Читать книгу Мой путь. Я на валенках поеду в 35-й год - Литагент «АСТ» - Страница 2

* * *

Какие-то смутные воспоминания у меня остались лет с трех. Отец был всегда где-то на стройках: строил мосты в Сибири, затем – Днепрогэс, Магнитогорск. Маму, к сожалению, помню только по фотографиям, она рано ушла. Жил я в сознательном возрасте в основном с бабушкой, ее матерью, на Лосиноостровской по Ярославской дороге, где отец получил отдельную квартиру в двухэтажном бревенчатом доме на первом этаже. На втором этаже жила семья инженера Рамбиди. Пожалуй, первые яркие детские воспоминания связаны с сыном Рамбиди. Он года на три был старше меня, а в то время это означало – в два раза! Сначала он отнесся ко мне со всем высокомерием своего «преклонного» возраста, но постепенно наши взаимоотношения переросли в дружбу, которая продолжалась более семидесяти лет и очень многое мне дала. Впрочем, тогда наше дружеское общение продолжалось не так уж и долго.

Вскоре, зимой 1938 года, отец отправился на строительство судостроительного завода в Северодвинск (тогда Молотовск), где он отвечал за монтаж металлических конструкций. А мы с бабушкой отправились вместе с ним – за полярный круг на Белое море. Помню деревянные дома, почти по крышу засыпанные снегом. Узкие траншеи, по которым переходили от дома к дому. Елку с какими-то волшебными игрушками из сказочного мира «до революции». А какой вкусной была сгущенка из Америки в большой банке с маленькой отвинчивающейся крышкой. И полярная ночь, которая воспринимается там вполне естественно. Сегодня на очередном юбилее Севмаша я – последний живой свидетель той стройки.

Конечно, тогда я был слишком мал, чтобы вникать в детали взрослых трудовых взаимоотношений. Потом обо всем, что там произошло, мне рассказал Николай Прокофьевич Мельников: в качестве проектанта – тогда еще молодого, малоизвестного инженера – его взял с собой отец. Впоследствии мы с ним много общались, дружили. А в последние годы жизни Николая Прокофьевича мы очень близко сошлись в попытке организовать освоение нефтяных и газовых месторождений шельфа. Но это через сорок лет. А пока… Строительная площадка в заснеженной пустыне и звездное черное небо… Полная луна освещает разложенные и подготовленные к монтажу металлические конструкции самого крупного в мире (вплоть до строительства в Хьюстоне цеха для ракеты «Сатурн-5») завода. То ли я в самом деле помню это феерическое зрелище, то ли его подсказывает воображение?

С этой стройки отца чуть не отправили по этапу. Когда строительную площадку увидел секретарь обкома, приехавший на инспекцию вместе со своим гэпэушником, он предложил отца сопроводить в лагерь, который находился здесь же. Ждать трех месяцев, положенных до конца директивного срока, он не хотел. Озабоченность проверяющих можно было понять: на площадке не было главного – кранов и механизмов для установки стальных конструкций цеха. Конструкций немыслимых размеров – высотой в сорок метров, шириной в сто пятьдесят метров и длиной в полкилометра! Да и не существовало таких тогда в СССР… Но отец как-то уговорил его дождаться конца срока. И стальные конструкции были установлены за двадцать пять дней! По предложению Николая Прокофьевича первый пролет подняли, выложив опоры из шпал, а уже стоящий пролет как деррик-кран использовали для подъема следующего… Когда готовый объект принимали, гэпэушник все бегал и стучал по балкам костяшками, не веря, что они – из стали…

Начали готовить документы на первую Сталинскую премию. Когда Николай Прокофьевич пришел согласовывать список, отец попросил его в список не включать. Видимо, он хорошо понимал механизмы работы системы и не хотел лишний раз попадать в ее поле зрения. Дело в том, что его отец, мой дед Павел Аполлонович Велихов – путеец, профессор – числился в Ленинском «списке внутренних врагов», так же как и в «списке неблагонадежных» у царской охранки. В царское время дед сидел в тюрьме один раз, в ленинское – четыре. Однажды он оказался в психушке, возможно, «из медицинских или гуманных соображений». При Сталине Павел Аполлонович Велихов был причислен к так называемой Промпартии и в тридцатом году расстрелян по делу «О вредительско-шпионской организации в центральном и местном управлениях шоссейно-грунтовых путей сообщения СССР». Дело было сфабриковано Ягодой, который в то время возглавлял ОГПУ.

Вскоре опасения отца обрели реальные очертания. Через некоторое время стали сажать тех, кто числился в списке Николая Прокофьевича Мельникова. Он вспоминал, как пришел к отцу посоветоваться уже о самом себе, потому что понял, что и за ним вскоре придут. Отец нашел оригинальный выход из патовой ситуации – выписал ему несколько (подряд) командировок в Москву. Получалось, что Николай Прокофьевич фактически постоянно был в дороге, болтаясь где-то между Москвой и Молотовском. Так полгода он и ездил, пока то ли террор пошел на спад, то ли дело его потеряли.

На заводе заложили два линкора, которые впоследствии так и не были построены из-за войны, но завод сослужил хорошую службу во время ленд-лиза. Николай Прокофьевич рассказал мне по этому поводу интересную историю. После войны на заключительном этапе ленд-лиза он был направлен в США на судостроительный завод, серийно выпускавший эсминцы «Либерти». Ходил, смотрел, восхищался… Директор (или хозяин) слушал его, слушал, а потом говорит: «Что ты мне лапшу на уши вешаешь?! Я специально в войну нанялся в конвой и обошел в Молотовске весь завод. Он на порядок мощнее нашего!»…

Позднее в цеху были построены более ста атомных ракетоносцев. Коллектив выдвинули на Сталинскую премию. Говорят, в конце доклада В. М. Молотов произнес: «Некоторые у нас сидели…» И. В. Сталин ответил: «И мы сидели. Ничего особенного». Дожившим – премию дали.

В тридцать девятом году эпопея в Молотовске благополучно закончилась, и мы вернулись в Москву. Отцу поручили следующий объект – монтаж стального фундамента Дворца Советов.

Одна из ранних сохранившихся фотографий маленького Жени Велихова

Папа в Северодвинске и брат Веры Николаевны (его второй жены) на охоте

Бабушка – Евгения Александровна

* * *

Теперь немного о корнях. Семья Велиховых происходит из духовного сословия – от настоятеля Смоленского собора. Его дети пошли по инженерной линии. Следующее поколение – Александр Велихов – товарищ председателя Общества железных дорог и председатель Общества частных железных дорог, имел акции и был домовладельцем. Его сын – Лев Александрович Велихов, мой двоюродный дед – стал известным общественным деятелем: сначала членом партии «Освобождение труда», а затем членом кадетской партии Государственной Думы и ЦК партии кадетов, где он отвечал за муниципальную политику и самоуправление. Он редактировал ряд изданий, в том числе журналы «Городское дело», «Земское дело», и опубликовал несколько своих книг. Самая известная – «Теория городского хозяйства», вышедшая в 1928 году, и до сих пор остается лучшим руководством в этой области. Его статья «О Киевском Съезде деятелей городского самоуправления», опубликованная в газете «Городское дело» за 1913 год, интересная своим анализом гражданского общества в России, получила сомнительную известность благодаря г-ну В. И. Ульянову (Ленину), который в пылу полемики обозвал деда домовладельцем.

Дед не обратил никакого внимания на критику г-на В. И. Ульянова, хотя в духе того же вульгарного марксизма мог назвать его помещиком: в то время он жил за счет имения своей матери. Позднее источники доходов г-на Ульянова, как известно, диверсифицировались, включив в себя средства и других спонсоров: немецкого Генштаба. Кроме того, в числе источников появились доходы, поступавшие от бандитизма через И. В. Джугашвили (Сталина) и др. Но мы немного отвлеклись. Так вот, про деда. Как раз в упомянутой статье дед утверждает, что наличие независимого источника дохода очень важно для независимости самого политического деятеля и возглавляемого им движения, иначе он попадает под контроль одной из двух могущественных бюрократий – бюрократии чиновничества или бюрократии общественных организаций. Этот анализ, на мой взгляд, остается актуальным и сегодня – как в России, так и в мировом масштабе.

Во время Первой мировой дед воевал, участвовал в конных рейдах по немецким тылам, был комиссаром Временного правительства. После революции довольно скоро отошел от политической деятельности и сосредоточился на научной и преподавательской работе в области муниципального строительства и самоуправления. До 1938 года Лев Александрович Велихов жил в Ростовской области, в городе Новочеркасске – «столице» М. И. Платова и П. И. Пестеля – под неусыпным оком ГПУ, НКВД, по декрету В. И. Ленина являясь официальным врагом народа. Так продолжалось до смены кадров в НКВД. В это время в Ростове на горизонте органов появилась новая восходящая звезда с тремя классами образования – товарищ В. С. Абакумов. За неимением лучшей пищи он начал «доедать» старую интеллигенцию, в том числе и моего деда. В тридцать восьмом деда посадили, три года мучили так называемым следствием, и в сороковом он сгинул в северных лагерях. Сведений о его конце в архиве ФСБ найти пока не удалось.

* * *

Мой родной дед Павел Аполлонович Велихов окончил Институт инженеров путей сообщения в Санкт-Петербурге и выбрал в качестве места работы вновь организованный аналогичный институт в Москве. Еще будучи студентом в Санкт-Петербурге, он участвовал в сходках и протестах, оказываясь под надзором полиции. В Москве дед успешно занимался научной, практической и педагогической деятельностью в области мостостроения – прекрасно читал лекции, и студенты его любили. Но продолжающаяся политическая деятельность мешала его академической карьере. К сожалению, таков удел многих талантливых ученых и инженеров в России. Однажды он попал в тюрьму…

Дед вступил в партию кадетов, оказался в составе Московского комитета партии и был избран гласным Московской думы. В дальнейшем он совмещал работу в Московском институте путей сообщения с преподаванием в Московском высшем императорском инженерном училище, где был избран проректором по научной работе. Политикой в советское время дед не занимался, но в публичном обсуждении вопроса о самоуправлении вузов участвовал и в 1921 году был приглашен во Всероссийский Комитет Помощи Голодающим. С этого начались его мытарства по тюрьмам и психушкам. В результате он попал в ленинский «список внутренних врагов» советской власти и подлежал высылке. Однако в момент высылки находился в заключении, поэтому он и его семья остались в России, и в 1930-м его расстреляли, а семья осталась здесь. Несмотря на все напасти, годы работы в советской России дед считал самыми плодотворными. Облик деда в частной жизни лучше всего понятен из личных писем. Его семейная жизнь была довольно своеобразной – он последовательно был женат на обеих моих бабушках. Видимо, он любил их, и они относились к нему хорошо, как и друг к другу. До последнего часа своей жизни он заботился о них больше, чем о себе. Широко образованный и высококультурный представитель русской интеллигенции Серебряного века, он обладал высокоразвитыми чувствами достоинства, чести и долга. Эти чувства он сумел передать двум своим сыновьям – моему отцу Павлу и его брату Евгению.

Мой дед – Павел Аполлонович Велихов

* * *

Теперь немного о бабушках и об удивительной истории с последовательной женитьбой деда на бабушке по отцу, а затем на бабушке по матери. Мать отца, Вера Александровна, была из богатой купеческой семьи. Ее рано отдали в пансион для благородных девиц. Нравы там были строгие. Даже в старости она просыпалась в холодном поту, когда ей снилось, что завтра – экзамен по математике. Помню, она рассказывала, как, не желая идти на экзамен, она принимала превентивные меры – проглатывала муху, и ее рвало. Игривый нрав бабушка пронесла через всю жизнь, а выправку сохранила до самой смерти… В старости она шутила: «Сзади я – не введи во искушение, а спереди – избавь от лукавого».

Дед, по-видимому, в юности ухаживал за другой моей бабушкой, Евгенией Александровной, но она предпочла путейца Всеволода Александровича Евреинова – моего деда по матери.

В Гражданскую войну бабушка Евгения с мужем и детьми (моей матерью Наталией и ее братом Димой) попали в Екатеринбург. Там дед (Всеволод Александрович Евреинов) умер. Особенно о его смерти в семье не рассуждали, говорили, что умер от тифа. Теперь я думаю, что, скорее всего, он участвовал в Правительстве Колчака и диагноз «тиф» – это всего лишь прикрытие какой-то настоящей причины. Но наверняка никто этого сказать не может. Когда после смерти мужа бабушка Женя с детьми вернулась домой, то вышла замуж за другого моего деда (Павла Аполлоновича). Бабушка же Вера ушла к молодому путейцу. К сожалению, их совместное счастье продлилось недолго: он трагически погиб, спасая из-под паровоза ребенка.

