряду классики: в музыке, в кино, даже в автомобилях. Уже упомянутый «Мальтийский сокол» красовался на стене в его комнате в виде старой киноафиши 1940-х годов. А на книжной полке стояла сборная модель «Шевроле» выпуска 1957 года. И в литературе Скотт решительно провел черту, отделявшую классику от всего остального. Причем никогда не брался за романы толщиной в четыре сотни страниц и более, что врачи определили как синдром дефицита концентрации внимания. Возможно, их диагноз был более точен, чем тот, что теперь поставил себе я сам, хотя мне не слишком-то верилось в такие «заболевания».

Но при этом Скотту нравились и лучшие из новомодных графических романов[6]. «Черная дыра», «Вальс с Баширом», «Возвращение Темного рыцаря», «Маус».

Вот только, если не считать этих графических романов, он почти не разделял увлечений своих сверстников. Его оставляла равнодушной песня «Биллз», ставшая в наших краях чуть ли не основой новой молодежной религии, и ему понадобилось бы вставить спички в глаза, чтобы смотреть приключения дурачков из сериала «На берегах Джерси», на отчаянно избалованных домохозяек, на свихнувшихся от денег скряг или следить за героями реалити-шоу, ставшими кумирами его приятелей. Зато ему нравилась комедия о четверых молодых занудах-ученых. Мне казалось, он находил в этих персонажах своего рода поддержку собственным мыслям. Подкреплялась его надежда, что ты можешь быть крутым и не слишком крутым одновременно.

Как ни хотелось ему иметь друзей, он не собирался, чтобы расширить их круг, изображать любопытство к неинтересным для себя вещам. Но затем, позапрошлым летом, на еще одном традиционном концерте в Гриффоне, где выступали несколько музыкальных групп альтернативного течения, Скотт познакомился с двумя парнями из окрестностей Кливленда, проводившими у нас каникулы, и общее презрение к популярной культуре стало почвой для первоначального сближения. Новые друзья успели обнаружить, что издеваться над окружающим миром гораздо легче, если слегка размыть его реальные контуры, и достигали этого с помощью выпивки и марихуаны. Что ж, не они первые.

Я сам не мог бы сказать, что мне подобная история оказалась в новинку.

В поведении Скотта наметились перемены. Сначала по мелочам. Он стал более скрытным, однако много ли на свете подростков, которые, взрослея, не стремятся хранить свои секреты от взрослых? Но затем встал вопрос о взаимном доверии. Мы давали Скотту деньги на приобретение вещей, например, в «Уолгринсе», а он возвращался, купив едва ли половину необходимого и с пустыми карманами. Возросла его забывчивость. Ухудшились оценки в школе. Скотт часто заявлял, что им ничего не задали на дом, но затем из школы приходило уведомление: ваш сын не сдает домашние работы и часто прогуливает занятия. Правила, которых он прежде свято придерживался: честность с нами, выполнение обещаний, своевременная явка домой, – больше ничего для него не значили.

Я никогда не считал спиртное и травку причиной всего этого. Я был далек от дидактики дешевых пропагандистских фильмов, уверявших, что именно марихуана столь пагубно воздействует на умы подростков, обращая их против своих родителей. Мне казалось, основной причиной являлся переходный возраст. И еще желание влиться в свой круг. Скотт связался с парнями, для которых спиртное и дурь стали частью образа жизни, и, когда в конце лета они вернулись к себе в Огайо, у нашего мальчика уже тоже появились вредные привычки.

Мы молили Бога, чтобы это оказалось лишь кратким этапом в развитии его личности. Все юнцы ставили на себе подобные эксперименты, верно? Кому не доводилось выпить лишнюю кружку пива, выкурить на косячок-другой больше, чем подсказывал здравый смысл? И все же мы читали ему нотации – неоднократно и долго – о необходимости сделать в жизни правильный выбор. Боже, какая чушь собачья! На самом деле парень нуждался в хорошем пинке под зад. Ему можно было помочь, только посадив под замок, пока ему не исполнилось бы двадцать.

И, возможно, если бы нам хватило ума понять, что он перейдет на нечто более крепкое и опасное, мы бы так и поступили.

Потому что при вскрытии в его крови обнаружили следы не только пива и травки.

