Читать книгу Это просто цирк какой-то! - Лора Радзиевская - Страница 7

Вот как хотите, но в то время жизнь была совершенно другого вкуса, цвета и имела иные свойства. Мыслимое ли это дело сегодня – отпустить шестнадцатилетнюю, домашнюю и бесконечно наивную книжную девочку, воспитанную в любви и доверии и не ждущую от людей ничего, кроме добра, неизвестно куда со взрослыми мужчинами? Ну и что, что это друзья молодости? Я вас умоляю!

Сейчас каждый Вася знает, что педофилы и прочие извращенцы владеют мимикрией так, что любой хамелеон сдохнет от зависти. Маскируются, падлюки, под массажистов, учителей физкультуры, отчимов – у читательниц и наиболее экзальтированных читателей газеток и журнальчиков, не говоря уже о зрителях ТВ, завивки круглосуточно дыбом стоят от ужаса, мозги вскипают от праведного гнева, а рука нашаривает булыжник покрупнее. Про соцсети я уже молчу, там вообще каждый первый – лучший юрист, учитель, психолог, врач и политик. К счастью, моя юность пришлась на другую эпоху.

Мама всегда верила людям, и я не помню случая, чтоб она обманулась в своем доверии. А уж если пообещали цирковые, то их простое слово стократ сильнее любых обетов и самых страшных клятв.

Так что первые мои месяцы в цирке прошли под неусыпным наблюдением трех строгих интернациональных «нянек»: грузина-шпрехшталмейстера, еврея-директора и одессита-клоуна (дядя Коля всегда говорил, что одессит – это такая особая нация). К ним примкнула и жена дяди Коли, добрейшая тетя Шурочка. Руководила коллективом опекунов Фира Моисеевна, шепнувшая мне на вокзале: «Я знала, что все получится!» Нас теперь, кроме симпатии, связывала и общая тайна. До первого своего гастрольного города я ехала с ней в купе, а потом жила в ее вагончике – они все были поперек разделены толстой деревянной перегородкой на две секции.

А когда опекающие лица убедились в том, что я не заработаю гастрит, потому что умею готовить, не испорчу дыхалку и «ливер», потому что не курю и не пью, не буду совращена каким-нибудь роковым цирковым красавцем, потому что все, включая двенадцатилетнего сына циркового электрика, воспринимают меня как младшую сестренку – вот тогда мне выделили отсек в отдельном вагончике с реквизитом, пусть маленький уголок, девять метров всего, но только мой. Взрослые признали мою самостоятельность, право на личное пространство и надежность. Но это случилось позже, а пока…

Утро. Я сплю на роскошной походной кровати производства братской Польши, купленной за собственные деньги, призовые и премиальные, которые давали за хорошие места на соревнованиях по парашютному спорту. Раздается деликатный стук в дверь вагончика:

– Швило[10], просыпайся! Скоро девять, чеми гого[11], завтракать пошли! – это Давид Вахтангович, добровольно принявший на себя обязанности «утренней няньки», пришел ровно за пять минут до звонка будильника. И это значит, что через пятнадцать минут (водные процедуры в летнем душе и впрыгивание в одежку) за столом в вагончике директора ждут своих порций два почтенных вдовца: Юрий Евгеньевич и Давид Вахтангович, полюбившие в моем исполнении гренки-«харитошки» из белого батона за одиннадцать копеек, каждый кусочек – с яичным желтком внутри. Их я жарила на древней чугунной сковороде, тяжеленной, как блин от штанги, принадлежавшей когда-то почтенной матушке Юрия Евгеньевича и ездившей с ним по городам и весям почти полвека.

Мужчины едят, я пью только некрепкий кофе с молоком без сахара и бегу на конюшню. Там помогаю конюхам накормить лошадей, готовлю ребятам бутерброды с сыром и колбаской, завариваю чай по маминому рецепту, мою посуду – получаю целый рубль, прекрасный приработок к зарплате. До обеда я на манеже, вожусь на свободном кусочке ковра: растяжка, силовые упражнения, неуклюжие попытки правильно встать в стойку на руках, сальто и рондады[12], которые мое тело на удивление легко вспомнило. Потом пару часов привычно помогаю кассиру Тане штамповать билеты на вечернее представление, складываю яркие буклетики-программки с Фирой Моисеевной, обедаю или с моими стариками (мне идет семнадцатый год, им обоим – за пятьдесят), или на конюшне с конюхами – и уже пора готовиться к представлению, которое мы ведем вместе с Давидом Вахтанговичем.