На моей памяти бабушка Вера никогда не выглядела несчастной. Она продолжала жить в одной комнате в громадной профессорской квартире деда, которая превратилась в коммунальную. Семья деда оттуда уехала. Я часто бывал у бабушки в комнате, где на стене остались два пятна от голов отца и дяди, когда они слушали в кровати вечернее чтение. В войну она сдавала кровь и получала паек, в том числе и водку, любила выпить до самой смерти. Бабушка была очень доброжелательная, и я никогда не слышал от нее дурного слова ни о ком: ни о соседях, въехавших, по существу, в ее квартиру, ни об иноверцах или лицах других национальностей, что не очень обычно для России.

Бабушка Евгения была человеком совсем другого типа. С ранних лет и до ее смерти (в 1952 году) я был практически отдан ей на воспитание. А это как раз типично для России, вспомните бабушку Лермонтова и Пушкина.

Такое воспитание накладывает особый отпечаток на последующую жизнь, особенно мальчика. Евгения Александровна происходила из прибалтийских немцев и характером была похожа, как мне кажется, на княгиню Ольгу или Екатерину Великую. Она много рассказывала и читала мне не только по-русски, но и на немецком языке. В результате в детстве я говорил по-немецки и читал в том числе и на готическом шрифте. Начиналось все с «Макса и Морица» и сказок братьев Гримм в оригинале. Я думаю, что детальное знание этих сказок необходимо для понимания немецкого национального духа. Затем были книги Г. Гейне и, конечно, И. Гете – великого безбожника. Бабушка была неверующей и меня так воспитала. В. Ленина и М. Горького она ненавидела, не без основания полагая, что они рассматривали русский народ как навоз для мировой революции. И. Сталина считала великим преступником (как у Н. В. Гоголя). Революцию, по мнению бабушки, организовали евреи. Но антисемиткой не была. Тем более с такой фамилией – Евреинова. К семейной жизни у нее был свой рациональный подход. Секс она отделяла от любви, а любовь – от долга, в том числе и семейного. До войны у нее был молодой любовник из известной семьи Бартеньевых.

Саша Бартеньев был большим любителем техники, он собрал трехколесный автомобиль, на котором мы ездили в Елисеевский магазин за продуктами. По дороге иногда останавливались, собиралось много мальчишек, он ласково гладил их по головкам. Я удивлялся: «Зачем ты их приваживаешь?» Однажды он объяснил: «А чем руки-то вытирать?» Руки у него всегда были в масле…

Как и многие друзья нашей семьи, он был лишенцем из-за социального происхождения, ему не дали окончить вуз. В то время я уже знал, что для русского интеллигентного человека нормально отсидеть в Бутырке, и научился контролировать свое общение с посторонними. Значительная часть внешнего мира стала для меня чужбиной, что не могло не повлиять на психику. Хотя эти обстоятельства никак не воздействовали на патриотические чувства в духе графа Алексея Константиновича Толстого (не путайте с Алексеем Николаевичем).

Что же касается отношений бабушки и Бартеньева – они были яркие, но длились недолго. Впоследствии его сестра Наталия Федоровна, которую мы называли «сестрой любовника моей бабушки», рассказывала, что, уже расставшись с Евгенией Александровной и узнав многих женщин, он так и не нашел достойной замены.

Всеволод Григорьевич Евреинов, инженер-путеец – первый муж моей бабушки Евгении Александровны

Всеволод Григорьевич Евреинов с сыном – Дмитрием, моим дядей

Евгения Александровна Евреинова

Бабушка Женя

* * *

Очень интересна история рода Евреиновых, моих предков по матери. Недавно совершенно неожиданно выяснилось, что они происходят от выходца из Польши – Матвея Григорьевича Евреинова, бывшего в начале XVIII века первостатейным купцом в Москве и Петербурге. В 1665 году десятилетнего мальчика вывезли в Россию и отдали в услужение купцу гостиной сотни Кириллу Волосатому. В 1668 году по указу Алексея Михайловича он был освобожден, так как обладал феноменальной активностью и предприимчивостью. Вскоре его назначили мещанским старостой и зачислили в гостиную сотню – высшую корпоративную организацию торгово-промышленного слоя феодальной России, имевшую право на землепользование и землевладение. Через несколько лет Матвей Евреинов стал одним из самых богатых купцов в России и в Европе.

При Петре I Матвей Евреинов также был в почете. Петр регулярно заглядывал в его лавки и однажды нашел там мальчонку-калмыка по фамилии Сердюков, забрал его у Матвея и послал учиться в Европу. Позже Сердюков построит Вышневолоцкую систему каналов, соединившую Москву с Питером. Это будет выгодное совместное предприятие.

Сын Матвея Григорьевича, Яков Матвеевич, сделал блестящую карьеру: служил при Петре Великом консулом в Кадиксе, при Елизавете Петровне – дипломатическим агентом в Голландии; с 1753 года – президентом коммерц-коллегии. Именно он 25 июля 1751 года получил высочайшее разрешение на строительство Троицкой фабрики в своем имении.

По предложению Шувалова и с одобрения императрицы Елизаветы Яков Матвеевич взялся за организацию первого в России коммерческого банка, но столкнулся со многими проблемами, главная из них – возврат кредита. Жить в долг в России принято, а с возвратом долгов дело всегда обстояло сложно. Как раз «очень кстати» случился знаменитый Петербургский пожар 1762 года, и Петр III закрыл банк. Когда Яков Матвеевич уже было облегченно вздохнул, произошло непредвиденное: взошедшая на трон Екатерина Великая сочла необходимым банк сохранить. Вину за невозврат долгов возложили на Якова, и он был «отлучен от службы и находился, не быв виновным, в несчастии» уже до конца жизни еще 10 лет. И только Указом Павла I, уже после смерти Якова, долг был списан, а имение в Троицком передано наследникам. Таково было начало банковского дела в России!

Потомки Якова Евреинова также занимали высокие государственные посты: Александр Григорьевич Евреинов был обер-прокурором и сенатором, а его сын – Григорий Александрович – обер-прокурором 1-го департамента Сената, сенатором. От Григория родились три сына – Всеволод (мой дед, погибший во время гражданской войны в Екатеринбурге), Михаил – академик ВАСХНИЛ и Евгений.

Моя мама – Наталья Всеволодовна

Мама в детстве

* * *

Начался последний предвоенный период в Москве. Мама, видимо, уже была больна. Я ее практически не помню, потому что она умерла, когда мне было пять лет. Я и сам толком не знаю – чем она болела, что-то вроде рака желудка. В общем, на тот момент неизлечимое раковое заболевание, это я могу сказать определенно. Пока она была в состоянии, они еще ездили куда-то с отцом, меня оставляли с бабушкой. А потом у отца появилась Вера Николаевна, еще до того, как ушла мама. Вера Николаевна была интеллигентным человеком: хотя у них с папой был роман, она не разбивала семью. А потом мама, наверное, поняла, что она обречена, поэтому они существовали какое-то время втроем – то есть знали о существовании друг друга и мирились с этим. Но я тогда ничего еще не понимал во взрослых делах. Я жил с бабушкой, иногда с отцом. Помню поход с ним на Сельскохозяйственную выставку. Роскошь павильонов. Замечательные макеты плотин, заводов. Полностью автоматизированная по американскому образцу куриная ферма. Дикорастущий ананас – школьный символ буржуазного рая. И фрукты! Настоящие фрукты! Среднеазиатские груши, в которые погружаешься по уши и которые текут на живот, крымский налив, настоящая антоновка… Куда все девалось? И не только у нас, но и во всем цивилизованном мире?! Бабушка Евгения была из Мичуринска и вовсю ругала соседа-помещика за то, что он перепортил все яблоки в России, следуя за каким-то американцем, который перепортил их в Америке, а потом почти везде.

Бабушка водила меня в немецкую группу и очень радовалась нашему сближению с Германией. Она совершила почти роковую ошибку: в паспорте записалась немкой. Думала укрепить свое положение вдовы двух врагов народа. В результате чуть не угодила в Казахстан. Как удалось отцу во время войны укрыть ее в семье? Ума не приложу! Однако всю войну она жила под Дамокловым мечом.

Мама в молодости

Мои родители с друзьями

* * *

Умерла мама. Мне почти ничего не рассказывали, в больницу не возили и на похороны не взяли. Она была как фея из сказочной страны. Отец познакомил меня с Верой Николаевной Загорянской. Брат Веры Николаевны, дядя Боба, был из компании отца, мы еще при маме бывали у него под Москвой. Отец Загорянских был в свое время рязанским генерал-губернатором. А по матери они происходили от известных московских коммерсантов Левенштейнов. И сегодня на немецком кладбище самым высоким памятником является колонна Левенштейнов. Я думаю, что роман отца с Верой Николаевной имел длинную историю, и бабушка восприняла новую конфигурацию семьи как неизбежную реальность. Она сложилась на ближайшее десятилетие до смерти в 1952 году сначала отца, а потом и бабушки. Вера Николаевна была крайне энергичной, доброжелательной и заботливой женщиной из того же круга старой русской интеллигенции. Фактически она вполне могла заменить мне мать, так как любила меня и я ее любил. Была, конечно, бабушка, но вряд ли она могла бы быть помехой. Однако этого не произошло… Я же, по существу, не знал мамы, а сигнал от Веры Николаевны внутрь не прошел. И ни от одной другой женщины не проходил в будущем, только изнутри наружу. Мачеха – слово у нас не очень употребительное, матерью я не мог ее назвать, я называл ее по имени-отчеству или тетей Верой.

До последнего времени я не копался в собственной душе. Но в связи с воспоминаниями приходится. Мне кажется, что моя психика имеет особенность, которая в значительной мере определила мою линию жизни. Возможно, это – патология, возможно – генетика, возможно – влияние окружения, а возможно – и все вместе. Но внутри моей мягкой, доброжелательной и покладистой оболочки есть твердое ядро с мощным отталкивающим потенциалом. Оно не управляется разумом, а само управляет и разумом, и эмоциями. Я не прочел ни одной книги, которую мне кто-то предлагал, даже вполне обоснованно. Отец мне упорно рекомендовал «Давида Копперфильда». Я прочел практически всего Ч. Диккенса, но не «Давида». Я прочел от корки до корки «Махабхарату», но не Библию или Евангелие, «Капитал» или другие труды классиков марксизма-ленинизма, за исключением «Краткого курса», но это только подчеркивает правило. Не из разумных соображений, просто не мог преодолеть внутреннего сопротивления. В науке не воспользовался ни одним советом друзей или руководителей. Всю жизнь сам себе готовлю завтрак. При первой возможности перебрался из Курчатовского института в деревню на Красной Пахре (теперь Троицк) и вернулся в институт как выбранный директор в тот период, когда наша демократия стояла на голове. Когда эта лафа кончилась, договорился с Б. Н. Ельциным и вывел институт из-под начала министерств и ведомств. Могу с чистой совестью сказать: «Спасибо Тебе, Господи, что Ты создал меня неверующим». Я просто не способен сотворить себе кумира, даже из себя самого…

* * *

Отец получил три комнаты в новой, но коммунальной квартире на Фрунзенской набережной. Мы собрались переезжать, но началась война. Отец уже был в обойме Дмитрия Федоровича Устинова, и в начале сентября мы отправились на Урал строить новые заводы. В теплушке я все время боялся, что родители отстанут от поезда. Приехали в Пермь. Сначала жили на окраине в бараке. Коридорная система, как в концлагере. Воспоминаний о друзьях в это время у меня не осталось, мы там долго не задержались, и я ни с кем не сблизился. Самым ярким воспоминанием того периода было интимное общение со смертью и игры с участием самых настоящих мертвецов. Рядом находился морг. Нужно было добежать незаметно до морга, неслышно войти, подобраться к штабелю мертвецов и выдернуть нижнего – любимое детское развлечение тех дней. Мертвецы были замороженные, скользкие и падали сверху, к нашему ликованию и негодованию сотрудников морга. Было страшно, конечно, но в этом и была вся соль… А рядом бродили живые мертвецы – трудармейцы. Их не кормили, поэтому они были распухшими от голода.

