Читать книгу Журнал «Юность» №02/2024 - Литературно-художественный журнал - Страница 2

Люди в кафе.

Немецком? Австрийском?

Пиво бликует и стынут сосиски.

Глади залива:

В тумане зависли ивы да вербы.

– Просто пейзаж,

не ищите в нем смысла.

Польша, Судеты: все было так быстро.

«Тигры» под Вязьмой, в пустыне ливийской.

Так далеко иль, может, так близко?!

Жизнь заставляет всех торопиться:

Серьги – в ломбарды, муку – по крупицам.

(Западный фронт у германской границы.)

Bruder ваяет бюсты нацистов,

English зубрит по ночам его sister.

Время взорвется бомбой английской.

Над Кенигсбергом? В небе берлинском?

– Просто сюжет,

не ищите в нем смысла.

Блюзы играла жизнь-пианистка;

рушила Стену, немея от свиста.

(Отверженная гордость подвигу равновелика

в Германии, оглохшей от собственного крика.)

Ангел в плаще, с ликом арийским

встречных прохожих подслушивал мысли.

Евро кривая над Рейном зависла.

– Просто объект, не рождающий смысла.

В ямах дворов лишь бесы да птицы.

Беженец-ветер в метро приютился.

Ты умираешь, ты хочешь молиться,

Жить еще долго… просишь проститься.

Ангел крылатый с ликом ливийским

так далеко…

Фантастически близко.

Стыд – это сон. Ты очнешься под сводами,

Там, где кончаются войны и споры,

Вспомнишь кошмар свой про город обглоданный

И не узнаешь себя и собора.

В новом году наяву тут проснусь и я

В светлой мансарде. Окно мне покажет,

Как тут моя потаенная Пруссия

Дышит из трубочек паром лебяжьим.

Бейся о панцирь небес амальгамовых,

Теннисный мячик балтийского солнца!

Хворый трамвай, по проспектам прихрамывай

В храм, где русалкою крест обернется.

В дом, где живут, не тужа, за орга́нами

Духи поэзии, веры и звука,

В мир, куда ложью, огнем и таранами

Серости к нам не пробиться сторукой.

Ветви и снег – все застыло гравюрами,

Холод скребет в тайную дверцу.

Греются бог мой и Бах под нервюрами,

Кнайпхоф стучит терракотовым сердцем.

Чернила внедряются в кожу

Словами живого письма,

Над ним посмеяться не сможет

Надменная донна, жена.

– Хозяйка морей и короны,

Инфанта, моя госпожа,

Эскудо, солиды, дублоны,

Как листья, над вами кружат.

Вы деньгам не знаете счета,

А я их клинком добывал

С тяжелой испанской пехотой,

Шагая за огненный вал.

Сокровища – мутные реки —

Стекаются в дамский чулан

И падают навзничь ацтеки,

И рушится Теночтитлан.

Легко обвиваете шею

Рядком пламенеющих бус,

Но вымпелы черные реют —

Пираты громят Веракрус.

Колония стала могилой,

Но вам эта смерть не к лицу,

И вы улыбаетесь мило

Придворному фату-самцу.

Над темным потоком Табаско

Сойдутся армады мошки́,

Сгустятся над пальмами краски,

Закончатся эти стишки.

«Дублоны, солиды, эскудо?»

Копейки на карте лежат.

– Когда ты помоешь посуду? —

Вдруг спросит моя госпожа.

Их не утратишь через годы, как невозможно дважды с ходу войти в одну и ту же воду и как нельзя гасить маяк.

Сэм Симкин

Поднимаются тысячи мачт.

Вместо паруса – хвойная грива

И бельчата курсантами скачут.

Я спокойно дойду по шкафуту

До веревочных трапов на пляж,

По Самбийской тропе в Карафуто

Доберусь через мраморный кряж.

Наши кручи врезаются в море

Там, где лес, – это флот, лес не храм.

За немыми воротами То́рии

Отсыпается древний Краам.

