Читать книгу Журнал «Юность» №03/2025 - Литературно-художественный журнал - Страница 8

– Думаю, если чувствуешь скорую смерть, постучаться к соседям по лестничной клетке все же не очень навязчиво.

– Ну, как тебе сказать…

Дверь открыл заспанный мужик в семейниках и майке – классика, вырвали из ложа.

– Саня, ты чего? Полвторого.

– Ген, ты не пойми меня неправильно, но тебе не нужна какая-нибудь помощь?

Гена потер глаза и приоткрыл рот. Он щурился, всматриваясь в лицо соседа, – то ли силясь понять, что Саня от него хочет, то ли стараясь привыкнуть к тусклому подъездному свету. Зеленые стены, серые коробки датчиков, вечный запах кошачьей мочи. Жестоко по отношению к проснувшемуся. Слишком враждебная среда.

– Не понял, Сань.

– Слушай, ну мне до смерти нужно сделать какое-то доброе дело.

– Досмерти?

– Нет, до смерти. Я, кажется, скоро окочурюсь.

Гена оперся локтем о дверной косяк, потряс головой. Сны у Гены в последнее время были веселые: вчера ему приснилось, что он, стоя ногами на ободке унитаза, серфит по волнам районного пруда. Одна волна все высится и высится, а потом накрывает неудачливого серфингиста с головой. В мутном прудике обильная флора и фауна, какие-то причудливые водоросли, изредка плавают обреченные, словно уже жареные окуни. Гена сперва решился пояснить им, что те живут только в проточной воде, да не стал. Пускай себе плавают.

Локоть поехал, Гена еле удержался на ногах.

– Что тебе нужно, говоришь, Сань?

– Да добро тебе сделать, добро!

– А-а-а… Ну, будь добр – дуй отсюда, ладно?

В глубине пруда Гену встретил Посейдон, внешне напоминавший участкового топлес, вручил Гене свидетельство о смерти и отправил сохнуть на поверхность, в заросли тростника.

– Так как она тебе сказала?

– Что-то типа «Ты хоть что-то хорошее совершил в жизни?».

– А ты?

– А я без понятия, совершил или нет. Мне пиво пить нравится. Кино люблю смотреть, скандинавское. Вот недавно глянул «Белый, белый день».

– Думал, что про водку?

Майская ночь интересна тем, что свет есть всегда. Сначала до полуночи солнце никак не может зайти. Потом часа на полтора зажигаются фонари, а если повезет – луна, как у Куинджи, освещает дворы, панельки, всякое такое. Саня стремился помочь небесным светилам, освещая свою морду огонечком сиги, а землю – фонариком на мобильнике.

В два начнет светлеть. В четыре рассветет. И тогда Сане каюк.

– Слушай, а ты не вылезешь из меня, как Веном?

– Ты дебил? Я только в твоей голове.

– Ладно… И что нам делать?

Саня сидел на лавочке и мерз. Кто знал, что девушка его реально проклянет, да так, что какая-то потусторонне-библейская хрень залезет к нему в башку и начнет убеждать в неминуемости смерти. Причем, важно заметить, на трезвую.

– Ну, Сань, если без дураков, жизнь у тебя реально тупая. Ни хрена ты никому хорошего не сделал…

– Так ведь ну и плохого не сделал!

– Аргумент. Но либо ты за пару часов совершишь что-то чудесное и, как мученик, попадешь в рай, либо просто сдохнешь.

* * *

Дворы спальных районов во тьме похожи на корневища деревьев – запутанные, искореженные, через которые неудобно и страшно переступать. В детстве Саня думал, что каждая костлявая лапа корня схватит его за лодыжку и утащит куда-то под дерево, в адское царство. Там его будут ждать семь подземных королей, гномы и золотые горы. Реальность оказалась проще: во вскопанном и огороженном лентами участке двора мрачнели канализационные трубы.

По тишине разлетелся звук шаркающей подошвы – кеды, задевая мелкую крошку на асфальте, куда-то шли, торопливо и боязно.

– Александр, ну это ваш шанс, – подбодрил голос в голове.