Из культурных воспоминаний помню, как вечерами при свете керосиновой лампы отец читал вслух. Помню «Маскарад» М. Ю. Лермонтова; «Две Дианы» и другое А. Дюма; «Князя Серебряного», «Поток-богатырь» и другие поэмы и романы графа А. К. Толстого (книга была не очень легальная, дореволюционного издания). Доступны были литературные хрестоматии по всему школьному курсу, и я с большим удовольствием и интересом прочел былины, стихи и прозу А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. С. Никитина, Н. А. Некрасова, Н. В. Гоголя и других русских классиков. Последующее обязательное чтение в школе уже никогда не приносило такого искреннего и свежего наслаждения. Жили в холоде и голоде, помню какую-то кашу с мышиным дерьмом. Но иногда героическая тетя Вера отправлялась в поход по деревням, обменивая там остатки былой роскоши на потрясающую пищу: поросенка, варенец, мед, яйца. У нее сохранились какие-то статуэтки и другие предметы дворянского быта, вещи. Все это в самые критические моменты шло с молотка. Мы с отцом отчаянно переживали ее походы: вернется, не вернется, живая ли и здоровая? Он к тому же много болел. Мороз в ту зиму был страшенный, а сквозь щели в бревнах барака были видны звезды. Но выжили.

Потом в поездках уже нигде не было таких суровых условий. Ездили за отцом по всему Уралу. В Челябинске жили в хорошем бревенчатом доме. Там же встретили и брата отца – в Челябинск был эвакуирован Малый театр, где он служил. Я с удовольствием побывал на многих спектаклях. Летом сажали картошку, осенью ее собирали и хранили в вырытом погребе. Были обеспечены на всю зиму. (Кстати, картошку сажаем до сих пор в деревне.) На чердаке дома я обнаружил много старых журналов: «Нива», «Огонек», «Техника – молодежи» и др. В библиотеках их регулярно изымали, перекраивая историю, а на чердаке некоторые журналы валялись еще с дореволюционных времен. Из них я узнал много интересного. Почему-то в тридцатые годы активно обсуждались темы химической и бактериологической войны, масонства, энцефалита, беспроводной передачи энергии на транспортные средства. Много было фантастики: «Война миров», «Машина времени», «Затерянный мир» и др.

* * *

Про путешествия и передвижения. В целом я – москвич и дальше Переславля-Залесского от Москвы стараюсь не отъезжать. Ни разу не был в доме отдыха или на курорте и не собираюсь… Но в моей жизни были четыре периода, которые оставили глубокий след: Северодвинск (Молотовск), Сталинград, Чернобыль и Ла Хойа (США), где я, хотя и не жил, но работал, будучи председателем Совета директоров проекта Международного термоядерного реактора (ИТЭР).

* * *

Сталинград. В конце февраля 1943 года отца отправили на восстановление сталинградских заводов («Баррикады» и тракторного). Для мальчишки восьми лет этот город был шоком и откровением. Нельзя было придумать лучшей игрушки. Первые впечатления: едем по узким коридорам улиц, а по сторонам разбитые чудеса техники со всей Европы: танки, пушки, минометы и автомашины, за ними снег и коробки домов с лестничными пролетами. Когда машина проезжает мимо «мертвой» техники, она будто «оживает». В памяти, конечно, и «мерседес-бенцы» с хорошо известной эмблемой, но без аккумуляторов. Помню, машины загоняли на бугор и спускали вниз, чтобы завести. Добротная немецкая техника не подводила…

Познакомился с соседскими мальчишками, начал осваиваться. Вначале доступно было любое оружие, потом его отняли, остались только затворы и боеприпасы на любой вкус. Пуля особого интереса для нас не представляла, так как летела недалеко и неточно. Зато из снарядов можно было достать артиллерийский порох и подкинуть несколько тонких пороховых дисков в уличную печку, на которой готовила бабушка Вера. Пламя взвивалось до неба, но разрушений, к счастью, не было. Это было одним из самых любимых наших развлечений! Несмотря на очевидную опасность подобных игр, потери среди мальчишек были небольшие, из нашей компании только один подорвался на Мамаевом кургане.

Война еще была вокруг нас: в Волге лежали скелеты, нефтехранилища все еще горели. Мы разгребали развалины школы, доставали документы из карманов погибших солдат и сдавали учителю. Из особых найденных сокровищ помню великолепный штык-кинжал в ножнах и тавоте, фонарики с пружинной прицепкой, саперные лопатки и железные кресты. Впервые мы познакомились с дюралевой раскладушкой и бензиновой канистрой. Иногда удавалось найти неразграбленную продовольственную «бомбу» с немецким военным пайком. Мы удивлялись: зачем от такой жизни немцы сунулись к нам? После уральского голода это была роскошная жизнь: с американской тушенкой, яичным порошком и сгущенкой. Летом появились волжские арбузы, яблоки, греческие дыньки. Все это лежало кучами на полу: ешь, сколько влезет!

Когда школу восстановили, мы прибегали туда погреться, проталкивались к печке и засыпали. Я тогда быстро выучил таблицу умножения и хорошо освоил устный счет, даже лучше учителей, поэтому они ко мне особо не приставали. Когда потом появились калькуляторы, я к ним так и не приспособился – пока достанешь, откроешь, нажмешь нужные кнопки, а верный ответ уже знаешь. Важным приобретением от общения с этой техникой было понимание вреда излишней точности. Способность к устному счету вместе с развитием внутреннего языка являются, на мой взгляд, важнейшими элементами общего развития.

Из поездок по заводам отец привозил книги. Так появились Жюль Верн, Марк Твен, Майн Рид, Фенимор Купер, наши фантасты. Отец привез мне замечательную трилогию Г. Сенкевича: «Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский», а потом «Камо грядеши?». Хотя я знал, конечно, и «Капитанскую дочку», и «Тараса Бульбу», но душой был с паном Заглобой, Подбипентой, поручиком Володыевским, маленьким князем и Речью Посполитой. Уже в Москве это привело к серьезным столкновениям с учительницей истории, которая одновременно была и директором школы, но об этом потом. Отец любил А. Мицкевича, и я хорошо запомнил поэму «Конрад Валленрод», прояснившую потом мне кое-что в перестройке… Моя сталинградская эпопея закончилась потерей иммунитета и соответствующими простудными болезнями, что поспособствовало моему самообразованию. Пока я валялся в постели – много читал.

В Сталинграде родился мой брат Вова. Тетя Вера поехала на Тракторный завод разгружать консервы. Вернулась и сообщила, что, похоже, собирается рожать. Бабушка Вера ей говорит: «Что вы, Верочка, Павлика же нет, подождите!» Папа был тогда в Москве. Подождать не удалось. Принимали роды дома. Раздался первый вопль младенца и, как мне казалось, уже никогда не прекращался. Говорили: «Полезно, пусть развивает легкие». Эту мудрость я окончательно усвоил уже в приложении к своим детям. Потом показали Вову. Был он, на мой взгляд, страшненький… Конечно, рожать в Сталинграде – решение довольно рискованное, но в конце концов, несмотря на некоторые возникшие осложнения, все обошлось благополучно.

Мой брат – Вовка

Я и Вовка на Оке

Два брата – Евгений (справа) и Владимир

Братья спустя много лет

* * *

Весной сорок четвертого мы вернулись в Москву – сначала я, потом остальные. Помню, мы уже с бабушкой Женей около зоопарка. Плакаты, рекламирующие союзников и второй фронт. Там же на углу бабушка завела меня в парикмахерскую и сказала: «Вот здесь мы оставим всех твоих гнид». С тех пор, многие десятилетия, я обхожу это место стороной…

Следующий запомнившийся эпизод. Мы с веселой бабушкой Верой пришли в гости к молодой жене моего дяди. Жили они тогда в здании Малого театра. Бабушка принесла трофейную бутылку французского шампанского из Сталинграда, и мы, как положено, на троих, ее выпили. Мне было 9 лет, наверное, я в первый раз был слегка пьян, и было очень весело.

Осенью я пошел в четвертый класс. Директриса была сталинского покроя и преподавала историю. Я с детства писал полуплагиатные стихи, и в этом случае тоже:

Когда вокруг сияет свет

И озаряет много стран,

Лишь в нашей школе света нет,

И лишь у нас сидит тиран.

Но верьте, что взойдет она…

И дальше по тексту. Обошлось.

Класс был непростой. Обычно под последней партой братва резалась в карты. Во время линейки на школьный двор врывались местные хулиганы и били всех подряд, включая учителей. Один раз пытались взорвать школу, она треснула, но устояла. Они нашли либо гранату, либо порох – мальчишки всегда что-то взрывают.

Учитель физкультуры преподавал по совместительству черчение и демонстрировал остроумие: «Есть скрипач Ойстрах, а ты – чертежник Ойужас». Рукоприкладствовал и в наказание гонял нас на четвереньках вокруг физкультурного зала. Пели хором «Артиллеристы, Сталин дал приказ…». Но все же чему-то учились…

Вера Николаевна Загорянская с сыном Владимиром Павловичем Велиховым

* * *

В эти годы я интересовался путешествиями и историей. Выработал привычку стараться знать урок лучше учителя, что не так трудно, если дома есть хорошие книги, а они были. Кроме того, этому способствовало еще одно обстоятельство. У тети Веры с детских времен была хорошая подруга Рика, которая вышла замуж за итальянского профессионального дипломата Петроню Кварони. В 1944 году, после свержения Муссолини, его направили в Москву в качестве посла. Летом мы снимали дачу в поселке Кратово, куда они приезжали к нам с детьми. Мы много гуляли, и дядя Петроня рассказывал мне древнюю историю: очень красочно и профессионально. У него были зубы на пружинках, и он любил ими играть: оттянет и отпустит, демонстрируя чудеса западной техники. Он же снабжал меня итальянскими оловянными солдатиками. Я прочел историю военного искусства, включая походы Наполеона. Под его влиянием начал читать Плутарха. На почве солдатиков и военных игр я подружился с соседским мальчиком Сережей Щербаковым, жившим в Москве в «Доме на набережной», о котором я узнал в те времена. Мы поддерживаем отношения до сих пор, сейчас Сережа Щербаков – академик-биолог.

Дома моей обязанностью было опекать Вовку. Как только он выскакивал утром на улицу, то бежал к бузине и ел ее горстями. Тетя Вера говорила мне: «Пойди, посмотри, что делает Вовка, и скажи ему, чтобы он этого не делал». Такую целеустремленную зловредность я наблюдал только у Якова Борисовича – обезьяны, которая жила у нас несколько лет в семье. Но это потом.

* * *

В шестом и седьмом классах мой интерес сместился в сторону физики. Отец принес мне книгу Джеймса Джинса «Вселенная вокруг нас», изданную в СССР в 1932 году. В этой книге простым языком описано все единое мироздание – от атомного ядра до звезд, галактик и Вселенной в целом. Я пристрастился к физическому кабинету, и у меня в классе появились друзья – Димка Вайнцвайг и Гога Попко. Оба остались друзьями на всю жизнь. В те времена Вайнцвайг обладал потрясающим талантом экспериментатора. Уже потом он сменил эксперимент на теорию. Мы ходили в кружки и в физкабинет. Учительница физики была старая дама с юга России, ее на всю жизнь поразила ременная передача на заводике в ее родном местечке. Она всегда рассказывала нам именно про ременную передачу. У нее в шкафах стояли всякие приборы, но она не знала, что это за приборы и как ими пользоваться. Мы с Димкой пытались приспособить их в дело, а она грудью защищала их от нас. А вот Гогин отец, будучи инженером, собирал дома телевизор! Политически он был настроен весьма радикально, в то время как родители Димы работали в каком-то академическом институте, имели коминтерновское прошлое и свято верили в преимущества социализма. По этому поводу у меня с ними были споры, хотя политика нас тогда не сильно занимала.

* * *

Женя Юргенсон

Событие, определившее, по существу, всю мою последующую жизнь, произошло на каникулах в деревне Веледниково, в которую мы уезжали на лето. Со мной был другой приятель, боком входящий в нашу компанию. Мы с ним услышали деревенскую историю о брате, женившемся на сестре, за что во время поездки из церкви на них с неба упал большой камень. Наши поиски загадочного камня увенчались успехом. Решив, что это метеорит, мы откололи от него кусок и по совету бабушки послали тов. Е. Л. Кринову в комиссию Академии наук по метеоритам. Пока мы ждали ответ, обнаружили, что по лесу шляется еще какой-то парень с ящиком. Мы сразу заподозрили конкурента и пошли выяснять отношения. Парень оказался художником, а ящик – мольбертом. Эта встреча принесла еще одну пожизненную дружбу: с Женей Юргенсоном и его мольбертом я обошел пешком и объехал на попутках значительную часть России.