У сигнальщика пост несчастливый,

Но сигнальщик у нас – первый сорт:

Подмигнет темноокой Аниве

Долговязый пруссак Брюстерорт.

Волны шлепнут по плечикам звонко,

Пелериною стая взлетит,

Но в глазах нелюдимой японки —

Чернота, вороно́й сталактит.

Тьма повсюду, от носа до юта

И не берег, планеты плывут.

Млечный Путь выгибается круто

В неевклидовый све́рлящий жгут.

Я отдам свою вахту кому-то

И спишусь на Варникенский пляж,

Там, где все маяки Карафуто

Семафорят мне в душу: «Ты – наш».

Я плакать и скучать не буду

По русской речи на других устах.

Варшава, Ополе, Оструда —

Чужой язык, чужой устав.

Иная пьет со мной обида,

Поруганной глядит весной:

Меж Беловодьем и Колхидой

Томится друг невыездной.

Махнет ресницами, закроет

Глаза и знай себе парит.

Над краем змей и землероек

Летит пиит на славный Крит.

Очнется:

за окошком Сороть

Влачится скорбно в тишине.

Над нею саван туч распорот

Лучом, но света ближе нет.

За тем сверкающим пределом

Надмирный дышит Альбион.

Мой друг как будто в зале белом

И визою вооружен.

Гудит снаружи всё, несется

И кущи туч как толщи вод.

Как стратосфера отзовется

В стихах про гончий небосвод?

Веселый смотрит Александр

На Рим стоглавый, на Милан,

На громоздящиеся Анды,

Где кличет прошлое орлан.

Да, не́ был Пушкин за границей

(Оставьте бедный Эрзерум),

И недолюбленною птицей

Глядело сердце в ясный ум.

Долги и служба, как вериги,

Тянули вниз.

– Прощайте все!

Пройдут столетия и книги

Поднимут к Млечной полосе.

Сквозь турникеты космопорта

«Онегина» протиснется строка,

И оборотами другого сорта

Аресовы опишут облака.

Мы утоляем словом жажду,

Обогащая русским Word.

Нас миллионы, значит, каждый

Возносит Пушкина на борт.

Когда они пишут? Они же все время едут!

М. В. Кудимова

Поездки-поезда… За лето слишком восемь.

Под напряженьем над платформой провода.

Под напряженьем на – вновь проводы туда,

Где ждет меня состав на беличьих колесах,

Где осень отшуршат морщинистые клены,

Разобран чемодан – ни слова за душой.

Где буду говорить/молчать сама с собой,

Вершить и самосуд, и самооборону.

А дальше словно сон: июньский жар перрона,

Поездки-поезда. Семь? Девять? Двадцать пять?

Засвищет колесо, рассыплется тетрадь.

А после – снова дождь. И моно.

Вдали рыжеют города.

В поселке звездно.

Я допустимо молода,

Еще не поздно

Начать сбываться. По чуть-чуть,

Как завещали.

Мне обещали долгий путь,

И я в начале.

В сырых огромных городах

Небес не видно.

Я невозможно молода,

И мне не стыдно.

Средь сонных занесенных дней

Как декораций,

Неспешно становясь взрослей,

Начну сбываться.

В руках ребенка черновик.

Исправлены слова.

Он к обучению привык:

Не страшно, если «два».

Теперь он взрослый человек,

И, став себе врагом,

Свой проклинает черновек,

Сметая все кругом.

Смиренно ручку обронил

Измученный старик.

Пускай хотя бы у души

Удастся чистолик.

А когда ничего не ждешь, случается чудо.

Ты сидишь на песке и, играючи, строишь замки.

Приучаешь себя к потерям, но почему-то

Не приучишь никак. До отчаяния жалко

Этот маленький замок, построенный в одночасье

Для волны, ветерка и жестокой ноги ребенка.

И такое абстрактное слово «счастье»

Произносишь то тихо, то слишком громко.

Ветер стих, и любуются замком дети,

А лихая волна откатилась назад устало.

Все пройдет, все развеется по планете,

Но тебя только это и согревало.