Саня пошел на звук. Шаги учащались. Дворы жались друг к другу, и, чтобы попасть от ближайшей полночной автобусной остановки вглубь квартала, приходилось почувствовать себя сказочным героем. Вот двор с живой водой, потому что тут спокойно и тихо, вот с мертвой, потому что там на лавочке какая-то компашка – ну совершенно точно консилиум маньяков, а вот чан с теплой водой, после которой можно выпрыгнуть омолодившимся. Или постаревшим. В случае этого района.

* * *

Соне предстоял первый из указанных чанов.

Когда боковым зрением она заметила силуэт, вылезший откуда-то со стройплощадки, уже, грешным делом, прокляла всю миграционную политику государства. С пустой проезжей части, в небольшой проход между припаркованными холодными машинами, она юркнула на тротуар. Обернулась – силуэт за ней. Перспектива впереди – как коридор из фильма ужасов: темная дорога, справа редкие островки освещенных подъездов. Около одного моргала лампочка. Соня шла все быстрее.

Саня нагнал ее у светлого участка.

– Девушка! Девушка, вас проводить?

Соня, пошатываясь, развернулась. На минуту она потеряла равновесие, рукой оперлась о спинку скамейки и плюхнулась на самый край.

– Я буду кричать!

– Зачем?

– Вы хотите меня изнасиловать! Убить! Ограбить!

– Нет, вы что. Я, наоборот, хочу вам помочь. Проводить, например, до дома.

От девушки сильно пахло спиртом. Сильнее всего существенную степень алкогольного опьянения выдавал взгляд – немного потерянный, блуждающие глазки. Соня щурилась, пытаясь сфокусироваться на Сане.

– Зачем тебе мне помогать?

Саня сел рядом.

– Да умру я скоро, представляешь.

– Соври про какой-нибудь рак, – посоветовал голос.

– Рак у меня, жить недолго осталось. Решил внести в жизнь хоть какой-нибудь смысл.

– Ого! Достучаться до небес.

– Технически небеса до меня достучались, но концепт в целом верный… Вот, короче, хочу что-то хорошее сделать.

Соня откинулась на спинку, закрыла глаза. В голове возник улыбающийся крокодил Гена, мультяшный персонаж, который одевался точь-в-точь как дед Сони, в красное коверкотовое пальто и матерчатую кепку-восьмиклинку. Морда лица деда вытянулась, став похожей на крокодилью, и он, пустив соответствующие слезы по судьбе своей внученьки, заунывно запел: «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете. В голубом вертолете».

– Кажется, мы с тобой где-то пересекались.

В голубом вертолете.

* * *

Она уехала от Миши около восьми вечера: дальше электричка, душное метро с металлическим запахом ладоней, вышла, не доезжая северной конечной. Саша приехал в Москву ненадолго, ночевал в пустой квартире друга. Соня согласилась переночевать вместе.

Быт чужой квартиры: пыльные полки, мокрые полотенца в стиралке, стопки книг и признаки жизни – помятый плед на кровати. «Однушка», самая обычная. Узкая прихожая, тумбочка, на которой лежали ключи. Из прихожей видно кухню. Хотя так назвать язык не повернется. Барный столик в полметра шириной и два стульчика. Комната с двуспальной кроватью. Узкая, даже тесная ванная с душевой и всего двумя тюбиками: зубная паста и шампунь три в одном. Квартира одинокого человека.

Саша приехал чуть раньше, и Соня застала включенный ноутбук. Саша занимался Скандинавией, всегда держался напряженно и меланхолично – так предмет изучения проникает в характер. На ноуте была открыта статья. Кажется, он говорил, что изучает саги.

Взгляды и молчание. Иногда улыбки. За окном темнело, в балконное стекло ветками упиралась береза, как будто склоняя для поцелуя руку. Выходили, курили – дым сигареты обжигал края языка, с непривычки Соня хотела кашлять. Курила она не в затяг, курила так, киношно.

– Забавно очень… В скандинавской мифологии, – после этой фразы, в общем-то, говори любую муть и вся будет реалистична, – есть такая штука, фюльгья.