Пришел ответ от тов. Е. Л. Кринова. Он поблагодарил нас за любознательность и сообщил, что камень является обычным песчаником. Я не поверил и стал искать способы опровергнуть его ответ. Так начала раскручиваться цепочка: камень – состав – спектральный анализ – спектроскопия – теория атома Бора. Понадобилась высшая математика. Пределы и производные я освоил сам, а с интегрированием мне помог отец. Ярким воспоминанием стало взятие первого определенного интеграла, затем уравнения Максвелла. Для этого отец повез меня к другу моего деда – члену-корреспонденту Академии наук Торичану Павловичу Кравцу, жившему в Ленинграде. Город, дворцы, Невский, Петергоф, кафе «Норд» и кофе со сливками запомнились мне на всю жизнь. Торичан Павлович был представителем великой русской интеллигенции во всем ее блеске. Возможно, я ошибаюсь и преувеличиваю детские воспоминания, но мне кажется, что уже никогда и нигде в мире я не встречал столь образованного и интеллигентного человека. Он тоже попал в ленинский «список внутренних врагов», подлежал высылке из России, но этого не случилось, так как Торичан Павлович был уже выслан в Сибирь… Этим выводом уравнений Максвелла я пользуюсь всю жизнь.

Дружба с Женей Юргенсоном привела к другим важным последствиям. Там же в Веледникове он привел меня в дом Зинаиды Васильевны Ершовой. Она была очень «секретной» женщиной – ее называли русской Марией Кюри. На самом деле она работала в Париже, в лаборатории Марии и Жолио Кюри, а в дальнейшем Игорь Васильевич Курчатов привлек ее к атомной проблеме. Она получала первые образцы металлического урана, плутония, полония для нейтронного запала бомбы и стала одним из основателей знаменитого Института неорганических материалов имени академика А. А. Бочвара. Несмотря на разницу в положении и возрасте, у нас установились дружеские отношения на всю жизнь. В дальнейшем, когда меня назначили руководителем термоядерной программы, Зинаида Васильевна возглавляла разработки трития как термоядерного топлива. При многих замечательных свойствах ее таланта и характера, меня с самого начала поражало необыкновенно сильное чувство долга и ответственности, которыми она обладала и которые, вообще говоря, характерны для ее поколения.

Атомная проблема была сугубо засекречена, но литературы было довольно много. Еще в 1945 году Николай Рамбиди – тот самый первый друг – дал мне отчет Г. Д. Смита по Манхэттенскому проекту в США. Я помню прекрасную книгу Г. Бете «Введение в физику ядра», учебник В. Смайта «Введение в атомную физику», в котором я нашел понятное изложение основ квантовой физики и теории относительности. В 1948 году я прочел сборник по квантовой электродинамике со статьей о Лэмбовском сдвиге и превосходную статью Виктора Вайскопфа, объясняющую поляризацию вакуума. Не думал тогда, что впоследствии мы станем большими друзьями, и как жаль, что его давно уже нет. В печати появилось описание испытания ядерного оружия в Америке. Можно было выбирать поле деятельности.

С Веледниковом связано еще одно воспоминание и еще одна пожизненная связь – с семьей Скрябиных. Бродя с Женькой по России – он с мольбертом, а я с книжкой, мы решили посетить монастырь в Звенигороде. Учительница, у которой он брал уроки французского языка, знала семью академика К. Скрябина и написала нам рекомендательное письмо. Женька, человек авантюрного склада, без особого труда (он ведь был художником!) и угрызений совести исправил в письме время нашего пребывания в гостях: вместо «на пару часов» написал «на пару дней». Мы с Женькой пришли в Звенигород босиком и основное время проводили в развалинах разрушенного монастыря. В результате небольшой хитрости мы прожили два дня в академической семье. Особого восторга это у хозяев не вызвало, но как люди интеллигентные, они вида не показывали. Познакомился я с Георгием, сыном академика. У него были свои проблемы – на дипломной практике он непреднамеренно уморил корову, и отец, как мог, включая свои связи, сглаживал последствия. В дальнейшем я работал с Георгием в Президиуме Академии наук как с академиком-секретарем, а сейчас – с академиком в третьем поколении, его сыном Константином в Курчатовском институте и в моем отделении РАН, где он возглавляет работы по расшифровке генома человека и персональной медицине.

* * *

Бабушка Женя связала нашу семью с театром. В юности она имела свой собственный гастрольный театр, в котором играли известные артисты, в том числе А. И. Южин. Ее партнеры были настолько талантливы, что однажды, играя невесту, на лице которой должны быть написаны все добродетели, кроме умения мыслить, она не смогла удержаться от смеха и прыснула в самый неподходящий момент. Какой афронт! В конце концов театр прогорел, но она познакомилась с кругом театралов и вышла замуж за Всеволода Григорьевича Евреинова. Сам он был инженером-путейцем, но его брат Николай Николаевич Евреинов – одним из самых знаменитых культурных и театральных деятелей Серебряного века. Он тоже попал в ленинский «список внешних врагов» и в 1925 году оказался во Франции. Кстати, в семье Евреиновых до революции в качестве гувернантки жила бабушка Алилуевых, о которой так тепло вспоминает Светлана Алилуева в письмах к другу. Евреиновы звали ее с собой в Париж, но она выбрала сталинскую семью.

Связи помогли бабушке Жене направить по театральному пути моего дядю (брата отца) Евгения Павловича Велихова. Велиховская семья не очень одобряла этот выбор. Его мать, баба Вера, говорила: «Один сын у меня инженер, а другой – так, актер». Но дядя Женя стал известным актером Малого театра, создал такие значительные образы, как полковник Пикеринг в «Пигмалионе», лорд Болингброк в «Стакане воды» (этот образ многое подсказал мне в тактике общения с начальством).

Дядюшка был женат на очень милой женщине – Тане Карнович, у них родился сын, но вскоре умер. У дяди начался роман с Е. Н. Гоголевой, и они разошлись с Таней. Таня осталась нашим другом и взяла опеку надо мною. Водила почти на все спектакли Малого театра, потом с ее помощью и помощью другой дружественной семьи – Коршей (Театр Корша) меня устроили в детскую группу при Московском театре юного зрителя. Кроме того, другая моя тетя (племянница бабы Жени) устроила меня в детский театр при МГУ, где я получил роль в спектакле «Золушка». Играл глашатого в чулках и шляпе, которые одолжил у тети Веры. До сих пор помню слова роли: «Жители сказочного королевства, а, жители сказочного королевства!» Спектакль имел успех, и мы выступали даже на гастролях. У бабы Жени были несколько другие виды на мои отношения с Таней, но, как я уже объяснял, из-за некоторых «дефектов» моей психики ничего из этого не вышло.

Увлечение театром сопровождалось другой семейной традицией – постановкой шарад. До революции в интеллигентских семьях ставили домашние спектакли. После революции никто этого позволить себе не мог, но тяга к театрализации жизни, «инстинкт преображения, инстинкт противопоставления образам, принимаемым извне, образов, произвольно творимых человеком, инстинкт трансформации видимостей природы» (Н. Н. Евреинов) существовал и находил выход, в том числе и в шарадах. Из подсобного материала создавали декорации, из бабушкиного гардероба – костюмы, а участники вкладывали в спектакли свои таланты режиссеров, постановщиков и актеров. Впоследствии мне этот опыт пригодился при постановке политических, научных и прочих спектаклей. Когда вы занимаетесь наукой, организацией конференций и прочих мероприятий – вся эта деятельность очень похожа на театр.

Женя Велихов – учащийся школы № 588 г. Москвы (1950 г.)

Это мой класс, 588-я школа. Я тут стою сзади, рядом со мной Димка Вайнцвайг, мы с ним только и живы изо всей компании

* * *

Обучение в 49-й начальной школе закончилось, и надо было выбирать новую школу. Предлагали устроить меня в элитную 110-ю, но я выбрал 588-ю, где работал выдающийся учитель физики Лев Дмитриевич Дмитриев. Физику он не очень хорошо знал, так как у него не было высшего образования, зато имел опыт лаборанта в научном институте. Лев Дмитриевич организовал в школе великолепный физический кабинет, мастерскую с рядом станков, в том числе токарным, и радиомастерскую. Я сразу же вместе с Димой Вайнцвайгом попал в кружок и стал там буквально жить. Это была замечательная экспериментальная школа! В кружке занимались и ребята-энтузиасты из старших классов. Перечислю только некоторые самодельные приборы, которые помню. Из глобуса соорудили генератор Ван де Граафа. Он давал вполне приличную искру, много больше, чем стандартная электрофорная машина, которая тоже была. Из трех презервативов и плекса соорудили действующую модель глаза. Тепловизора не было, но болометр отмечал каждого входящего и выдавал сигнал на очень чувствительный зеркальный гальванометр (это было царство Димки!). В кабинете находилась катушка Румкорфа, и от нее питался вибратор Герца. Однажды все это чуть не закончилось печально. Я сидел на верхушке лестницы и налаживал вибратор. Один провод свисал вниз. Пришел инспектор районо – лысый старичок – и остановился точно под проводом. От высокого напряжения, высокой частоты прямо в плешь ему влепилась искра. Хорошо, что ничего с ним не случилось и нам удалось избежать неприятностей.

Наладили камеру Вильсона. Спирта не было, пошли за ним к химику. Он говорит: «У меня нет спирта!» Но мы-то знали, что есть, – он был пьяница. Я со злости сказал: «А вы дыхните!» Вызвали родителей, но обошлось…

Построили говорящую вольтову дугу. И много еще чего. Наконец – моя гордость – я соорудил катодный осциллограф! Их тогда, в 1948 году, в российских лабораториях почти не было. Схему я подсмотрел на физпрактикуме физфака, куда меня устроила тетя Ира из МГУ. Описание нашел в только что изданной у нас американской книге Р. Смита «Физические приборы». Но самое главное – электронную трубку с анодным напряжением в 300 вольт – купил на Коптевском рынке. Низкое напряжение позволило мне сделать простой источник питания на схеме удвоения напряжения сети. Трубка была немецкая. Больше никогда в жизни таких трубок не встречал. Позже, когда я уже много лет проработал в Курчатовском институте, наши ветераны вспоминали, что в те годы у них был уран, а электронные схемы приходилось покупать на свои деньги на том же рынке. Помню восторг – первая синусоида и фигуры Лиссажу на зеленом экранчике!

Постепенно физика вытеснила театр. Ходил на лекции в МГУ на химфак к Коле Рамбиди; слушал лекции по атомной физике. В политехническом лектории, в отличие от нашего времени, лекции были вполне добротные. Там же был и хороший школьный кружок. Как-то времени на все хватало.

Для поступления на физфак мне нужна была золотая медаль, ведь я имел сомнительное происхождение и врожденную неграмотность. В связи с этим я установил прекрасные личные отношения с учительницей литературы, и она исправила мои ошибки в выпускном сочинении. Как установил – расскажу потом.

Когда учился в седьмом классе, бабушка объяснила мне, что о своем материальном положении я должен заботиться сам. Я начал репетиторство и уже к окончанию школы имел приличный доход. Хватало на карманные расходы, в основном на книги. Смеюсь, что это было короткое время, когда у меня были свои деньги. Потом уже появилась семья…

* * *

Летом начали выезжать на дачу – на Оку в Соколову пустынь около Каширы. Обычно снимали избу и привозили с собой всю необходимую нехитрую мебель. Оттуда у меня с Женей Юргенсоном начались походы вдоль Оки: от Каширы через Серпухов и Поленово до Тарусы. Он с мольбертом, а я с книжкой по физике. Он обычно в дороге исполнял оперные арии и романсы, а я подвывал при полном отсутствии слуха. Почему Женька терпел это безобразие? Ума не приложу! Ночевали обычно в кустах на берегу, как положено на Руси странникам. Но один раз повезло. Нас приютила моя родственница, работавшая летом в Поленовском музее. Впечатления остались на всю жизнь: Ока, простор, вечера, палестинские акварели и диорамы В. Поленова, великие полотна его и В. Васнецова. Когда много позднее я попал в Израиль, я был уже готов к восприятию чуда одной из колыбелей цивилизации.

На Оке со мной произошел случай, который я до сих пор воспринимаю слегка сюрреалистически. Мы вчетвером – Женька, я, мой брат Вовка пяти лет и наш приятель Львов из княжеского рода (его родственник Львов был премьером Временного правительства) поплыли по Оке на обычной плоскодонке. Ока – река широкая с очень быстрым течением. Выгребли против течения и посреди реки бросили якорь. Женька собрался писать свои пейзажи, разложил мольберт, кисти и краски, а я встал и стал обдумывать, как бы с лодки нырнуть. Женьке мои раздумья не понравились, он меня толкнул, я с присущей мне «ловкостью» упал на борт и вывалился в реку. Выныриваю и вижу жуткую картину: плоскодонка тихо опускается на дно, борта уже под водой, около нее бултыхаются Женька и князь – оба плавать не умеют, но князь прихватил весла. Посреди, наполовину в воде, стоит Вовка и орет благим матом. Я подплыл к нему и подставил спину. Он на нее свалился и смертельным захватом обхватил мою шею. Я поплыл к берегу на том воздухе, который был в легких. Река широкая, течение сильное. Плыву и чувствую – все, конец. Как оказался с ним на берегу, не помню. Выбросил его на берег, а он продолжает орать: «Мама, никогда больше с ними не поеду!» Поддал ему, чтобы не орал, и поплыл за лодкой. Плоскодонка всплыла, и Женька за нее держался. Я их отбуксировал на берег, там уже был князь с веслами. Лодку перевернули, я собрал мольберт, кисти и одежду, высохли. Вовка, хоть и грозился рассказать о «кораблекрушении», но не выдал нас родителям. Не знаю почему, потом много лет подряд я видел во сне, как будто я наблюдаю уже с той стороны реки и вижу, что мы с Вовкой утонули.

