Читать книгу Российский колокол № 1 (45) 2024 - Литературно-художественный журнал - Страница 6

В марте месяце в ковидной реанимации Балаклавской больницы города Севастополя умерла моя мать. Попрощаться у нас не получилось: я приехала из Донецка в тот день, когда её госпитализировали. Брат определил мне для спанья кровать, на которой спала мама. Сама я переболела вирусом ещё летом прошлого года, да в этих обстоятельствах никто и не думал о мерах санитарной защиты.

Получив известие, мы готовили вещи маме в гроб. Брат достал из шкафа пакет с её вещами.

– Это грязные. Я не стирал. – Он прижал её блузку к лицу. – Мамой пахнет.

Я взяла у него блузку. Она не пахла ничем.

После отпевания и кремации я уехала обратно в Донецк, а затем – на военную базу под Мариуполем.

В первый раз мы заехали в город в последних числах марта. Квартал, к которому на скорости подскочили две машины с военными и журналистами, был только что оставлен противником, в домах обширного частного сектора сразу за группой многоэтажек ещё могли находиться снайперы. Командир нервничал из-за опасного сочетания вражеских снайперов и гражданских, в том числе двух корреспонденток, в зоне его ответственности. Мы быстро пересекли открытое пространство между побитым домиком автосервиса у дороги и первыми высотками. Под ногами хрустело битое стекло. День был яркий, солнечный. На фоне яростно-голубого неба торчали обугленные многоэтажки. В средней теплилась жизнь: две семьи, которые отказались от эвакуации, два кота и овчарка. На улице припекало весеннее солнце, но в квартире было холодно: все обитатели в тёплой одежде, девятилетняя девочка в курточке и шапке с помпоном. Говоря с нами, она прижималась почему-то к соседке, а не к матери. Та стояла рядом, приложив ладонь к груди. Она единственная из маленькой коммуны была ранена, остальных обошло каким-то чудом. Возможно, ощущение этой квартиры как чудесного убежища, стены которого укрыли их среди стихии войны, удерживало людей от решения выехать.

– Холодно тут у вас… Буржуйку вам привезём и поставим, если не возражаете, – предложил командир.

Обитатели квартиры дружно закивали.

– …Доставишь Арину к матери. Её в больницу увезли на днях: оказалось, в ране оставался сердечник от пули, – сказал командир, вызвав меня в штаб через неделю или около.

Мать Арины встретила нас в медпункте военной базы в Донецке. Она всё ещё прижимала руку к груди, но сейчас привлекла к себе дочь и прижала её тоже. Я представила продолговатый стальной сердечник, как он сидит в груди, словно осколок зеркала Снежной королевы, и подумала, что, возможно, мать боялась передать дочери его холод.

Через несколько дней ехали со съёмочной группой в другой район города. На этот раз было пасмурно, на подъезде к Мариуполю поднялся свежий приазовский ветер. Он таскал по улицам горелую пыль, присыпая ею робко зацветающие абрикосы.

Машина остановилась на улице частного сектора, по виду почти не пострадавшего. Рядом волонтёры раздавали еду и воду, к их автомобилю потянулись жители.

– Вы продаёте консервы? Сколько стоит?.. – спросила женщина.

– Нисколько! Гуманитарная помосч! Бесплатно! – радостно отозвался британец Грэм.

Люди тоже заулыбались, сама собой образовалась очередь.

Из проулка вышел интеллигентного вида дед, встал, опираясь на трость. Смотрел на людей, толпящихся у машины, будто не совсем понимая, на каком свете он находится. Я собрала в пакет бутылку воды, хлеб, консервы, яблоки и подошла к нему:

– Возьмите, пожалуйста.

Дед перевёл на меня свой странный взгляд:

– Меня зовут Василий Семёнович. Пойдёмте, я покажу вам свой дом.

Мы шли по проулку, пакет болтался в руке Василия Семёновича и мешал ему, с его палочкой, идти. Раз яблоки чуть не высыпались. Я забрала у деда пакет. Тот будто очнулся:

– Еду надо к соседу занести. Я живу у соседа.

Мы зашли к соседу. Дом был побит. Василий Семёнович сначала поставил пакет на землю и начал искать, чем бы его прикрыть, – вокруг вертелись собаки. Не нашёл, поковылял дальше, отворил дверь жилья. Это была по виду летняя кухня. Поставил пакет внутрь и закрыл дверь.

Мы вышли со двора. Проулок тянулся дальше, от нашей машины уже кричали: надо было ехать.

– Я хочу показать вам свой дом, – повторил Василий Семёнович.

Я повертела рукой: мол, сейчас вернусь. Мы пошли дальше по улице. Я торопилась.

– Осторожно, – сказал Василий Семёнович, на миг выйдя из своего сумрака, и ткнул тростью в сторону автомобильной покрышки, которая лежала посреди дороги. На боку покрышки была надпись мелом: «Мина».

Дом Василия Семёновича оказался сразу за этой покрышкой.

Лучше всего сохранился забор.

На участке валялся брошенный гранатомёт и болванки снарядов.

В дом мы зашли через пролом на месте двери, сама дверь лежала краем на крылечке, другим – в землю, будто хлопнулась в обморок. По этой двери мы залезли в дом. Я пыталась помочь старику, он отказался:

– Я тут всё знаю, как идти. Вы смотрите под ноги.

Крыши у дома не было. Он был словно кукольный домик, у которого сняли крышу, чтобы сделать перестановку, но что-то пошло не так, и раздосадованный ребёнок разломал дорогую игрушку. Да ещё и поиграл со спичками: внутренности жилья были обуглены. Через груды кирпича мы залезли, видимо, в гостиную, которую здесь называют залом. Рядом – проём в спальню, где одни спёкшиеся угли.