Мои длинные волосы собраны в высокий хвост, я уже почти умею накладывать грим – тот самый, вариант «вырвиглаз», мечта четырехлетней девочки, весьма гипертрофированный: длиннющие накладные ресницы, блестки на веках, броские тени, румяна, темно-розовая помада. Дело в том, что яркий свет манежа начисто съедает краски и обычной повседневной косметики под цирковыми софитами просто не видно, лицо с ней выглядит, как светлое пятно без глаз и губ. Переодеваюсь в одно из прекрасных манежных платьев, которые прямо в своем вагончике пошила на уникальном «Зингере» конца сороковых годов мой хрупкий ангел-хранитель, моя Фира Моисеевна. Платья однотонные, очень нежные и изысканные, почти бальные, туфли, высокий каблук – я должна соответствовать затянутому в строгий фрак шпреху, оттеняя его благородные седины своей юностью. Иногда надеваю предмет всеобщей зависти цирковых девушек – мамину «болерошку» из пуха фламинго.

Потом два с половиной часа на манеже и полчаса отдыха в антракте, в течение всего представления мы с Давидом Вахтанговичем не покидаем наших мест по обе стороны форганга. Но уходим за занавес, пока работают хищники; в это время около клетки, окружающей манеж и коридор, по которому выбегают звери, остаются только служащие номера и специальные люди с брандспойтом и пистолетом.

В половине десятого заканчивается вечернее представление. За час-полтора чистится тяжеленный круглый манежный ковер, закрепляется на отведенных местах реквизит (завтра днем репетиции, его обязательно проверят перед использованием), уборщицы приводят в порядок зал и пространство под амфитеатром из разноцветных скамеек. Потом билетеры протирают эти скамейки влажными тряпками: засохший шоколад, мороженое и жевательную резинку утром отчистить будет трудно. Осветители зачехляют световые пушки и выключают прожектора, оркестранты уносят инструменты. Шапито засыпает.

И вот поздний вечер. Костер на заднем дворе за конюшней, гитара, бесконечные байки и легенды, немножко вина, непременный чай с травами и фруктами – здесь почти у каждого свой собственный, особый рецепт заварки и добавок к ней. А завтра будет новый день и новые зрители, новая порция ни с чем не сравнимой мощной энергии зала – энергии радости, удивления и восхищения.

Потом, уже во взрослой своей жизни, я так и не смогла понять и всегда старалась не просто не приближать к себе, а обходить десятой дорогой людей, агрессивно не любящих цирк и декларирующих это. Многоуважаемый Владимир Семенович с его «…я не люблю манежей и арены, на них мильен меняют по рублю» не в счет. У гениев отдельное право и свои резоны, да и лукавил поэт, были у него закадычные друзья среди цирковых, и как-то он ездил с одним коллективом почти две недели, ночуя на сене в конюшне, – мне рассказывали очевидцы. Эти ненавистники цирка для меня как ксеноморфы, чужие во всем. Не надо горячей любви, пусть просто попытаются понять. А для этого дать себе труд хотя бы всмотреться. Цирк же – потребляют. Под пиво, сахарную вату, попкорн. Сейчас потребляют, утыкаясь лицами в гаджеты прямо во время представления, и плевать на людей, творящих на манеже невообразимое. А потом выходят из цирка, добираются до соцсетей и начинаются завывания: «Ах, бедные тигры! Ах, забитые львы! Ах, тупые клоуны! Ах, несчастные собачки! Ах, что тут смотреть? Гимнасты? Акробаты? Да ладно. Они все со страховкой работают, чего тут сложного-то?!» – etc.