В Соколовой пустыни у меня появилось много знакомых и надолго. Среди них была семья Чистяковых. Женька, как обычно, активно начал ухаживать за одной из двух сестер, я пристроился ему в хвост без особого успеха. В какой-то момент он сделал рокировку от одной сестры к другой, и роман начал развиваться на полных оборотах. На ней он женат, у них сын.

На следующий год двое ребят пригласили девочек Чистяковых в турпоход на Кавказ. Мы очень хотели отправиться вместе с ними, но возникла финансовая проблема, которую Женька решил блестяще. Где-то он раздобыл открытку, на которой были изображены маки фламандской школы. Он состарил холсты, на каждом из них делал рисунок и подмалевок, а я потом разрисовывал. Было организовано массовое производство фламандских маков и их маркетинг. Может быть, они у кого-то и до сих пор висят. Деньги нам были нужны только на путевки, билеты и еду. Когда мы заработали нужную сумму, отправились в турпоход.

Я пытаюсь вспомнить: а во что мы были одеты? Тогда этот вопрос нас как-то совершенно не интересовал. Помню, как во время войны отмачивали наждачную бумагу на тряпичной основе и из нее что-то шили. В 1943 году что-то получали из старой американской одежды, что-то перешивали из остатков былой роскоши, что-то было сталинградским трофеем. Валенки подшивали, но пятки были всегда дырявые. Из телогрейки и ватных брюк мне сшили комбинезон, за что во дворе я получил прозвище «Комбинезон», которое потом трансформировалось в «Робинзона». Даже в Большой театр на галерку ходили в валенках. На галерку пускали, ниже – нет. До сих пор не могу понять, зачем нужен галстук? Уже много позже, когда я стал считать, что меня можно было бы назначить президентом Академии наук, меня поразил Александр Николаевич Яковлев – в то время он был членом Политбюро и секретарем ЦК по идеологии. Однажды он объяснил мне, что они предпочли Г. И. Марчука, так как вид у него был более приличный. Возможно…

Проблема с одеждой возникла тогда, когда мы уже на Кавказе спешили поздно вечером спуститься с гор на турбазу и часть пути проделали на пятой точке. Внизу обнаружили, что выглядим примерно, как скульптура Владимира Ильича после взрыва на Финском вокзале. Запасных брюк не было, пришлось латать эти.

Начался поход из знаменитой турбазы «Теберда». «Теберда, Теберда, голубая вода…» (Ю. И. Визбор). Здесь я впервые увидел горы Кавказа. Как всякое первое впечатление, оно незабываемо. Появилась тяга к горам, и, в общем-то, в результате за следующие полстолетия я побывал почти на всех горах этой планеты. Горные реки, озера, чудесные леса… Наши девочки продолжали доставлять нам некоторые хлопоты, так как к ним клеились разные мужики сверх уже существующих соперников. Московские ребята как-то поблекли довольно быстро, но появились новые. С одним взрослым туристом, «профессором» из Ленинграда, мы с Женькой обошлись довольно подло. Утром за завтраком почему-то кормили супом, и мы в его суп подкинули несколько таблеток пургена. На подъеме он начал отлучаться, а наверху потерял всякий товарный вид. С инструкторами было сложнее, особенно учитывая их грузинское происхождение. Но и у них был большой выбор, так что все обошлось без членовредительства.

Из Теберды отправились в путь через Клухорский перевал. Пока лезли наверх, с наслаждением пили чудесную ледяную воду из горного ручья. Когда залезли, увидели горное озерцо, из которого он вытекал. В его устье лежал раздувшийся труп лошади…

Все было впервые – и ледник, и фирновый снег. Вниз к Сухуми шли по зеленой долине и ели все фрукты подряд, за что и поплатились потом. Наконец увидели море! Опять-таки впервые в жизни. Из сухумских впечатлений осталось только море и маленький подвал, где в литровых бутылках без этикеток, запечатанных сургучом, продавалась настоящая «Хванчкара».

Потом мы с Женькой отправились пешком в Сочи. Путешествие напоминало известное путешествие Остапа Бендера по Военно-Грузинской дороге. С деньгами у нас было негусто. Питались в основном подножным кормом, ночевали в парках и на пляжах на скамейках. В Сочи, уже садясь в поезд, обнаружили в соседнем вагоне мою учительницу литературы. У Женьки сразу же возникли планы ее обольщения, но сам он был не в форме: от некондиционной пищи у него страшно распухла нижняя губа. Чтобы она совсем не отвалилась, он подвязал ее к голове бинтом и в таком виде к амурным приключениям был непригоден. Поэтому он взялся за дистанционное руководство мною. Все пошло относительно успешно. Сидя на подножке вагона, мы прекрасно ехали по цветущему югу. На станциях она угощала нас помидорами. Насколько я знаю, Женька до сих пор сырых помидоров не ест. С учительницей у меня установились прекрасные отношения, и она помогла мне получить золотую медаль, исправив ошибки в выпускном сочинении.

* * *

Последние годы в школе у меня были заняты физикой, кружком, лекциями в университете, но и театр я не бросал. Стояли в ночных очередях, покупали «лишние билетики» перед входом, ходили в Большой театр и в консерваторию. В этом сказывалось благотворное влияние Женьки и девушки, за которой я в это время ухаживал. Она активно готовилась к театральной карьере, и мне приходилось подтягиваться. Обсуждали смысл жизни, читали Аристотеля, Ф. Ницше и О. Вайнингера. З. Фрейд был почему-то недоступен. Начиналась пора поступления на физфак МГУ, который я выбрал.

На доске почета крайний справа – мой отец П. П. Велихов

В этот последний школьный год умер отец. Он был глубоко верующим человеком, как и тетя Вера. Обратить меня в христианскую веру они не пытались. С одной стороны, как я подозреваю, опасались создать для меня проблемы в школе и в жизни, с другой – сказалось влияние немецкого рационализма бабушки. В то же время они не скрывали правды и своего отношения к так называемому «коммунизму». Поэтому я довольно точно представлял, что происходит на самом деле, и соответственно выстроил свою двойную жизнь. Хорошо понимал возможные последствия своей неосторожности и каждый вечер перед сном вспоминал, не сказал ли я чего лишнего. Отец был глубоко нравственным человеком, он не мог дать взятку, проехать без билета, соврать. Но и он не мог выжить без двойной жизни. Для него это было трагедией, а для меня стало нормой. Отец не мог занимать руководящий пост на крупном предприятии, так как не был членом партии (как и его брат, который остановился на звании заслуженного артиста). Но он был одним из лучших монтажников страны, создал контору «Проектстальконструкция», и ему позволили ею руководить.

Отец очень рано окончил Московский институт путей сообщения и с 18 лет начал самостоятельную работу по сооружению мостов. Он был во всех лицах – командовал, вел документацию и бухгалтерию, нанимал работников. Результатом был конечный продукт – мост. И на больших проектах – Днепрогэсе, Магнитогорске, Севмаше, стальном фундаменте Дворца Советов, стальных каркасах высотных зданий Москвы (мы называли их недоскребами) и многих других он стремился к тому же.

Той же философии придерживался и Игорь Васильевич Курчатов. Он любил рассказывать такую историю. При поступлении в институт заполнялась анкета. Так вот одна дама на вопрос: «Род занятий?» ответила: «Занятия были, но родов не последовало». Традиции Курчатовского института совпали с семейными, и я по мере сил старался и стараюсь доводить дело до конца, хотя это далеко не всегда удается. Довольно распространенная в академической среде философия: «Мое дело – фундаментальная наука, а доводить все до конца должен кто-то другой» – мне чужда. Это не означает, что я не признаю значения чистой любознательности, в том числе и за счет государства, т. е. нас с вами, как любил говорить Л. А. Арцимович.

Наоборот, любознательность есть важнейший врожденный инстинкт человечества, приведший к созданию нашей цивилизации. Но не надо путать божий дар с яичницей. Яркий чистый белый цвет получается из чистых цветов радуги. Если цвета не чистые, то цвет получается тусклый и серый. А понятие фундаментальности сводится к понятию бесполезности и безответственности, как часто, к сожалению, бывает в наше время в России. Правда, и не только в России.

Отец был высокоинтеллигентным человеком, уважал интеллигенцию и разделял ее либеральные взгляды. Но всегда утверждал, что наше образование оплачено многими людьми, не получившими его плодов. Мы должны не только испытывать чувство благодарности, но и осознавать свой долг перед ними. Ведь я получил не только бесплатное образование, но и стипендии, медицину, жилье, и кто-то за это заплатил. Долг платежом красен: поэтому с начала перестройки и до сих пор я против теории псевдолибералов о полной свободе от долга, которая оправдывает утечку мозгов. Я за свободу выбора гражданства, национальности, вероисповедания, но не за свободу от долга и совести. Я голосовал за закон о свободе совести, но не за свободу от совести.

Отец как-то раздобыл антологию русской поэзии ХХ века, и я узнал великих поэтов Серебряного века. Он же привил мне любовь к А. Вертинскому, сохранившуюся у меня на всю жизнь. Мне повезло, я побывал почти на всех его концертах после возвращения…

Отец не мог уделять мне много времени – он жил всю жизнь, как на войне, и умер от перенапряжения в 47 лет. Утром собрался на работу, но оторвался тромб, и началась агония. Последние минуты я не застал, так как бегал за кислородной подушкой в аптеку. Его, конечно, больше всего волновало наше будущее. Похоронили мы его на немецком кладбище под колонной Левенштейнов.

* * *

На плечах тети Веры остались мы втроем: Вовка, ее дочь Ирина и я. Начав свою жизнь в семье генерал-губернатора, она осталась одна в сталинской России без постоянной работы, с довольно скромной пенсией. И выдержала. Есть женщины в русских селеньях… Без малейшей жалобы или следов уныния. Всегда энергичная и уверенная в будущем, она ухитрялась помогать еще и своему старому дяде, который последние годы доживал в нашей комнате за ширмой. До революции он был успешным коммерсантом и воспрял при нэпе. Имел особняк около Белорусского вокзала, который, кстати, до сих пор стоит на том же самом месте. В этот особняк на мансарду он пригласил великого скульптора С. Эрьзю. Дядя тети Веры рассказывал, как доходяга – от голода и холода – скульптор таскал на себе огромные куски мрамора на мансарду. С. Эрьзя воскрес, и начался мраморный период его творчества. Потом он уехал в Аргентину и освоил твердое красное дерево. Жил во дворце, питался овсянкой, которую варил всегда сам. Эту привычку к овсянке я перенял и варю ее на завтрак до сих пор… После войны С. Эрьзя выкупил всю свою коллекцию, привез в Москву и бесплатно передал государству. Просил лишь организовать музей. Но для братьев-скульпторов это оказалось неприемлемым. После долгих хлопот музей С. Эрьзи организовали на его родине в Саранске…

Тетя Вера помогала и жене умершего брата тете Бэбе, которую соседи по квартире в Красной Пахре упекли в лагерь. После отбытия срока она тоже жила в нашей столовой и спала на кровати за столом. Примерно к обеду тетя просыпалась и, сидя в ночной рубашке на кровати, переводила Экзюпери. Много лет она прожила в Париже, курила, как сумасшедшая, от этого и умерла.

В моей комнате, кроме нас с бабушкой, проживала сестра ее любовника с мужем, князем Яшвили, бывшим есаулом «дикой дивизии». Они прошли Соловки и Колыму. Каждое утро Наталья Федоровна проделывала следующий ритуал: проснувшись, первым делом показывала кукиш вождю, изображенному на портрете, который бабушка на всякий случай повесила над моей кроватью, и при этом говорила: «Видишь, я все-таки жива». На Колыме она познакомилась со всей верхушкой Ленинградского НКВД. Так что историю убийства С. М. Кирова я знал из первых уст. Наталья Федоровна была монархисткой и люто ненавидела большевиков. На ее глазах они убили отца и братьев, и, кроме того, из-за них она не попала в Париж (это ей обещал отец по окончании гимназии). Наталья Федоровна преклонялась перед Наполеоном, и «Орленок» Э. Ростана вместе с «Сирано де Бержераком» были нашими настольными книгами.