– Фигня?

– Можешь называть фигней, ага. Короче, что-то типа души, ангела-хранителя, дословно переводится «идущая по следу». Она собой представляет занимательную штуку – существует сама по себе, может являться в чужие сны… Но при этом душа, привязанная к одному. И выглядит либо как зверь, либо как красивая девушка. Только сам владелец ее не видит.

– Да, и правда, фигня еще та.

– Согласен. Но знаешь, когда хозяин может увидеть свою душу?

– Ну?

– Перед смертью.

– Своевременно.

– Так-то оно так, но ты подумай, как красиво получается: если любовь – это найти родственную душу и ее разглядеть, то смерть придет и у нее будут твои глаза.

– Главное взглянуть ей в глаза, разрыдаться и никогда не умереть.

– Не знал, что ты так хорошо знаешь поэзию.

– Этих двоих грешно не знать, Саш.

Саша отводил взгляд, потому что грешно было не только не знать стихи, грешно было находиться здесь. Грешно было смотреть на ее волосы до плеч: белые, как цветы жасмина, как тополиный пух. На плечи – острые, особенно если ставит на стол локти и слегка склоняет голову.

Соня пыталась поймать Сашин взгляд, чаще ловила повернутую боком, опущенную голову. Или глаза, внимательно изучающие люстру. Люстру изучать не стоило: два плафона, пластиковая шапочка.

К четырем утра с кровати, минув банки с пивом – вернее, уже без него, – они переместились на кухонный пол. Постелили плед, бросили подушку. Ноги не получалось вытянуть – маленькая, маленькая кухонька. Сашу трясло то ли от холода, ползущего из форточки, то ли от волнения. Он гладил Сонины руки, спину, плечи, боясь, боясь идти дальше. Белая кожа. Духи: не то кофейные, не то сливочный ликер. Рассветало.

Соня тоже дрожала – от касаний. Саша обнимал ее, гладил, с ним было тепло, и, кажется, он ее любил. Успокаивала себя мыслью, что с ним ей нежно и тепло, что это настоящая любовь, а там – привычка, ошибка, да что угодно, потому что так быть не может.

Она уехала от Миши около восьми вечера, до этого проведя с ним в постели все утро. Миша держал ее за волосы и шею, хватал за талию и бедра. Саша – едва касался. Сони было две.

В кухонном окне светало – белый-белый день.

* * *

Соня открыла глаза. Ее полночный спутник все еще ждал спасения.

– Знаешь, сейчас было бы очень хорошо выпить еще… И спать… Тока магазины все закрыты.

– Не все.

– В смысле?

– Идем за мной.

«Дельта» была островком гуманизма среди бездушных магнитов и пятерочек. Здесь алкоголь продавали без паспорта круглые сутки, всем униженным и оскорбленным. Хотелось бы однажды составить список душ, спасенных милейшей продавщицей Зинаидой, которая из раза в раз все равно не переставала конспирироваться.

Конечно, только избранные знали, что здесь ведется торговля из-под полы. И Саня даже задумался, что вся его жизнь нужна была ради двух таких моментов: чудесным образом через кореша войти в список доверенных лиц магазинчика «Дельта» и купить этой несчастной полуночнице бутылочку вина. И вот думай: а можно ли такой жизнью быть довольным?

Зинаида молча сидела за прилавком, полностью отдав свое внимание политическому шоу в экранчике телефона. Голоса умных, громких дядек облетали этот ларек с миллионом газировок, чипсов, с парой затаренных мутным пивным пластиком холодильников. Голоса пролетели и мимо Сани с Соней.

– Здравствуйте! – начал Саня.

Зинаида молча кивнула. Парочка осматривала прилавок с вином.

– Есть недорогое. «Молоко любимой женщины».

– Эдип обнаружен.

– Почему?

– Грудным молоком детей кормит мать, тебя же девушка не станет…

– Ну да, какое-то странное название… Зато оно в прикольной голубой бутылке. – Саня указал на выделяющееся среди «Алазанской долины» и урожаев Крыма вино. – Я помладше был, всегда мечтал, что вот купишь вино в такой бутылке, и оно тоже будет синим.