Люди, нигде нет более чистого воздуха, чем в цирке! Я сейчас не имею в виду тигрятник или слоновник – там-то воняет знатно, специфический звериный дух запросто может сбить непривычного бедолагу с ног. Я говорю о самой атмосфере мира цирка. За целую жизнь, незаметно промелькнувшую после описываемых событий, я не видела больше ни одного места, где тебе отдадут безо всякого сожаления последний червонец и последние три яйца. Где будут в свое личное время «за так» держать лонжу[13] на многочасовых твоих репетициях и на всех представлениях (если у тебя нет денег, чтоб хоть рубль-другой доплачивать разовые[14] ассистентам или униформе[15], а на лонже должны стоять два человека, потому что один вес твоего тела при рывке в трюке просто не удержит). Где десятки малознакомых и совсем незнакомых людей выстроятся в очередь, дабы сдать для тебя кровь в Склифе (если повезет, и ты не до смерти разобьешься именно в столице). Где весь коллектив, включая уборщиц, конюхов и костюмеров, толпится за форгангом на премьере номера или при введении новой «корючки» (ведущего трюка), где так искренне радуются чужому успеху, настолько действенно сочувствуют и бросаются помогать в беде, не задумываясь и не рассуждая. Тут, правда, ремарочка: если беда – настоящая. Разводы-измены-потери всяческих материальных благ не воспринимаются цирковыми, многие из которых ежедневно рискуют своими жизнями, как горе, и могут вызвать лишь сочувственное: «Пойдем, тяпнем соточку-другую, расскажешь, может, и полегчает? А не расскажешь, так и хрен бы с ним, все равно пойдем, не надо сейчас тебе одному быть». И слухи о якобы душевной глухоте цирковых, пропитанных спиртным и адреналином, примитивных, необразованных, ценящих лишь мускульную силу и красоту тела, – очень, очень обидная ложь. Люди моего цирка были другими. Совсем другими.

Только тут могли бухать весело и страшно, до беспамятства, до утреннего тремора, в единственный выходной, понедельник, но чаще – в момент переезда из города в город. Пить, а потом лезть на пятнадцатиметровую высоту, чтоб подвесить аппаратуру, без всякой страховки и даже без мысли о нелепости, глупости подобного действия, просто на доведенной до автоматизма памяти мышц. Или репетировать на канате, трапеции, ремнях – аппаратах, находящихся не на манеже, а в воздухе, репетировать по нескольку часов, выгоняя похмелье и вымывая токсины с потом, чтоб вечером блестяще отработать свой номер на публике.

Только тут сильные, красивые люди, как молодые, так и зрелые, неизменно вступали в священный для них круг манежа исключительно с правой ноги: цирковые считают, что левая нога – «неверная», номер пойдет не так, можно не просто облажаться, но и покалечить себя или партнера. Только тут парни могли легко подраться в курилке из-за пустяка вроде «одного места из Блаженного Августина», а через десять минут смеяться и тщательно замазывать друг другу гримом фингалы и подклеивать рассеченные брови – вечером же на манеж, надо быть в форме. И только тут случайному или просто безразличному человеку могло запросто прилететь в репу, если он нарушил один из неписаных законов: его предупредили, а он все равно сел на барьер спиной к кормильцу-манежу или вдруг вздумал в зрительном зале грызть семечки, да еще и сплюнул шелуху на пол. Люди цирка суеверны и чтят обычаи, сложившиеся за века.

Можно, конечно, скептически ухмыльнуться, но прямо в следующем гастрольном городе у нас случилось вот что: город был большой, областной, три недели в цирке «битковый аншлаг» (то есть в зале нет ни одного свободного места), все довольны сборами, директор Барский обещает труппе премию. Только, как говорится, беда пришла, откуда не ждали.

У Юрия Евгеньевича было заведено так: ежедневно за пару часов до начала представления билетеры мыли скамейки в зрительном зале теплой водой с мылом. Все четыре сектора: красный, желтый, зеленый и синий. У моей Фиры Моисеевны был самый маркий желтый сектор, и я, конечно, помогала ей оттирать мороженое, шоколад и следы каких-то неопознанных, но липких субстанций от ярких деревянных перекладин скамеек. А вот горы мусора и сотни пустых бутылок из-под пива и лимонада, которые после представления всегда обнаруживались под деревянным настилом амфитеатра зрительного зала (там под скамейками были двадцатисантиметровые щели между досками, зал собирался, как конструктор, из отдельных секций-секторов, и зрители преспокойненько бросали в эти щели фантики, объедки и бутылки), выносили уборщицы, но никогда не жаловались на тяготы этой грязной работы. Еще бы: после трех воскресных представлений, например, наши дамочки с вениками имели приработок со сданной посуды аж по пятнадцать, а то и по двадцать рублей на одно убирающее лицо. Это, между прочим, четвертая часть месячной зарплаты билетера.