Мы с Донной бесконечно обсуждали, как выручить его из беды. Записать в специальную программу реабилитации, например. Ночами напролет мы сидели в Интернете в поисках выхода, читали истории, написанные другими родителями, обнаружив, насколько мы не одиноки в своей беде, хотя это и не приносило ощутимого утешения. И по-прежнему не знали, какой путь наилучший, как нам быть дальше. Мы в разных вариантах и в разной степени прибегали к разным способам, но одинаково безуспешно. Кричали. Пилили. Подвергали эмоциональному шантажу. Сулили вознаграждение за примерное поведение. «Сдай этот экзамен по математике, и получишь новый айпод». Пытались внушить чувство вины. Я говорил ему: то, что ты творишь, убивает твою маму. Донна твердила: твои поступки сводят в могилу отца.

Но в глубине души мы все же позволяли себе думать (по крайней мере я): да, все плохо, но не так уж плохо. Миллионы детей в подростковом возрасте имеют те же проблемы, но благополучно со временем выбираются из них. Я сам, будучи подростком, не то чтобы часто напивался, но раз в неделю непременно позволял себе лишнее. Мне же удалось миновать этот период.

Мы обманывали сами себя.

Проявляли чудовищную глупость.

Нам требовалось сделать гораздо больше и намного быстрее. Меня эти мысли снедали каждый день, и я знал, что Донна проходит через те же терзания. Мы винили самих себя, а случались дни, когда начинали винить друг друга.

«Почему ты не сделаешь хоть что-нибудь?»

«Я? Лучше скажи, почему ничего не делаешь ты?»

Если честно, я понимал, что виноват в большей степени. Он был мальчишкой. Я – его отцом. Почему же я не смог до него достучаться? У меня наверняка была возможность установить с ним более тесный контакт, сойтись ближе, чем смела рассчитывать Донна. Мне следовало использовать весь опыт, накопленный за годы предыдущей работы, чтобы вбить ему в голову хотя бы немного разума.

За чтением газеты, не вникая в прочитанное, за просмотром телепрограммы, не осознавая, о чем идет речь, за пивом, когда одна банка сменяла другую, я незаметно провел два часа. И прикинул, что теперь Донна должна уже действительно спать, а не притворяться спящей.

И оказался прав.

Когда я поднялся наверх, единственный свет проникал из примыкавшей к спальне ванной. Поднимись я раньше, Донна бы тоже лежала с закрытыми глазами, но только делала бы вид, что спит. Ты зря прожил с человеком двадцать лет, если не научился за эти годы различать, спит он на самом деле или лишь пытается обмануть тебя. Впрочем, это не имело значения. Я бы все равно не попытался раскрыть ее маленький обман. Таковы теперь стали правила игры. «Я сделаю вид, что сплю, и тебе не придется испытать неловкость от необходимости разговаривать со мной».

Я разделся в ванной, почистил зубы, выключил свет и легко скользнул под одеяло рядом с Донной, повернувшись к ней спиной. И вновь невольно задумался, сколько еще это будет продолжаться, как все закончится и что может помочь нам наладить нормальную жизнь.

Я ведь по-прежнему любил ее. Так же крепко, как влюбился при нашей первой встрече.

Но мы больше не разговаривали друг с другом. Просто не могли найти нужных слов. Да и сказать было нечего, потому что наши мысли целиком занимало только одно, и обсуждать эту тему вслух стало бы слишком больно.

Я вообразил, как мог бы сделать первое движение. Повернуться, придвинуться ближе, обвить Донну рукой. Не говоря ничего. По крайней мере сразу. Представил тепло ее тела, прижатого к моему, ощущение от ее волос, упавших мне на лицо.

Причем вообразил настолько живо, словно это происходило на самом деле.

Некоторое время я лежал без сна, уставившись в потолок, лишь иногда переводя его на цифровые часы, стоявшие на прикроватной тумбочке. Два часа ночи. Три.

Не все случившееся было исключительно нашей виной.

Далеко не все.

В чем-то, разумеется, следовало винить самого Скотта. Верно, он был всего лишь подростком, но уже достаточно взрослым, чтобы отличать хорошее от дурного.

Вот только существовал и некто другой. Не один из тех юнцов из Кливленда. Не парни из Гриффона, которые могли снабжать Скотта марихуаной и спиртным.

Я очень хотел разыскать того, кто дал ему 3,4-метилендиоксиметамфетамин, препарат, известный во всем мире как экстази.

Вот о чем упоминалось в токсикологической части отчета патологоанатома.

Именно эта отрава, скорее всего, и внушила Скотту иллюзию, что он умеет летать.

Я твердо намеревался разыскать типа, всучившего ему последнюю и фатальную дозу.

На всех нас лежала большая доза ответственности, но именно этот сукин сын, по моему мнению, стал тем, кто нажал на курок.