– А на деле какое?

– На деле белое.

– Радуйся, значит, без пищевых красителей.

И без канцерогенов.

Саша многозначительно взглянул на девушку – отыгрывать роль нужно было до конца.

– Ой…

Зинаида, памятник эпохи (от памятника в ней была статичность и безразличие к мимо текущей жизни), игнорировала присутствие покупателей.

– А можно нам вон то вино?

– Молодой человек, продажа алкоголя с восьми утра до одиннадцати вечера запрещена.

– Наоборот.

– Не важно, оговорка не выступает источником международного права.

Саня стушевался и почесал лоб.

– Зинаида, но вы же всегда мне продавали. И Гене продавали.

– Да я вас вообще первый раз вижу. И вообще, ничего у нас в неположенное время не продается. Всего доброго.

Саня почувствовал, как дрожат его руки, как постепенно тусклый магазин уходит в зеленое. Звуки политиков становятся глуше, но гульче, складываются в свинцовый шар, вытягиваются, попадают пулей в живот – чтобы больно, но жить можно. В этом мареве видит, как перегибается через прилавок Зинаида, как с ней сорокой тараторит Соня. Саню тянет к земле, но вместо почвы – пусть даже и зыбкой – кафель магазина, грязный после сотни ног. Сборный запах дешевых продуктов утягивает на дно ларька.

Под руку, вроде даже аккуратно, его берет Соня, и зелень магазинной лампы растворяется темнотой ночи. Холодный воздух приводит в чувства, как и холодная вода, а теледяди сменяются многоголосьем птиц спальных районов. Как бы Саня хотел научиться различать птиц по голосу.

– Вот это ты актер, конечно! Здорово!

– Чего?

– Ну она так твоего припадка испугалась, что бутылку нам всучила. Я сказала, что это ты с похмелья сейчас откинешься.

– Я не играл. И в похмелье ты разбираешься плохо.

Отойдя, пошатываясь, от «Дельты» во двор, Саша сел на лавочку. Детская площадка пахла новым прорезиненным покрытием. Над панельками начинало тихонечко светать, и очертания горок, лазалок и причудливых фигурок животных даже в ночи казались вычурно яркими: желтыми, зелеными, красными.

– Это ты, дружочек, начал умирать, – вынес вердикт голос.

– То есть это сейчас за доброе дело не засчитается?

– Почему, засчитается. – Соня села рядом, погладив его по плечу.

Из дамской сумочки на скамейку друг за другом вышли: кошелек, перцовка, упаковка пластырей и швейцарский ножик. Повезло, подумал Саня, что против него это не использовалось. В швейцарском ноже отыскался штопор.

Вино неплохое. На вкус фруктовое, сладкое. Прекрасно сочетается с немного сливочными духами Сони и свежестью окраинного утра.

Саня сплюнул в клумбу кровью. Соня пила из горла.

– Так ты правда, что ли, скоро того?

– Ну, типа. Дай пригубить, – утерся Саня и потянулся к бутылке.

Он потянулся к бутылке, но будто передумал и не стал пить.

– Ты его любишь, скажи?

– Да, можно сказать, что люблю. – Соня смотрела на небо.

Черемуха и уголок пятиэтажки играли в перетягивание облака. Дом побеждал и засасывал его в темноту своего прямоугольника.

– А меня?

– И тебя.

Вокруг детской площадки какой-то гений насажал жасмина: чудесно, что тополиный пух и цветение жасмина совпали по времени. Теперь у детей сначала должен оказаться полный рот горьких пушинок, а потом разболеться голова. Такая плата за первый месяц тепла.

– Может, тогда мне лучше пойти?

– Домой?

– Нет, в смысле – совсем.

Она достала сигарету, щелкнула зажигалкой. В перерывах между тягами по-женски отводила руку, подставляя запястье бледному свету фонаря.