Когда не хочется быть

ни классной мамочкой,

ни модной дамочкой,

А просто девочкой.

И всех забот-то:

занозы ковырять булавочкой,

сидеть на лавочке

И лузгать семечки,

Во все глаза смотреть,

как в белой маечке

голубоглазого шального мальчика

Увозят в августе вовне.

Попросишь бабушку,

чтоб было вкусно,

подуй на пеночку,

а чтоб не больно, не на коленочку,

Подуй на сердце мне.

Незнакомый мужской голос

Выкрикивает твое имя на улице.

Тебя бросает в пот, и пару секунд

Ты думаешь, стоит ли оборачиваться.

И когда наконец обернешься,

Увидишь мужчину, с укоризной смотрящего

На свою шестилетнюю дочь,

Стоящую в луже.

А тебя уже никогда не окликнет голос

С отеческой укоризной.

Но что-то снова и снова заставит тебя обернуться.

Если меня не будет, когда ты придешь,

Если серый асфальт будет так же блестящ и скучен,

Ты присядь на диване и просто послушай дождь,

А потом проживи мою жизнь, как я, только намного лучше.

Назовись новым именем, поцелуй за меня детей,

И зимой не ходи без варежек и рейтуз.

И дыши, как будто бы жизнь одна на девять твоих смертей

И в бескрайнем мире твой путь прям и узок.

Не пиши ничего, кроме списка завтрашних дел,

Ни стихов, ни прозы, ни любовных писем.

И пойми, что ни сытость душ, ни потребность тел —

Ничто тебя не унизит.

Если я снова буду, когда ты придешь,

Я надеюсь, ты сможешь меня простить

За нелепую, но безобидную ложь,

Будто я научилась жить.

Судя по всему,

Джозеф Пристли был никудышным священником.

В его голове было столько вопросов,

словно каждый день

на завтрак, обед и ужин

он съедал по целому плоду с того самого дерева.

Он спрашивал себя, почему в городе,

где так много людей и камней,

фыркающих лошадей и пыли,

в городе, где так много неба,

если научиться смотреть выше,

в городе, где так много Бога,

если научиться смотреть глубже,

почему в этом городе ему так тяжело дышится?

Почему там, где нет ни образа, ни подобия,

где деревья сплошной стеной закрывают небо,

растят свои кольца и безропотно отдают свою жизнь любому,

кто их не просит – жуку или дровосеку,

почему там – в лесу – так легко и свободно дышится полной грудью —

и до дрожи и боли

он чувствует мир и Бога?

Джозефу Пристли было мало ответов – он искал доказательств.

И вот он пускает маленькую мышку под стеклянный колпак,

смотрит, как она мечется в поисках вдоха

и, не найдя его, падает и замирает.

«Это ничего, —

думает Джозеф Пристли, —

я просто должен был знать,

и теперь я знаю,

другая выживет».

Он берет еще одну мышку и вместе с ней под колпак

ставит горшочек с веточкой мяты,

и хочет выйти из комнаты,

но упирается во что-то большое и прозрачное.

Ему становится душно и страшно,

и только одна мысль крутится в его голове:

я первая или вторая?

первая или вторая?

Ночью снова Лилит не спится, всё на ощупь считает ребра.

«Вот тринадцатое – сгодится? – чтобы был из него воссоздан

Тот, кто в губы целует нежно, кто дыханьем щекочет спину,

Никогда не скажет, что любит. Можно мне из ребра мужчину,

Чтоб помады хотелось алой, а еще каблуков и платьев,

Чтобы я и не вспоминала, что лежало на мне проклятье

Милых мальчиков не в сезон: летом – жарких, зимой – холодных?

Я не помню ничьих имен. Мне хотелось лишь быть свободной.

И теперь я как та река, обмелевшая: ил, осколки.

Я прошу теперь пустяка, и прошу, как всегда, ненадолго

(Лицемерие про половины может только Адам сморозить):

Можно мне из ребра мужчину, чтобы было не больно бросить?»