Одно время со мной жил известный геофизик Александр Петрович Гольцов. С ним впоследствии мы стали большими друзьями, а начиналось все традиционно. Он собирался уйти от первой жены – балерины Большого театра. Бабушка ввела меня в эту семью, чтобы я ее «утешил». Вместо этого я подружился с неверным мужем. В войну он попал в лагерь смертников, но был комиссован с открытым туберкулезом. С этим туберкулезом он и завел новую семью, прожив счастливую, хотя и недолгую жизнь. С его родными мы дружим до сих пор.

Кроме постоянных жильцов, бывало много и их друзей, солагерников тети Бэбы: жена Назыма Хикмета, любовница Б. Пастернака, известный писатель Олег Волков, вернувшийся по приглашению В. М. Молотова из Франции, где он участвовал во французском Сопротивлении, и другие. По прибытии в СССР О. Волков быстро очутился в лагере. Уже после его освобождения один из его друзей по Сопротивлению при встрече сказал ему: «Ты знаешь, когда тебя посадили, я подумал, может быть, все-таки что-то было?» «Я подумал то же самое, когда тебя не посадили», – ответил Олег.

Вот такой «ноев ковчег» образовался в нашей части квартиры. В двух остальных комнатах жила семья Коганов и две старушки. Коганы перебрались в Москву до войны, он занимал какой-то партийный пост, она – профсоюзный. Очень милый и забавный был человек. Как-то притащил первый советский фотоаппарат-поляроид. Больше я таких аппаратов никогда не видел. Обучил меня танцевать танго и фокстрот. В театральном кружке нас учили только «падекатр» и «па де труа». В годы, которые я вспоминаю, жизнь Коганов осложнилась из-за так называемой борьбы с космополитизмом. Это был период сталинского позднего антисемитизма. Их уволили с работы, пришлось устраиваться как бог даст. К тому же начался процесс врачей. У нас в семье реакция была правильная – помогали, как могли, но вокруг началась истерия. Даже такая культурная и свободомыслящая женщина, как бабушка Женя, поверила в эту историю.

Почему заинтересованные органы терпели этот ковчег?! Не знаю. В основном, я думаю, из-за мудрости и дипломатических способностей бабы Жени и тети Веры. Конечно, органы были полностью осведомлены, в каждом подъезде был свой опер. Он обходил квартиры, беседовал с жильцами еженедельно. Но соседи, видимо, не стучали, и все обходилось.

* * *

На лето тетя Вера устроилась работать сестрой-хозяйкой в пионерлагерь главка, опекавшего отцовскую контору, а меня взяли туда радистом. Я получил аппаратуру, включая замечательный радиоприемник «Казахстан», который имел коротковолновый диапазон в отличие от приемников в торговой сети. Можно было слушать «голоса», так как на некоторых диапазонах они прорывались через глушилки. Я отправился в лагерь организовывать трансляцию.

Лагерь располагался на московской стороне Оки, между Серпуховом и Тарусой, в деревне Салтыковка. Мне почему-то кажется, что это та самая деревня, в которой старший брат Головлев из романа М. Е. Салтыкова-Щедрина грустно доживал последние дни. По крайней мере, вид из окна моего домика под моросящим дождем на склоне скользкого глинистого оврага точно напоминал сцену из романа. Баба Женя с Вовкой и тетей Верой снимали угол в избе, а я роскошно жил в радиодомике. Со мной жил трубач Гриша из оркестра Эдди Рознера. Он привил мне любовь к настоящему джазу и трубе. В мои обязанности, кроме радиоузла, входила помощь местному цыгану в заготовке мяса на кухню. Он мастерским ударом в лоб забивал бычка, а потом мы вместе спускали кровь и свежевали его. Цыган к тому же варил самогон.

Вторая моя обязанность – помогать в заготовке продуктов и дров водителю полуторки. В российской глубинке водитель грузовика – это совершенно особый социальный тип. Владея полуторкой, он был материально независим и духовно свободен. Был исключительно информирован по всем вопросам от местных сплетен до мировых проблем. Он обладал врожденным юмором русского крестьянина и изъяснялся на богатом и ярком языке с изрядной долей матерка. Мне в жизни несколько раз посчастливилось общаться с такими людьми, и это общение сильно обогатило меня. В одну из поездок за дровами мы с риском для жизни переезжали мостик через речку. Однажды он предложил этот мостик свернуть. Пусть, говорит, колхоз починит. Мостик, видимо, не ремонтировали после революции. Мы его свернули, но, когда приехали через неделю, мостик так и лежал на боку. Все уже ездили вброд. Может быть, так до сих пор и ездят. Ранним утром, когда мы направлялись в Серпухов за продуктами, я наблюдал новые тогда для меня сцены: кучки наркоманов на пороге аптек, дожидающихся открытия.

В нашу мужскую компанию входил еще рабочий-хохол. В армии он был старшиной, обладал неимоверной силой и олимпийским спокойствием. Рассказывал, что перед атакой принимал свои 800 граммов и шел под пули. Охотно верю. Последний мужик, местный Кулибин, был хозяином избы, где мы снимали угол. Он командовал дизель-генератором. Обороты регулировал с помощью спички и резинки от трусов, так что стабильность напряжения оставляла желать лучшего. С юных лет был радиолюбителем и постоянно сидел в моем радиоузле. Женский персонал перекрывал весь спектр. Слева располагалась пионервожатая, жена Гриши. Он поколачивал и ее, и ее ухажеров. Справа – классическая сталинская директриса. Учитывая еще, что у Вовки случился приступ аппендицита, после которого он ухитрился сбежать из больницы, скучать было некогда.

Апофеозом оказался прощальный ужин. Директриса расщедрилась на бутылку портвейна. Это так возмутило Гришу, что бутылку он выкрал, мы ее выпили, а внутрь налили какой-то дряни. Начало ужина я пропустил, так как налаживал трансляцию. Когда пришел в столовую, ужин был в разгаре. Цыган подчерпнул мне из-под стола из молочного бидона кружку самогона, потом вторую. Я как был в болотных резиновых сапогах по колени в глине, так и пошел танцевать. Закусить не успел. Пригласил тетю Веру. Она быстро уговорила меня идти спать. Я человек покладистый, пошел. Дошел до своего крыльца. На крыльце увидел белое привидение в кальсонах. Попытался его обойти. Не удалось. Обнял его, и мы оба свалились с крыльца в жидкую грязь. Он снизу, я – сверху. И мгновенно заснул. Как он из-под меня выбирался, не помню. Утром выяснились подробности ночного происшествия: мое привидение оказалось мелким начальником из главка, который приехал в лагерь на кормление. Скандала он не поднял и тихо исчез, как и полагается привидению. Директриса искренне удивлялась: «Как удалось так напиться с одной бутылки портвейна?»

В конце лета случилось еще одно печальное событие: умерла баба Женя. Умерла тихо, легла отдохнуть и не встала. Она болела астмой и грудной жабой. Может быть, она умерла от сердечного приступа, но может быть, и от стресса, как теперь говорят.

Когда умер отец, она осталась на руках тети Веры. Ее сын попал в очередную партийную чистку. Он ухитрился вступить в партию из патриотических соображений перед самым наступлением немцев на Москву. Его обвинили в попытке предательства родины. Сыграла роль, наверное, и его фамилия – Евреинов. Он же не мог объяснить, что это старинная русская дворянская фамилия. Когда-то он шутил: «Во всем Наркомавтопроме один русский, да и тот Евреинов». Теперь было не до смеха. И бабушка обоснованно боялась, что в результате его сошлют или посадят. Этот ли удар привел к смерти или она приняла более радикальные меры сама, что при ее характере было вполне возможно, мы уже не узнаем. Похоронили ее на деревенском кладбище, отвезли на телеге. Кто же тогда знал, что совсем немного оставалось папе и бабушке дожить до смерти усатого злодея, но не удалось.

* * *

Летом я прошел собеседование, и меня приняли на физфак МГУ. Кроме золотой медали, у меня были грамоты олимпиад, выставок школьного творчества и персональная пенсия, что было нелишним при моей анкете. Беседовал со мной Пугачев, тот самый, который наблюдал за П. Л. Капицей во время его домашнего ареста. Запомнил единственный вопрос. Он назвал какую-то японскую фамилию. Я из общих соображений ответил, что он, наверное, военный преступник. «Нет, – сказал с ехидством Пугачев, – он секретарь компартии». В университет меня все же приняли.

Комплекс на Ленинских горах не был еще готов, и мы занимались на Моховой и в Сокольниках. Нравы были патриархальные, и в перерыве между семинарами можно было забежать в столовую, съесть пару котлет и выпить стакан водки. Содержание первого курса по физике и математике я в общем уже знал (были какие-то дыры, как обычно при самообразовании), поэтому располагал свободным временем. Т. П. Кравец устроил меня в лабораторию к члену-корреспонденту Академии наук В. К. Аркадьеву, и мы с ним стали выбирать тему. В это время появилась книга Х. Альфвена «Космическая электродинамика». В СССР никто этим еще не занимался. Я знал уравнения Максвелла и хорошо усвоил фарадеевскую модель электромагнитных полей. Мы выбрали это направление и, как оказалось, на всю жизнь. Я захотел получить в лаборатории альфвеновские волны. Для этого нужна проводящая жидкость, а в моем распоряжении была только ртуть. Но ртуть тогда была в изобилии: и в лаборатории В. К. Аркадьева, где ее использовала его покойная жена Глагольева-Аркадьева, и у меня в школьном кружке, которым я продолжал руководить. Я приспособил бритвенный стаканчик, небольшой моторчик с пропеллером и раздобыл довольно большие электромагниты. В лаборатории у меня были мощные источники постоянного тока, а в школе – унформер. Так что я довольно быстро получил первый нетривиальный результат: магнитное поле может дестабилизировать поток (вопреки общепринятому тогда в академических кругах мнению). Причина была простая: без поля ртуть в стаканчике над пропеллером вращалась однородно, а в поле вдоль силовых линий возникал вращающийся над пропеллером цилиндрик. Вокруг него на периферии ртуть стоит. Поэтому между вращающейся и покоящейся ртутью возникает тонкий цилиндрический слой с большим перепадом скорости, и в нем, из-за неустойчивости, вихревая дорожка – очень красивое кольцо вихрей, как в шарикоподшипнике.

В Швеции похожее явление наблюдал Б. Ленерт, но я тогда этого не знал. На самом деле это только половина всей истории. Вторую половину я сделал уже теоретически в своем дипломе. Сегодня это самая цитируемая моя работа, которая до сих пор не окончена ни мной, ни другими учеными, работающими над этой задачей больше полстолетия. Но об этом позже.

Для получения альфвеновских волн я пытался раскрутить ртуть как можно быстрее, в том числе и током. Она плевалась, кипела, но быстро крутиться не хотела. В это время умер В. К. Аркадьев, и меня тут же вышибли из лаборатории. Оказывается, сотрудники втайне ненавидели и Аркадьева, и его жену, и их ртуть. Их больше привлекали так называемые философские проблемы физики.

Вот таким я был в ранние студенческие годы

* * *

1952 год был пиком маразма в советской науке. Вышли «гениальные» труды вождя по языкознанию и экономике. Прошел XIX съезд КПСС. Бушевала лысенковщина под партийным руководством товарища И. И. Презента. «Великий» партийный ученый тов. О. Б. Лепешинская получала жизнь самозарождением из грязи, и ее научный прорыв углублял и расширял «замечательный» сын армянского народа тов. Башьян. «Выдающийся» философ Э. Я. Кольман громил квантовую химию в лице теории резонанса. Не менее преданный партии и лично тов. И. В. Сталину членкор АН СССР А. А. Максимов готовил вместе с партийной бюрократией разгром современной физики. Разгромное совещание было остановлено на ходу демаршем И. В. Курчатова: либо марксистское мракобесие, либо бомба (либо подтяните трусы, либо снимите крестик). Вождь временно выбрал бомбу.

Начиная с середины 30-х годов, после расстрела декана Б. М. Гессена и разгрома школы О. Мандельштама, физфак стал опорой реакции и обскурантизма. С трибун неслись погромные речи в адрес А. Эйнштейна и Н. Бора. Я тихо ушел в лабораторию акустики и паял усилитель с супербольшим усилением. Потом Коля Рамбиди познакомил меня с ребятами на химфаке, и я начал собирать четырехмиллиметровый интерферометр для радиоспектроскопии.