– Ты знаешь, это все так странно – как будто меня существует сразу несколько и тебя сразу несколько. Когда нужные «я» и «ты» встречаются, все хорошо и спокойно, а когда неправильные – тишина и неприкаянность дебильная. Идешь, как ежик в тумане: «Лошадка!»

– Было бы хорошо, конечно, если бы нас было несколько. – Саша поднялся.

Холодало, а он, как дурак, вышел в шортах. Хотя кто знал, что Сирожиддин откажется от заказа, а следующее такси ждать десять минут.

– Было бы хорошо, – усмехнулась, затушила сигарету о зеленый бок мусорки, оставив пепельный шрамик. – Да что ты знаешь о хорошем? Ты хоть что-то хорошее сделал мне, сделал? Ты говоришь, говоришь, смотришь по углам, отводишь свой сраный взгляд и еще так многозначительно молчишь, как будто самый многозначительный человек на планете. Говно ты на палке, понял?

Саша понял. В общем-то, он делал много, но вряд ли имело смысл сейчас препираться. Он смотрел на Соню. Тушь потекла, прямо осенняя слякоть на белых кроссовках. Несколько капель сползли по щекам и упали на лавочку. Когда тебя две, одна явно должна умереть. Но вместе с ней умрет и часть второй.

В тихий двор заехал желтый седан, замер и стал недовольно бурчать двигателем, как будто это он ждал десять минут.

– Твое.

Соня взяла сумку и молча пошла к машине. Клетчатая кофта надулась от порыва ветра, свободной рукой Соня пыталась прижать ее к животу.

Исчезла за хлопнувшей дверью. Мотор откашлялся, фары загорелись красным. Спустя пару секунд во дворе снова стало тихо. Саша поднял голову, пытаясь найти среди темных окон свое.

Не нашел. Значит, оно его не ждет и можно померзнуть еще немного. Достал наушники, ткнул на последнюю добавленную песню и закрыл глаза:

Соня сидела прямо за водителем, плакать уже не хотелось. За эстакадами светало, в наушниках та же самая песня, что включил Саша. Она ему и посоветовала.

Надо было поцеловать его на прощание.

– Распиваем?

Синий и красный маячки беззвучно закрались во двор за «Дельтой», как делали уже много раз. Если ночь совсем безрыбна, нерадивых алкоголиков всегда можно схватить здесь, почти что дома, тепленьких и сонных.

– Распиваем.

– Зато честно. – Инспектор присел на лавочку рядом с Саней. – По какому поводу распиваем?

– Отмечаем скорую смерть. – Соня слабо улыбнулась.

– Да ладно вам, – вмешался второй полицейский, вышедший с водительского места и только перешагнувший через заборчик на площадку. – Протокольчик, обезьянник. Как комарик.

Только тогда Саня заметил, что полицейские абсолютно одинаковые. Разве что у одного родинка под правой ноздрей, а у второго – под левой.

– Нет, просто у Сани рак и жить ему осталось где-то неделю.

– Как это печально, – в унисон отозвались блюстители.

Саня поник. Он пытался выпросить у голоса в голове, что ему теперь делать: сейчас ведь заберут в участок, разлучат с Соней, а уже светает. Там, в участке, он и ляжет. Никому не принесший счастья.

Голос предательски молчал.

– Что хоть пьете? Боже, немецкое вино…

– А вы прямо гурман, – хихикнула Соня.

– Ну, не гурман, но в вине уж явно побольше вашего понимаю. Все свое детство мы с братом…

– А вы братья? – Саня протер глаза.

– Сестры, – вмешался другой полицейский.

– Все свое детство мы с братом провели в небольшом местечке под названием Самара́ во Франции, где наша матушка воспитала нас в духе христианской культуры, назвав Петром и Павлом и привив любовь к прогулкам в виноградниках.

– Какое название местечка чудесное, волжское.

– Нет-нет, уверяю вас… Как вас, к слову?

– Я Саня. Это Соня.

– Так вот, уверяю вас, гражданин Саня, что речь идет именно что про Францию. В гористом уголке Прованса расположились три городишки: Апт, Гуль и Руссийон. Где-то между ними безмятежно пряталась и наша вилла. Блаженны детские годы. Но полно. Теперь наш долг блюсти законы.

