Читать книгу Журнал «Юность» №08/2024 - Литературно-художественный журнал - Страница 2

Я хочу вам сказать,

что экссудативный отит —

очень плохой гость.

Он так утомил мое среднее ухо,

что оно вчера решило

собрать слух в чемодан

и по нервам сбежать

на випассана.

Но все обошлось,

и оно не сбежало,

ведь у уха нет ног,

а главное,

нет чемодана.

Когда в ухе переливается жидкость,

вместе с ощущением страшной боли,

я в глухой тишине

слышу райские крики.

Будто младенец родился

и сразу же закричал,

чтобы наполнить свои легкие

болью.

На которой зацикливаюсь.

Беру бокал,

наливаю воды

пью,

наливаю воды,

пью,

не наливаю.

Уснул.

Во сне я оказываюсь посередине

между Марксом и Бродским.

Я в чемодане у среднего уха

лежу рядом с курткой Фернана Леже

и рядом с потерянным слухом.

Мой слух – диссидент,

мое правое ухо завербовало

его и мой редкий сон.

Меня превратили

в каменный уголь.

Теперь я катаюсь

по лицам кумиров,

на пару с запачканной курткой

Фернана Леже-Довлатова.

Нас приютил красный Дедушка,

который хотел стать прадедушкой,

но мы с курткой решить не смогли,

кто из нас будет ему рожать.

Я с чемодана свалил белой девушкой,

куртка осталась на мне,

только нет больше красного дедушки,

и слуха уже нет в стране.

Вчера осознал, что я сын-одиночка,

без отца и почти без матери.

Мать жива, у нее два сына от отчима,

и живут они в красном доме.

С ним меня ничего не свяжет,

кроме Олега с четвертого,

с которым буду пить водку

впервые в пятнадцать лет.

Про отца меня можно не спрашивать.

Когда он был с моей мамой,

я был еще крохотным эмбрионом.

А когда стал эмбрионом средних размеров,

он меня обнаружил и вышел

из этой нечестной игры,

благо я успел сохраниться.

И выжил.

(Я выжил потому, что бабуля и дедуля

настояли меня рожать.)

Вылез из мамы в рваной рубашке.

Красный и солнечный, с белыми волосами.

С рождения стал по отчеству сыном дедуле,

а по факту сыном бабуле.

Помню, ты стояла нарядная,

да и я был тоже нарядный.

Только ты, скорее, как новогодняя елка,

а я просто перебрал алкоголя.

Изображая стояние, искрометно пытался

что-то тебе донести,

но мой пьяный язык,

так уставший махать словами,

на никотиновых резцах

засыпал.

Ты меня понять тогда не сумела,

я глаголу лил в тебя на пролетарском.

И ты полилась,

как дождь или слезы,

буквально лилась ниже пояса,

так натурально изображая

живой ко мне интерес,

что и мой живой

к тебе интерес

ниже пояса

изобразился.

Ты сказала, что все случится,

когда выпадет первый снег.

Ты это сказала четырнадцатого октября,

и через полтора часа

четырнадцатого октября

выпал первый снег.

Небо всегда за меня.

Я овладел пятибуквенным именем.

(Уж простите меня за сексизм.)

Четыре года произвола и рабства,

четыре года владенья тобой.

Я твоим сладким именем

стал затыкать пустоту,

суя тебя в черные дыры

моих новорожденных писем,

в которых я откусил

от тебя самый мягкий знак.

Ева взяла из Эдема

(в память о райском саде)

этому миру явить

четырехлистный клевер.

А я просто из Домодедово

(в память о том октябре)

этому миру являю

в стихах

четырехбуквенную Дашу.

А мягкий знак, который я сожрал,

во мне переварился в твердый знак

моей фрейдистской немощной натуры,

который, если верить в зодиак Стрельца,

мне больше, чем всем им, подходит.

Он, как цветок, встает на мне вопросом,

стремясь пробить своим стволом

все натяжные потолки,

которые одел не он, а я,

надел, дебил, без спроса.

Мой твердый знак

моей неведомой любви

рожден на свет,

чтобы познать твои пустоты.

И наконец, когда познаю

все твои изъяны изнутри,

я изыму тебя у матери твоей,

чтоб сделать тебя матерью

наших с тобой цветков.

Наш плод взойдет на свет,

как солнышко восходит на востоке,

ведь ты и есть восторг.

Он выразит все знаки языка

из синтаксиса немощных мычаний.

И в нем мы разглядим с тобою

от тебя откушенные знаки,

перекрещенные с моей

мужской судьбой.

Наш плод цветков взойдет на грудь твою,

как я мечтал взойти на глянцевые скалы,

чтобы в конвульсиях ломиться в цитадель

твоего любящего, ласкового сердца.

В котором бьются наши языки

неправильностью нашей детской речи.

В котором бьется пролетарская глагола,

ту, что я лил в тебя по пьяни в октябре.

Ребенок будет слышать все, что я глаголил

на своем пьяном вечном языке.

И вот шестнадцать лет смотрел на мир

из-за решетки, сделанной из перекрестных рифм.

Сквозь них прошло мое малюсенькое детство,

сквозь них, как водка в раковину утекала, утекла

моя случившаяся пропитая юность.

И вот теперь, теряя гравитацию,

в свободе форм моих написанных речей,

я сквозь решетку эту испаряюсь

и оседаю в памяти людей.

Которые меня оттуда изымают.

Кладут нагим под свой родной язык.

А я, не в силах отказать, бездумно соглашаюсь,

чтобы родиться вновь

внутри чужой прокуренной исповедальни

в виде настоящего себя.

Однако я жалею рот, порвать боясь,

ныряю в шелковую глотку на гортань.

Хочу на всякий случай своровать

красивый незнакомый голосок.

Оттуда в легкие, на встречу с никотином:

давно не виделись с родимой кислотой.

Заполнился,

и так прикольно.

И выхожу на свет в двадцать четыре года,

немного лишь, но овладев своим шершавым языком.

Я достаю из кожаного чемодана

восемь ослепительных каштанов,

которые я собираюсь полюбить,

кладя в те самые огромные штаны.

Чтоб в них прожить свою, ступающую в жизнь,

мудрую и сдержанную зрелость,

которая мне будет помогать

каштанами заполнить до краев

глубокие бездонные карманы.

И я вам их попозже покажу.

У красивых детей вместо рук – лебединые крылья.

И мы крыльями машем, пытаясь взлететь повыше,

но нам, к сожаленью, никто не вышил

аэродинамических рукавов с автопилотом.

Чуть только стопа лишена ощущенья Земли,

лишь немного приблизившись к кольцам Сатурна,

мы забываем, как близко

становимся к солнцу,

и близкое солнце нас обжигает нещадно.

Мы теряем баланс в поцелуе со светом,

мы теряем момент, становясь бесхозным пространством,

мы превращаемся в груз из костей и крови́,

ведь сгорели дотла наши врожденные перья.

Мы стопа́ми вгрызаемся в рыхлую землю,

мы целуем остаток птичьей мечты,

и с пыльцой на губах не упавших на Землю комет

мы, как усопшего в лоб на прощанье,

целуем сиреневый прах

наших обугленных крыльев.