На физфаке учебная жизнь шла своим чередом. На лекции я не ходил и поэтому не озаботился выучить аналитическую геометрию. Знаменитый Модемов поставил мне «неуд». Три двоечника (мы с приятелем-однокурсником и Мухин со следующего) собрались отметить это обстоятельство на верхнем этаже ресторана «Москва». Рядом оказался парень с Севера, который начал угощать нас закусками и щедрой выпивкой. Напившись, он заявил, что знать нас не знает, и отказался платить. Кое-как мы наскребли нужную для расплаты сумму, но злобу затаили. Выйдя вместе из ресторана, не нашли ничего лучшего, как свести с ним счеты посреди площади Свердлова. Нас тут же «загребли» и препроводили в участок. А когда составляли протокол, обнаружили у северянина порядочную сумму денег и тут же нас отпустили как лишних свидетелей. Крупно повезло. Таких проходов по краю пропасти за время учебы было у меня три-четыре. Хотя выпивали регулярно: начинали с есенинского подвала (теперь там «Детский мир»), через коктейль-бар в начале улицы Горького и заканчивали в пивной на Пушкинской площади. Но судьба зачем-то нас берегла. Были и другие рискованные мероприятия. Один знакомый профессор организовал меня и моего школьного друга Гогу в кружок по изучению ленинской фальсификации истории. Это тянуло уже на хорошую 58-ю статью. Но никто не проболтался, и обошлось. Так прошел первый год студенчества.

Переезд в новое здание университета совпал со смертью вождя. Была весна. Помню солнечный день и радостное чувство освобождения. Жаль было, что отец и бабушка до него не дожили. Конечно, это чувство настолько контрастировало с искренним или показным выражением скорби окружающих, что только подчеркивало глубокую щель, разделяющую нас. Но я уже к этому привык и приспособился. Пошел со своей студенческой группой в Колонный зал. Зачем? Не знаю. На всякий случай или просто из стадного чувства. Гроб стоял в колонном зале, народ огромной толпой валил проститься. Любой мог прийти и посмотреть на Сталина в гробу, никакого особого контроля на входе не было. Какая-то небольшая прослойка людей его ненавидела. Но в целом – война, победа, пропаганда привели к тому, что он для многих был богом. Поэтому в день похорон было какое-то помешательство. Добрались до Трубной площади и с большим трудом вывели наших девочек из возникшей мясорубки.

Вдобавок к репетиторству я устроился на полставки в Институт электрификации и механизации сельского хозяйства, где директорствовал мой дед, Михаил Григорьевич Евреинов. У него были какие-то особые отношения с Н. А. Булганиным, которые он не рекламировал. По этой линии институт деда имел блок импульсного питания от мощной радиолокационной станции и пытался использовать эту технику в интересах сельского хозяйства: например, пропуская импульсы через почву, ученые пытались уничтожить зимующего колорадского жука. Дед поручил мне статистически проверить их выводы. Я изучил по учебнику А. В. Леонтовича (отца академика) основы теории вероятности, метод наименьших квадратов и обработал результаты. Получилось, что среднеквадратичная продолжительность жизни жука росла с дозой облучения. Этот вывод сельскохозяйственную ученую братию совершенно не устроил, и они попытались от меня просто избавиться, но не удалось. Пришлось поломать голову. Я им предложил такую гипотезу: жук умирает в основном от желудочных заболеваний, а импульсы могут уничтожать вредную микрофлору в почве, т. е. являться как бы физиотерапией. Они начали творчески развивать эту гипотезу, а я ушел от греха подальше. Кроме материальных результатов этот опыт принес мне и моральное удовлетворение, так как продемонстрировал практическую ценность и мощь научного подхода даже в такой мутноватой области. Таким образом, жизнь у меня была плотно заполнена.

* * *

Летом я поехал на Оку в Соколову Пустынь, к знакомой бакенщице (сейчас это не ходовое слово, и не знаю, осталась ли такая профессия, бакенщики – это такие люди, которые присматривают за специальными навигационными приборами на реке, бакенами) – мы дружили с ее сыном. Спали на сеновале: бакенщик, я и служивый (весьма предприимчивый малый, отставной офицер). Вставали к полдню и залезали загорать на крышу. Бакенщица кормила нас жаренной на сале картошкой с огурцами и ставила бутылку водки. После позднего завтрака шли на берег Оки устанавливать сеть в 150 метров под пляжем, на который выходило на водопой стадо. В сеть шел так называемый «говенный король» – рыбка длиной сантиметров двадцать. Улов составлял три-четыре бельевых корзины. Затем мы зажимали каждую рыбку в кулак, она разевала ротик, и мы насыпали туда примерно 150 граммов песку. После этой процедуры бакенщица брала корзины на коромысло, разносила рыбу дачникам, продавая ее на вес.

Два-три раза мы поднимались до Серпухова вверх по течению на лодке, прицепившись к плывущей барже. Потом тянули вниз ту же 150-метровую сеть: двое в лодке (один греб руками, а другой ногами, лежа на спине), а третий тащил ее по берегу, так как отпускать сеть было нельзя. Иногда прямо в сапогах и телогрейке третий падал с берега в реку. Вылезал, все сохли у костра и двигались дальше. Рыба попадалась уже разнообразная и вкусная. Правда, случалось поймать и стаю ершей. Тогда сеть превращалась в длинную колючую веревку, распутывали ее по нескольку часов. Так я прожил полтора месяца и в сентябре вернулся в Москву.

За это время расстреляли Л. П. Берию, у власти остались Н. С. Хрущев и Г. М. Маленков. Шло медленное облегчение режима. Жизнь слегка улучшалась, и люди надеялись на светлое будущее. В октябре на физфаке произошло знаковое событие. На физфак с физтеха после изгнания П. Л. Капицы перевели студентов, занимавшихся атомной и ядерной физикой, и создали отделение строения вещества. Таким образом, вместе с новым Научно-исследовательским институтом ядерной физики появился центр подготовки специалистов по новым ядерным специальностям с аурой секретности и особой государственной важности. Новые студенты принесли с собой свободомыслие и уверенность в своей миссии. Это сразу же сказалось на факультетском комсомольском собрании. Прозвучала откровенная и жесткая критика в адрес профессуры, деканата и содержания образования, отсутствия на факультете крупных ученых и обскурантизма. Готовилась и проводилась эта акция старшекурсниками, мы же – первокурсники и второкурсники – были в основном восторженными зрителями. Я, правда, тоже не удержался и обругал наших профессоров по физике. Неожиданной стала домашняя негативная реакция бабушки Веры. Оказалось, что в юности один из тех, кто попал под эту «опалу», – старенький профессор Б. К. Млодзевский – приударял за бабушкой Верой, и они на меня очень обиделись. Но в итоге собрание приняло радикальную резолюцию с требованием реформ и решило направить ее прямо в Президиум ЦК КПСС. Разразился грандиозный скандал. Ректорат, партком, райком и комитет комсомола МГУ всполошились и попробовали его притушить. Не тут-то было! Собрание, взяв пример с французского Национального собрания времен Французской революции, расходиться отказалось, резолюцию приняло и направило ее прямо в Президиум ЦК в обход всех обычных каналов. Мое личное участие в этой гражданской акции было скорее пассивным, однако сама акция и ее успех сыграли огромную роль в развитии моего самосознания и характера.

В декабре ведущие академики во главе с В. А. Малышевым, министром среднего машиностроения, т. е. атомной промышленности, направили в ЦК аналогичное письмо, и лед тронулся. В 1954 году сменили декана и пригласили на физфак академиков И. Е. Тамма, Л. Д. Ландау, М. А. Леонтовича, Л. А. Арцимовича, создав новые кафедры, включая кафедру атомной физики. Я подал заявление, и меня с несколькими друзьями перевели на отделение строения вещества. Учиться стало интересней, я даже начал ходить на некоторые занятия, например лекции профессора И. Е. Тамма. К концу лекции он обычно исписывал плотно всю доску и говорил: «Ну, я немного запутался, завтра вам все объясню». Мы участвовали в творческом процессе, и это было восхитительно!

Был хороший практикум и прекрасный радиопрактикум. Я продолжал работать на химфаке над своим радиоинтерферометром. Нужно было умножать частоту (так как промышленность изготавливала только восьмимиллиметровую аппаратуру, а интерферометр был четырехмиллиметровый), приспосабливать остальные устройства, осваивать синхронное детектирование и т. д. МГУ снабжался отлично. За консультациями я отправился в лабораторию А. М. Прохорова, они мне очень помогли, и с А.М. у меня установились близкие отношения на всю жизнь.

Деревня Соколова пустынь: Женя Велихов торгует рыбой, а Витя Титов собирает деньги

Во времена преподавания на кафедре у Арцимовича, читаю лекцию на физфаке. Кто-то из студентов щелкнул

* * *

На нашем факультете была очень серьезная туристическая организация. После странствий с Женькой по России и Кавказу подмосковный туризм меня увлек. Это были зачатки той культуры, которая получила в дальнейшем название «культуры шестидесятников» вместе с ее главными представителями Окуджавой, Высоцким и другими бардами, вместе с новым театром и самиздатом. Впрочем, в эту среду я глубоко не погрузился – у меня было много других интересов.

Летом 1954 года я устроился коллектором в заполярную экспедицию Института географии. Экспедиция должна была подготовить данные для проекта железной дороги из Европы в Азию через Кокпельский перевал Уральского хребта. Мои задачи были чисто хозяйственными: получить экспедиционное оборудование, продукты и загрузить все в поезд «Москва – Воркута». На этом поезде вместе с геодезической партией железнодорожников мы отправились до станции, откуда отходила так называемая «Мертвая дорога» на Лабытнанги, Салехард и Норильск. Построен был только участок до Лабытнанги. Дорога строилась ГУЛАГом, и лагеря располагались по всей ее длине. После смерти Сталина строительство прекратилось, лагеря закрыли. В том году прошла знаменитая Маленковская амнистия.

Участок Москва – Котлас запомнился несусветной жарой. В академической партии было два начальника – главный и мой, его заместитель, а также два коллектора – студентка и я. Я было намерился приударить за студенткой, но мне доходчиво объяснили, что она занята. Партию железнодорожников возглавлял майор весом в 130 кг. Как-то на остановке мы побежали за пивом. Бочка и очередь к ней оказались по другую сторону забора. Я полез на забор, а майор, несмотря на свой вес, бодро на него запрыгнул. Забор не выдержал и обрушился на бочку и очередь. Мы сбежали, но без пива. В поезде он обучал меня пить неразведенный спирт. Граненый стакан заполнялся спиртом, а сверху тонким слоем добавлялась наливка. Затем нужно было на выдохе аккуратно все это выпить. Навык был серьезным, и ошибки в исполнении были чреваты последствиями. Еще одной новостью для меня была нестандартная половая ориентация майора. Слава богу, он запасся партнером-географом, который сопровождал его в этой экспедиции, и мне ничего не грозило, но с этим явлением я столкнулся первый раз в жизни.

Мое экспедиционное образование продвигалось весьма быстро. На станции мы перегрузили багаж и отправились в Лабытнанги. Скорость существенно уменьшилась из-за того, что построенное на вечной мерзлоте полотно стало со временем волнообразным. По сторонам мелькали брошенные лагерные зоны с вышками и колючей проволокой. «Пристанище гусей, окраины России…» (В. Туриянский). Над воротами зон дружелюбно висели выцветшие лозунги «Добро пожаловать!».

В Лабытнангах мы расположились в домике экспедиции и начали подготовку к отъезду. Наняли лошадей, проводника из местных и трех рабочих – двух недавно амнистированных и одного, коми по национальности, мастера на все руки, похожего на индейца из романов Фенимора Купера. Поехали на катере в Салехард через пойму Оби. Зрелище неописуемого величия! Могучая река без конца и края! Низкие берега, поросшие лесотундрой. Второй раз я попал туда через 53 года и испытал то же волнение.

С реки Салехард не виден, но из-за поворота поплыли пустые бутылки, наконец появился берег с убогими хижинами и кое-какие городские постройки. Берег представлял феерическое зрелище. Стояла жара, и он был усыпан купающимися мужиками, в основном недавними зэками. Никаких купальных принадлежностей для них, конечно, в магазины не завезли, поэтому они плавали в разноцветных женских панталонах того типа, какие Жерар Филип привез из России и демонстрировал в Париже… Розовой, фиолетовой и других приятных расцветок.