– И вы, – вновь вступил Павел, – эти законы нещадно нарушили. Распитие алкоголя в рассветное время, да еще и в одиночестве.

– Ну, хотите – арестовывайте. Мне уже наплевать, ребята, мне недолго осталось.

Полицейские переглянулись. Сидящий на лавочке Петр резко поднялся и принялся ходить по площадке из стороны в сторону.

– Я же тебе говорил, брат, что вот мы охраняем границы дозволенного, а границы здравого смысла никто не охраняет, и потому на свете такая суета. Взгляни на этих молодых людей. Милейшая пара, которая вынуждена ютиться на скамейке морозным утром, поскольку нормы морали не позволяют им выпивать открыто на городских улицах, а тяжелые жизненные события не позволяют остаться дома. А мы заладили.

– Мы не пара, – ответил Саня.

– Какая разница, в общем-то. Мы люди опытные, умеем разглядеть, в чьих глазах горит любовь, а в чьих потухла.

– Да что бы вы знали о любви, ребята?

Саша поднялся с лавочки, взял в руки бутылку и поплелся к карусели. Встал на нее одной ногой и, отталкиваясь, поехал по кругу. Мир вертится, вертятся дома, деревья, два полицейских, севших по обе стороны от Сони.

Резко затормозил и поставил на карусель вторую ногу, пытаясь удержать равновесие.

– Я, может, любил в жизни один раз, но зато как. Мне, понимаете, вот эти всякие домики венецианские, вот этот всякий плющ, окошко, мне это не надо. Настоящая любовь на стыке! Когда вы встречаетесь вместе ночами, чтобы ее парень не понял, и говорите до утра, и ты держишь ее руки. Окрыленный, счастливый. А потом она уезжает, и ты, чтобы занять пустоту, начинаешь делать миллион вещей. И если на следующий день она с ним увидится – ты будешь горд, ведь она в том же платье, что и вчера, а, значит, не была дома.

Саша снова начал отталкиваться от земли, раскрутив карусель в противоположную сторону.

– И вот на этом стыке и живешь, когда достаточно счастлив, чтобы идти дальше, но с надломом, чтобы не тратить жизнь напрасно, а что-то делать. У меня бывает иногда чувство: хочу сесть, держа сигарету указательным и средним, мизинец и безымянный загнуть, оттопырить большой, сидеть, курить, и чтобы меня как будто сбоку кто-то снимал, вот, мол, что с людьми делает любовь, томительное ожидание, ожидание счастья. И вся жизнь – поход в тумане, попытка не разбить лоб об углы.

Саня не договорил, поскольку голова закружилась и он рухнул с качелей на прорезиненное покрытие. Полицейские сидели молча и думали. Пели птицы. Соня подошла к упавшему и села рядом. Положила его голову себе на колени и гладила волосы, отряхивая от резиновой крошки.

– Хватит уж вам, – робко помешал им Петр. – Давайте до дома довезем и без штрафов всяких.

– А еще лучше проводите девушку сами, гражданин Саня.

Саня посмотрел на Соню. Она улыбалась. В рассветной дымке неба ее волосы казались пепельными, чуть темнее облаков и чуть светлее выси.

– Я не буду тебя провожать, ты сама улетишь.

– Мой любимый вид коммуникации – выстроенный на цитатах из песен, так что давайте мы вас все же развезем. – Петр хлопнул ладонями по коленкам и поднялся.

* * *

В патрульной машине оказалось намного теплее, чем на улице. Ехали медленно, Соня с Саней держались за руки. Павел повернулся через плечо:

– Музыку включим, не помешает?

– Пожалуйста.

Петр, одной рукой держа руль, что-то щелкнул в телефоне и отдал свою дубинку Павлу. Зазвучала песня «Пилота», полицейские запели.

– В небе глаз широка печаль! Проводи меня…

Запели, как и подобает двум мужчинам средних лет, исполняющим русский рок: мимо нот, срываясь на крик, но зато вкладывая всю душу.