– Сюда попал зажигательный снаряд. – Василий Семёнович указал мне тростью в угол комнаты. Там действительно лежала развороченная оболочка боеприпаса, похожего на танковый. – А здесь спала моя жена. – Трость ткнула в место у стены. Там ничего не было. Просто пепел.

Мы стояли молча. По идее, мне следовало спросить у Василия Семёновича, чей был снаряд, кто стрелял. Но было понятно, что для старика это не имеет никакого значения.

– Я к ней не смог пробраться, – сказал он. В голосе не было острой вины – скорее растерянность.

Я подумала, что и это не имело значения: практически сто процентов, что от взрыва в такой близости женщина погибла мгновенно.

Ветер захлестнул откуда-то сверху и принёс горсть нежданного апрельского снега. Приморский регион – здесь, как и у нас в Питере, погода меняется как по волшебству. Белые мухи снега смешивались с хлопьями гари. Я поёжилась.

– У вас есть родственники в России? – Канал, на который я работала, делал истории о воссоединении семей. А Василия Семёновича попросту нужно было вывозить из его сгоревшего дома – и хорошо бы, у него оказались родственники.

– У нас дочери, одна – в Питере.

Он по-прежнему говорит «у нас», отметила я.

Елену, дочь Василия Семёновича, мы нашли не по соцсетям, а по телефонной базе учреждений – с этим помогли друзья. Мы созвонились с нею и передали видео от отца. Канал обещал помочь с эвакуацией Василия Семёновича, а также запросил разрешение на съёмку. Елена сначала отказывалась: «Понимаете, я бы не хотела, чтобы папа рассказывал всё это… журналистам и снова это переживал…» Я не стала говорить ей, что Василий Семёнович уже рассказал всё это журналисту.

Пока продюсер улаживал вопросы с приездом дочери, я вернулась на военную базу под Мариуполем.

– У вас насморк, – отметила фельдшер Оксана.

– Простудилась в Мариуполе.

– Да нет, похоже на что-то аллергическое. Или последствия ковида. Запахи чувствуете?

– Там же всё горело. И трупами пахнет, – сказал боец, ожидающий перевязки.

Мне не пахло. В один из дней военные эвакуировали из подвала два полуразложившихся тела украинских солдат, убитых своими же. И в том подвале я чувствовала только холод и сырость.

На Пасху из Питера в Донецк приехала дочь Василия Семёновича. Мы погрузились в две машины и отправились за её отцом. Елена смотрела из окна на полуразрушенный город своего детства и произносила обиходные названия районов, не совпадающие с административными: какой-то «Пентагон», что-то ещё. У нас в Петергофе тоже был «Пентагон» – так называли здание, строившееся для военного НИИ и заброшенное после развала Союза. Тот «Пентагон» – голые кирпичные стены, обвалившиеся лестничные марши – очень напоминал Мариуполь сейчас. Отложенная на тридцать лет гражданская война. Или же – тлевшая всё это время?

Машины остановились в проулке, не доезжая до опасной покрышки. Продюсер, ведущая, операторы высыпали из автомобилей. Елена стояла и смотрела в конец улицы. Солнце очерчивало силуэт пожилого мужчины, опирающегося на трость. Василий Семёнович шёл нам навстречу. Вернее, к ней. К дочери.

У Елены дрогнули плечи, раз и два. Я приобняла её, пару шагов мы прошли вместе, но затем она пошла быстрее, а я остановилась. Операторы схватили камеры.

«Наверняка скажут: очередная постановка российских пропагандистов», – подумала я. Зелёная уже улица, из куп деревьев тут и там торчат неровные края разбитых домов, светит солнце, люди, не чаявшие увидеть друг друга, идут навстречу, сближаются, падают в объятия.

На самом деле в отсутствие мобильной связи мы даже не могли предупредить Василия Семёновича, что приедем; просто обещали ему, что это произойдёт.

Обратно ехали быстро. Машина оставила за бортом пятна развалин и ряды уцелевших кварталов, промчалась по «дороге смерти», на которой ещё стояли обгоревшие остовы гражданских машин, а в поле вдоль неё валялись куски боевой техники: отдельно башни танков, отдельно гусеницы, и в свежей изумрудной траве зияли воронки. Пересекли последние посты и оказались в «старой» части Донецкой Республики, где рубцы войны уже подзаросли; война покатилась дальше. Шоссе пошло среди туннеля зеленеющих акаций и грецкого ореха, перемежаемых белыми тополями. Мы остановились, чтобы Василий Семёнович мог размять ноги. У дороги стоял указатель: «Заповедник Хомутовская степь». На высокой акации сидел орёл. «Ко мне возвращается жизнь» – сказал отец – дочери.

– Ты говори громче, я плохо слышу! – смеётся Лена.

– Меня надо подстричь! – почти кричу я.

Лена – маленькая женщина с весёлым полудетским лицом. Ни за что не скажешь, что у неё двое взрослых сыновей, оба – военные. А ещё Лена – вдова. Её муж, командир роты разведки, был тяжело ранен на передовой несколько лет назад, скончался в реанимации.

– С тех пор я плохо слышу. Сначала вообще как отрубило – видимо, после этого известия не хотела слышать ничего… Потом, постепенно…

Лена быстро стрекочет ножницами над моей головой, затем взбивает мне волосы лёгкими пальцами, будто по голове бегает маленькая птичка. И щебечет. Семь процентов людей напрягаются от прикосновений; я – из них. Но руки Лены не напрягают – наоборот, будто снимают с головы привычную уже тяжесть. Она достаёт баллончик и пшикает, укладывая мне волосы. Я чувствую сильный косметический запах.