Лошадей и рабочих с проводником мы отправили в тундру на место встречи к реке Кокпела, а сами пытались договориться с летчиками о перебросе. Летали двухместные самолеты «Ш-2» – так называемые шаврухи. Одномоторный фанерный самолет, обклеенный серебрянкой, взлетал с воды и садился на небольшие озерца, которых в тундре было предостаточно. Отправили моего начальника Е. Кунегина и несколько ящиков сгущенки. Тут случилось ЧП. Кто-то заблудился в тундре, и начались поиски. Пока искали, у летчиков закончился лимит полетов. Кунегин сидел на озере, обжирался сгущенкой и пускал ракеты. Л. Долгушин вел переговоры с летчиками. Сошлись на том, что надо помочь подклеить серебрянку и выпить с ними бидончик спирта. Отправили на это дело меня. Дело оказалось нелегким, особенно в части потребления спирта, но обошлось. Закинули нас на озеро, скоро подошли и лошади.

Вечером первого дня я решил продемонстрировать свой трудовой энтузиазм. С трехрядной сетью я умел обращаться, но не учел, что сеть может быть некондиционной. Грузила проваливались в ячею, так называемую режу. Я плыл по озеру в резиновой лодочке, распутывал и ставил сеть. Меня жрал гнус и все, кому не лень: комары, мокрец (наногнус) и самая агрессивная мошка – черненькая, с белыми ножками, она напоминала в миниатюре правительственный лимузин ЗИЛ-110. Мошка не сосет кровь, а выгрызает мясо. Я греб, распутывал, ставил сеть и обмывал лицо водой. Кое-как справился, пошел спать. Утром вышел из палатки и удивился: мир вокруг я видел, как через танковую щель. Народ, глядя на меня, покатился со смеху. На лице не было ни глаз, ни ушей. Голова представляла собой большой бело-розовый шар. «И ахнул от ужаса русский народ – Ой, рожа, ой страшная рожа!» (А. К. Толстой). Зато это была мощнейшая вакцинация, и я до сих пор спокойно переживаю любой гнус. А рыба была одна из самых вкусных в мире – пыжьян и муксун. Меня научили готовить малосол: рыбу слегка солили внутри и клали в мох; через сутки мясо начинало отваливаться от костей и напоминало по консистенции густую сметану.

Перед выходом в поле отпраздновали с соседями день железнодорожника, как положено. Я допустил бестактность. Проводник потребовал еще выпить, и Кунегин послал меня за спиртом. Мне стало жалко спирта, и я налил ему тройного одеколона, что было политически некорректно. Проводник выпил с выражением лица Ф. Раневской в фильме «Свадьба». (По фильму, А. Грибов налил ей что-то в рюмку, а Ф. Раневская, выпив, застыла с окаменевшим лицом, из уголка ее рта потекла струйка жидкости…)

Проводник встал, вышел, и больше мы его не видели. Потеря была небольшая, так как у нас была карта и еще один проводник, но мне попало и за одеколон, и за проводника. Спасло происшествие с железнодорожниками: сначала геодезист залез головой вперед спать в спальный мешок и чуть не задохнулся (мы помогли его вытащить). Потом железнодорожники решили отметить это событие салютом из ракетницы, правда, не выходя из палатки. Палатку потушили и на радостях забыли про мою историю с проводником…

Некоторое время жили в лагере. Охотились. Однажды к нам приехали ханты. Предложили шкуры молодых оленей-важенок. На следующий день отправились к ним. Был Ильин день – яркий и солнечный. Вокруг снежные горы. С помощью лаек ханты собрали оленей и начали выбирать важенок под один тон для шубы девушки начальника. Выложили их перед нами, согласовали. Одну тушу освежевали и разрезали пополам. Вынули внутренности и заполнили кровью с солью. Сели вокруг есть мясо, обмакивая его в кровь. От нашей партии выделили меня. У меня тогда зубы были хорошие, мог достаточно выпить спирта и – что очень важно! – я курносый. Откусить еще теплое мясо оленя невозможно. Хозяева использовали острый нож, которым быстро орудовали перед носом, отрезая куски. К счастью, и у них, и у меня были короткие носы.

На следующий день ханты играли «в очко», а когда один из них все выиграл у своих, приехали играть к нам. В нас взыграл синдром белого человека – неужели не обыграем этих чучмеков?! Я все понял и ушел, проиграв двухнедельную зарплату, с остальными вышло хуже – наш гость обладал фантастической оперативной памятью.

Начался переход через Кокпельский перевал. Мне выдали коня – маленького, мохнатого и очень ловкого. С этого дня началась моя долгая любовь к лошадям. Шли сначала по лесотундре, потом вдоль Кокпелы. Горная речка состояла из бочагов и перекатов. В бочагах стояли хариусы. Я перекрывал бочаг небольшой сеткой, залезал в ледяную воду и гонял хариусов, пока все они не запутывались в сетку. В процессе нужно было нырнуть к запутавшемуся хариусу, прокусить ему загривок, пока он не выпутался, и плыть к следующему. Проводник с высокого берега считал добычу. Тут же на берегу устраивали коптильню и коптили рыбу. Свежекопченый хариус – потрясающий деликатес, даже под спирт. Муксун, пыжьян, хариус и, позже, в Салехарде, нельма! Такой вкусной рыбы я не ел ни в одном из лучших ресторанов мира.

Добрались до устья Кокпелы, где она впадает в известную реку Сосьву (сосьвенская селедка – маленькая сиговая рыбка – считается замечательным деликатесом, похожим на ряпушку из Плещеева озера). Сосьва – мутноватая равнинная река, а Кокпела – чистая горная речка. Там, где они смешиваются, в чистой струе живет таймень, а в мутной – щука. Щука боится тайменя – он сильнее и больше. Долгушин в Москве ухитрился достать новый немецкий спиннинг и жаждал испытать его в деле. Забросил, клюнул окунь. Тащил, тащил его, и спиннинг сломался. В итоге дорогая снасть была испорчена, а удалось вытащить лишь небольшого окунька.

В это время мы с проводником начали рыбалку с лодки и якоря. Он отломил от ложки ручку, сделал дырку в ложке, засунул туда подковный гвоздь, привязал веревку и бросил в реку. Довольно быстро ложку заглотнул таймень. С большим трудом мы втащили его в лодку. Сохранилась фотография: я держу вертикально тайменя, хвост которого на земле, а голова чуть выше моего плеча; в его пасти легко бы поместилась и алюминиевая миска.

Позже у меня появилась еще одна обязанность: сдуру рабочий подстрелил молодого орла, и я его выхаживал. В дороге он был привязан к седлу лошади за ногу и когда расправлял крылья, то покрывал ее от холки до хвоста. В тайге проблем с пищей для него не было, я стрелял ему уток и куропаток. Утку он разрывал на три-четыре части и заглатывал целиком с перьями. Потом ложился на зоб и переваривал. Остатки извергал в виде извести на 2–3 метра. С нами был хитрый местный пес, который все время обманывал благородного орла. Сначала он ходил на недоступном для орла расстоянии. Орел следил за ним непрерывно, иногда переворачивал голову «вверх ногами». Постепенно траектория приближалась к вожделенной утке. В какой-то момент пес молниеносным движением хватал утку и убегал. Он проделывал этот трюк многократно и с полным успехом…

На Сосьве мы построили плот, лошадей с проводником отправили обратно, а сами поплыли к Сосьвинскому Сору – огромному разливу Сосьвы перед впадением в Обь.

Экспедиция на Урал (1954). Проводник, повар и я. Идем через перевал к Оби, перегоняем коней

Экспедиция на Урал (1954). Переходим через реку Кокпела

Во время экспедиции. Мы выходили на Обь и когда уходили из лагеря, чтобы медведь не съел овес, мы его привязали. Но медведь все равно забрался и все съел. Наверху: начальник партии

Речка Кокпела, таймени

Тот самый орел. Пока мы плыли по реке Сосьве, он постоянно сидел на носу, привязанный за ногу веревкой

Шагаем через речку Кокпела, слева проводник, сзади я, справа – рабочие

Я (в центре) строю плот для сплава по реке Сосьве

По дороге встречали лосей, вышедших на водопой. Плота они не боялись. Уже на Соре встретили стаю лебедей. Какое-то время могучие птицы летели рядом. В устье мы подождали пароход и на нем по Оби поплыли в Салехард. Публика здесь была сомнительная, но орел прекрасно охранял наш багаж на палубе. Белый круг вокруг кучи багажа означал границу запретной зоны, и никто не рискнул в нее проникнуть. Прибыли в Салехард. К этому времени орел уже оклемался, и я его выпустил. До сих пор воспринимаю его как близкого друга.

Экспедиция затянулась, я немного опаздывал на занятия, и в ресторане «Белый дом», запивая нельму в кляре «белой пургой» (смесью водки с шампанским), мы сочинили телеграмму в МГУ о том, что партия с Велиховым застряла из-за снегопада в горах, принимаются меры спасения. Эта телеграмма очень подняла мой престиж на физфаке.

Вот так я нашел выход моей тяге к бродяжничеству. Эта болезнь, оказалось, передается по наследству – ее унаследовал мой старший сын.

* * *

На отделении строения вещества собралась сильная теоретическая группа, и я, хотя и продолжал работать на химфаке, все больше втягивался в теоретическую физику. В результате нашей победы преподавание кардинально улучшилось. Третий курс промелькнул довольно быстро.

В стране прошел XX съезд партии, где с докладом выступил Н. С. Хрущев. Для меня в докладе ничего нового не было. Начиналась «оттепель». Я подал заявление на реабилитацию деда. В первый раз мне отказали, так как он шел по делу Промпартии. И хотя мой дядя не рекомендовал мне продолжать попытки, я упорствовал. Со второго раза деда реабилитировали.

Летом следующего года я опять поехал в Заполярье, в Карелию, в геологическую экспедицию, где по статусу был рабочим: копал закопушки и шурфы, варил пищу, носил образцы и грузы, охотился и отвечал за лошадь.

Моим начальником стал аспирант Андрей. Он был настоящим трудоголиком, и когда я догнал Андрея с его коллектором уже в Карелии на реке Лоте, он дал нам первое задание: выдал бур, объяснил (как оказалось, неправильно), как его собирать, и отправил бурить на болото. Мы загнали бур метров на двадцать, потянули вверх и вытянули ручку. Бур находится в этом болоте до сих пор… Этот печальный опыт оказался только началом. Андрей честно изучал технологию полевой работы по «Справочнику геолога» академика В. А. Обручева. Но книжная наука ему не очень помогала в реальной жизни. Мы собрались плыть по Лоте на резиновой лодке. Андрей все упаковывал сам в соответствии с инструкциями академика. Но топор положил лезвием к борту. На самом перекате топор проткнул борт. Вещи мы кое-как достали, высушились и заклеили лодку. Больше приключений не было за исключением одного. На одном из привалов на противоположном берегу показались пограничники и потребовали перевезти их на наш берег. Они искали то ли шпиона, то ли контрабандиста. Уже оттолкнув лодку, на воде, Андрей сел на борт (я греб) и вытолкнул пробку. Лодка пошла ко дну. Было неглубоко, и пограничники выбрались, неся оружие над головой. Я думал, нас застрелят, но они оказались покладистыми: поматерились, выпили спирта и ушли.

Дальше мы шли пешком. Рюкзак весил 40 кг. С привала вставали рывком и некоторое время бежали за рюкзаком. Пыль, жара, гнус… «И только пыль, пыль от шагающих сапог» (Р. Киплинг). Но не трудностями едиными… Как-то на привале около речки варили гороховый суп с тетеркой. Вдруг услышали мощный шум. По речке из-за поворота вылетели лебеди. Крылья их, казалось, доставали до берегов. Красавцы, но в свете заходящего солнца они выглядели птицами Апокалипсиса…

Андрей где-то выпросил лошадь, которую мы навьючили и пошли вперед. На привале я ее стреножил. Не успели развести костер, как она запрыгала домой со страшной скоростью. Побежали ей наперерез. Коллектор, по прозвищу Слон, с лошадьми дела не имел и решил подойти к ней сзади. Тут же получил по зубам. Наконец, поймав лошадь, дошли до погранзаставы. На заставе нас обычно кормили. Помню пышный пшеничный теплый хлеб местной выпечки со сливочным маслом. Сейчас такой хлеб пекут только в моей деревне под Переславлем-Залесским. И больше нигде в мире. Мы съедали по буханке, в дорогу нам давали еще по буханке, которые мы съедали сразу же, за ближайшим холмом. В этот раз мы попросили запереть лошадь в сарае. Мешок с овсом оставили снаружи. Сидим у костра, слышим: кто-то чавкает. Прибежали, видим: лошадь вылезла через окно и жрет овес! Дальше – больше: на ночлег поставили палатку, лошадь я стреножил, и мы легли спать. Прибегают пограничники, кричат: «Это ваша лошадь на полигоне? Сейчас стрельбы начнутся!..»