Читать книгу Мор - Laura Thalassa, Лора Таласса - Страница 12

Я прихожу в себя от сильной пульсирующей боли в плече. Кричу, пока чужие руки освобождают меня от пут, и боль становится чуть слабее.

Мир вокруг расплывается цветными пятнами, мышцы тянет самым мучительным образом. Почему все так болит?

Постепенно пятна начинают обретать очертания, пока не совсем четкие, но я хотя бы понимаю, что вижу лицо. Надо мной склонился ангел, его лицо пока еще расплывается.

Я в раю?

Но, если я в раю, почему я чувствую боль?

Приподнявшись, я нежно глажу ангела по лицу дрожащей рукой. Рука распухла, пальцы посинели, из запястья сочится кровь. Он морщится и отстраняется.

– Я умерла? – спрашиваю я (или мне так кажется), но ангел молчит.

– Останься, не бросай меня, – шепчу я и пытаюсь найти его руку. А найдя, сжимаю ее. – Умоляю.

Нельзя произносить это слово.

Почему мне нельзя было произносить это слово?

Что-то насчет мольбы, но я не могу вспомнить…

Все уносится куда-то, дальше и дальше от меня.

Я сжимаю его руку.

– Останься со мной, – повторяю я.

Но и ангел, и весь остальной мир исчезают.

Открываю глаза и вижу облезлый потолок. На миг мне кажется, что в жизни все нормально, рассудок начисто стер все воспоминания.

Кто-то пожимает мне руку, и я поворачиваю голову, озадаченная. И вижу его.

Не могу сдержать крик.

Нет ничего – ничего – более чудовищного, чем прекрасное лицо Мора, чем обрамляющие это лицо золотые волны волос.

Только когда он выпускает мою руку, как будто обжегся, только тогда я осознаю, что ублюдок держал меня за руку. Еще секунда уходит на то, чтобы я вспомнила, почему это наполняет меня слепой яростью.

Я пытаюсь бежать от всадника. Стрелы в спину. Меня привязывают и заставляют бежать за конем. Падение. Меня волокут. Боль. Смерть.

От этих воспоминаний я ахаю, ловлю ртом воздух, и осознаю весь кошмар ситуации.

– Я… жива.

Это кажется невозможным, учитывая, через что пришлось пройти. Казалось, меня рвут на кусочки.

– Страдание – для живых, – отвечает Мор. Я осматриваю комнату. Это чья-то гостевая спальня – не иначе, Мор занял очередной дом.

Я бессильно роняю руки на ветхую простынку. Он притащил меня в эту комнату и уложил на кровать, и, судя по всему, с тех пор я так здесь и лежу.

Не могу сказать, ужасает меня это или, наоборот, притупляет страх.

Он не дал мне умереть. Он хочет, чтобы я выздоровела…

Только, чтобы снова заставить страдать.

Я сажусь в кровати, прикусив губу, чтобы не вскрикнуть от резкой боли в спине.

– Почему я здесь? – спрашиваю я.

– Я не позволю тебе умереть.

И вновь я не могу понять, что стоит за моим спасением – милосердие или проклятие.

Конечно, это проклятие, дура лопоухая. Он же не для того тебя спас, чтобы за тобой приударить.

– Ты стрелял в меня, потом связал и тащил по снегу, – даже от звука этих слов меня бросает в дрожь.

Синие глаза невозмутимы.

– Да, я это сделал.

Я шевелю плечом – как же ноет сустав!

– У меня была вывихнута рука, – говорю я, вспомнив эту муку.

Мор смотрит на меня долгим, изучающим взглядом (при этом вид у него, скотины, совершенно ангельский), затем кивает.

Я оглядываю себя. Моей рубашки нет, вместо нее чужая – с какой-то толстой тетеньки, носившей старомодные тряпки, судя по жизнерадостному цветочному рисунку.

Кто-то видел меня раздетой. Я кошусь на Мора, который бесстрастно смотрит перед собой.

Возможно, это был он – значит, видел и мою грудь, и все остальное.

Фу. За что мне это?

Я шевелю рукой, чувствую, как что-то давит. Подтянув рукав, вижу, что запястья забинтованы мягкой белой тканью. Я трогаю повязку.

Мор сжалился надо мной?

Я вспоминаю, как жестоко он выдирал из моей спины стрелы.

Это невозможно…

Меня отвлекает ужасная пульсирующая боль в спине. Я сажусь прямее, чтобы снять нагрузку, и чувствую, что в живот впивается ткань.

Приподнимаю рубашку и любуюсь своим торсом, который, как и руки, обмотан многослойной повязкой.

Я провожу по повязке пальцем.

– Кто это сделал?

Мор сидит с совершенно непроницаемым лицом.

– Ты? – спрашиваю я наконец.

И чувствую, как кровь закипает от ужаса и возмущения, и… чего-то еще при мысли о том, как он снимал с меня одежду и лечил меня. Я силюсь представить, как он промывал и обрабатывал раны на моем теле, но понимаю, что не могу. Да и не хочу.

Он поджимает губы.

– Запомни мою доброту.

– Доброту? – не веря своим ушам, переспрашиваю я. – Так ты же сам все это мне и устроил.

И будет делать это снова и снова, и снова, пока окончательно меня не сломает.

Вот дрянь, он не шутил, когда обещал мне страдания.

Верхняя губа Мора подергивается, как будто он удерживается от смеха.

Он встает, нависает надо мной – до чего же высокий.

– Больше не пытайся сбежать, смертная, – предупреждает он и выходит из комнаты.

– Мор! – зову я в тысячный раз.

Замолкаю и прислушиваюсь.

По-прежнему ничего.

Конечно, если бы я попробовала бежать, он бы в две секунды явился и поймал, зато, когда он правда нужен, не дозовешься.