– Мне поможет твоего окна свет вернуться издалека…

Петр отстукивал ладонями по рулю, Павел переоборудовал дубинки в барабанные палочки.

– Времени мне подари, Господь! Чтоб черпать с колодца.

Павел, как очень резвый голубь, качал головой вперед-назад.

– Мыслей светлых свод, да дорога вьется!

Дорога и правда вилась. Город просыпался: одинокие дома, во дворах холодно горели автоматы с водой. Встречные машины не попадались, по пустынной дороге плелась патрульная машина, сверкая в такт музыке проблесковыми маячками.

– Скорая мигнет огнем, дернет с места. Да поманит кружевом вечная невеста…

Его память абсолютно перемежалась с воображением: сплетенья рук и деревянные лавочки, мерное гудение холодильника на кухне квартиры друга и окуни в пруду – все путалось, шло кувырком, машина закручивалась в подзорную трубу, в сверток бумаги, которую сворачивают, чтобы прихлопнуть муху. Маячки не то скорой, не то Павла и Петра добавляли белой кутерьме в голове Сани инфернальные оттенки синего и красного. Соня держала его руку, и это оставалось единственной вещью, удерживающей на земле, не дававшей торнадо закрутить и унести его голову-воздушный-шарик к тому единственному облаку, которое дому не удалось сожрать.

– Что сказать я должен был, Господь? Все напутал. Дай хотя бы повидать следующее утро…

– Остановите…

Петр дал по тормозам. Саша вывалился из машины на тротуар и лег, распластав руки. Соня сидела, облокотившись на открытую дверь. Павел с Петром вышли, присев рядом.

– Совсем тяжко? Вроде ж даже не допили на двоих. – Павел аккуратно забрал из руки Сани бутыль с остатками вина, из которой немного вылилось на асфальт, поставил рядом.

Бутылка цокнула донышком.

– Тяжко, ребят. Боюсь за ваш салон.

– А тебе точно от алкоголя? Может, тебя в больницу нужно? – спросила сонно Соня.

– Не переживай, – ответил Саня.

С помощью полицейских он приподнялся, зацепил бутылку и переместился на ступеньки хлебного магазина. Тот еще был закрыт, но совсем скоро начнется рабочий день.

– Отвезите ее домой, а потом, если по пути будет, за мной заходите, ладно?

– Хорошо, гражданин Саня. Пусть мы всегда страдаем от нашего гуманизма, но все же ты нам как-то приглянулся.

– Соня, оставишь номер?

Пальцы стучали мимо клавиш с цифрами, приходилось задеревеневшим большим жать на «стереть». С горем пополам записал. Номер определился сам – «Соня». Чудеса в решете.

Машина тронулась. Соня пообещала, что будет ждать звонка, полицейские пообещали вернуться через пару минут – жила Соня недалеко.

* * *

– Ну что, пора? – уточнил Саня у голоса.

– Ну, типа.

– И все мое добро свелось к бутылке вина?

– Да нет. К тому, что ты вовремя ушел.

* * *

Солнце пыталось пробиться сквозь затянувшую небо полупрозрачную дымку. Лучи пронизывали кроны, рассеивались, и асфальт под деревьями белел, как изображения на старой пленке. Цвела черемуха, цвел жасмин. Пеплом летал тополиный пух. Ветер то подносил его к самой земле, то подхватывал кверху.

Казалось, будто солнце сжигает действительность, но не было огня – сплошной белый дым. Саня закрыл глаза – темным-темно, по векам изнутри плавают фиолетовые и причудливые круги, овалы, скользят полоски. Как будто пытаешься рассмотреть воду под микроскопом. Саня крепко зажмурился и решил аккуратно нащупать бутылку вина. Он закинул ее вертикально вверх, но по горлышку стекла только пара капель.

Саня лег на ступени. Саша лег на ступени. Их ребра болезненно упирались в его – нет, так долго не пролежать. Поскорее бы приехали Павел и Петр, а то развалился тут на входе в хлебный, скоро пойдут первые трудяги, начинать свой рабочий день.

Белый, белый день.