Среди теток, местных жительниц, которых в каждом городе брали на работу на время гастролей, была некая Клава, весьма колоритная бабенка. Высоченной, грудастой и разбитной матерщиннице Клаве цирк как искусство был до глубокой фени – я ни разу не видела, чтоб она смотрела представление. Зато бойкая тетка собирала больше всех бутылок, иногда устраивая громогласные разборки с коллегами по клининговому цеху из-за закатившейся под скамейки соседнего сектора одной единицы ценной двенадцатикопеечной тары, которую Клава почему-то считала своей. Вообще, своей она считала всю тару. И каждую субботу победно вкатывала на задний двор циркового городка огромную самодельную тачку, на которую после представлений складывала мешки с бутылками. Каждый мешок украшала кривая надпись масляной краской: «Клавдия Ж.».

А еще Клавдия Ж. с неприкрытой алчностью поглядывала на статных холостых конюхов и мастеровитых разведенных рабочих, обслуживающих шапито, – Клава никак не могла выйти замуж. Но очень хотела. И все таскала из дома здоровенные корзины пышных пирожков с картошкой и мясом, пакеты с солеными бочковыми огурчиками и помидорчиками, литровые тонкогорлые бутыли с мутным первачом, изо всех сил демонстрируя хозяйственность и полную лояльность к восьмидесятиградусному «натурпродукту» потенциальным претендентам на свои уже начинавшие увядать прелести. Последний вагон с грохотом катился мимо, как говорила Фира Моисеевна, и Клавке следовало хорошенечко наддать, чтоб успеть в него впрыгнуть. Может, кто из неприкаянных цирковых бродяг и потерял бы бдительность, прельщенный пирожками, качественной самогонкой и широко рекламируемой «большой хатой с садом», но тут опять вмешались высшие силы.

Тем вечером мы с Фирой Моисеевной быстро закончили уборку, я уже понесла ведра с грязной водой на задний двор, когда услышала:

– Клава, что ж ты делаешь? Я же тебя предупреждала, я просила тебя, Клава!

Оборачиваюсь. Маленькая и хрупкая Фира Моисеевна стоит перед Клавой, как Давид перед Голиафом – буквально запрокинув голову, а у Клавиного подножья пол обильно заплеван шелухой от «семачек», до которых тетка была большая охотница. Эта бестолковая кукушка лопала семечки в зрительном зале! Я поставила ведра, схватила совок и моментально собрала шелуху, непочтительно отпихнув Клаву, но Фира Моисеевна обреченно махнула рукой:

– Поздно, деточка, хана сборам. Устроила ты нам, Клава, полную «ж»…

На следующий день кассирша Таня в панике прибежала к Юрию Евгеньевичу: билетов на вечернее представление продано лишь чуть больше половины. Не очень улучшилась ситуация и непосредственно перед началом, хотя именно в это время обычно раскупается солидная часть билетов. Увы, на момент нашего с Давидом Вахтанговичем появления на манеже в зале непривычно пустовала примерно треть мест. Так же было и в следующие несколько дней. Барский, отправлявший в Киев и Москву еженедельные финансовые отчеты по выполнению плана, ходил чернее тучи. Лишь немного утешало всех скорое окончание гастролей в этом городе.

А непосредственно перед закрытием директор улетел на сутки в Москву и вернулся довольным: подключив все старые дружбы и нажав нужные рычаги, грозно потрясая отчетными документами, он выбил в Главке несколько «топовых», как сказали бы сейчас, номеров для усиления программы:

– У меня как раз четыре новых вагончика пустуют, а хорошее лишним не бывает. Давид, я отличных ребят выпросил в Дирекции, очень сильные номера, – хвастался он шпрехшталмейстеру за вечерним чаем.

Клавка-преступница, по причине собственной тупости промумукавшая возможную сбычу своей заветной матримониальной мечты, дура и нарушительница табу, почему-то больше так и не появилась на работе. Даже за расчетом не пришла и тачку свою с полными мешками оставила за конюшней. Догадываюсь, что ей кто-то прямо в тот вечер доходчиво все объяснил. А бутылки мы раздали другим уборщицам, правильным, уважающим цирковые традиции.

Хотя, если честно, то я должна быть благодарна этой недалекой и алчной тетке. Если бы не упали сборы, директор не полетел бы выбивать номера и моя жизнь на ближайшие годы опять сложилась бы совершенно иначе. А так через несколько дней, уже когда мы были в другом городе, в коллектив стали приезжать артисты, благодаря им и без того неплохая программа шапито № 13 внезапно расцвела новыми красками, а моя цирковая судьба вдруг определилась сама собой.