– Мор!

Откуда-то издалека доносится стон, и я моментально остываю.

Здесь есть кто-то еще?

Мои размышления прерываются тяжелыми шагами. Дверь открывается, а за ней Мор собственной персоной, похожий на принца из сказки.

Его взгляд падает на кровать, где я должна быть, и только потом опускается на пол, где я лежу на самом деле.

– Почему ты не в постели, смертная? – спрашивает он подозрительно.

Потому что я мечтаю снова совершить побег.

– Мне нужна помощь, – приходится переступить через гордость, чтобы выдавить эти слова.

Хмуря брови, Мор входит в комнату и закрывает за собой дверь.

– Понимаешь ли ты, что я не имею большого желания делать это, учитывая нашу историю.

Нашу историю. Это звучит так, будто за плечами у нас целая сага.

– Знаю, – бросаю я.

Он ждет продолжения. Но сейчас, когда он здесь и выглядит, как отретушированный портрет парня-модели, я немного нервничаю.

– Видишь ли, – говорю я, ерзая по полу, потому что спина болит невыносимо, – мне нужно в туалет.

В принципе, я и раньше просила его сводить меня в туалет, и все же разница есть, потому что сейчас я не связана, а ранена, и моя слабость заставляет меня чувствовать себя беззащитной.

Вот почему я сижу на полу. Я попробовала сползти с кровати и доковылять до туалета самостоятельно. Вот только не учла, до чего я ослабла, и как при этом начнут болеть все раны.

Я прошла полдороги до двери, но сдалась.

И вот теперь валяюсь тут.

Довольно долго Мор не реагирует. Потом молча подходит. Когда он опускается рядом со мной на колени, я немного напрягаюсь. Я знаю, что сама попросила его о помощи, но не могу забыть, каким мучениям он меня подверг.

Что за кошмарный поворот судьбы – зависеть от того самого человека, из-за которого и оказалась в таком положении.

Мор снизу подводит под меня руки и легко поднимает. Я вскрикиваю от резкой боли, пронзившей меня при этом движении. Чуть не плача от бесконечного унижения, я все же обхватываю всадника за шею, чтобы немного уменьшить давление на спину.

Лицо всадника приближается, и я невольно замечаю, что верхняя губа у него, оказывается, более пухлая, чем нижняя.

Не говоря ни слова, он относит меня в туалет и сажает на унитаз, не обращая внимания на то, что на мне до сих пор штаны. Я трогаю ткань. О, да это не мои, а бабушкины джинсы: широкие, с высокой посадкой, настоящие джинсы для толстой деревенщины.

Это значит…

Фу.

Всадник снова видел мои дамские штучки.

Он нависает надо мной.

– Попытаешься снова сбежать…

– Ладно, ладно, – перебиваю я. – Никуда я не денусь.

Мор хмурится, выходит из туалета и прикрывает за собой дверь. Он, видимо, понимает, что бежать я не в состоянии, иначе вряд ли оставил бы меня здесь одну.

Или так, или он уверен, что просто снова подстрелит тебя, если опять попробуешь дать деру.

Спустив за собой воду, я плетусь в ванную.

– Мор! – зову я после того, как, не с первой попытки, тяжело навалившись на раковину, все-таки добиваюсь своего и ополаскиваю руки.

Как только он подходит, я без сил падаю ему на руки.

На этот раз, обнимая его за шею, я даже не чувствую унижения, настолько я жалкая и измученная.

– А мне казалось, ты запретил мне спать, – говорю я, когда он кладет меня на кровать.

Он так близко и смотрит в упор, а глаза у него хрустально-голубые. Цвета неба в ясный день. А на голове корона – зловещее напоминание о том, кто он такой.

Небесные глаза сужаются в щелки, а углы губ, и так-то уже недовольно надутых, ползут вниз.

– Не заставляй меня пожалеть о своей доброте.

Я не успеваю ответить, он выходит из комнаты, и я снова остаюсь одна.

Проходит два дня, прежде чем я чувствую в себе силы самостоятельно встать с кровати.

Все это время Мор кормил меня (судя по тому, какую еду он выбирал, он понятия не имеет, чем питаются люди) и водил в туалет и ванную.

Другими словами, я замечательно провела время.

Нет.

Когда рядом со мной не было всадника, я все время проводила одинаково: спала. Спала и видела странные сны. В них были мои родители, где-то рядом, но я не могла их коснуться. Они что-то шептали, порой кричали, а под конец тихо покашливали и скрывались из виду.

И вот я выползаю в коридор на дрожащих ногах, в полном восторге от того, что снова могу ходить. Не то чтобы я в норме – до этого еще как до Луны. Все болит, и вставать еще рановато, но мне нужно в туалет, а каждый раз сообщать об этом Мору мне надоело.

Мне удается успешно воспользоваться туалетом, а потом сунуть голову под кран в ванной, чтобы выпить столько воды, сколько сама вешу. После этого решаю обследовать дом.

Выйдя из ванной, я на миг замираю и прислушиваюсь. Если всадник и рядом, он ничем не выдает своего присутствия. Но я сомневаюсь, что он здесь. У нас в последние дни установилось что-то вроде ритуала: я зову и зову, выкрикивая его имя, а он никогда не появляется сразу. Я начинаю думать, что он и в доме-то появляется только, чтобы принести мне еду и питье или помочь с туалетом.

Не хочу задумываться над тем, уж не привязывается ли он ко мне. Не хочу забывать, что он стрелял мне в спину (дважды), а потом волок по снегу, пока я не отключилась от боли. Не хочу забывать, что он и сейчас ездит из города в город, сея смерть, и тащит меня за собой.

Мы враги, коротко и ясно. Сам Мор не забывает об этом с того дня, когда я в него стреляла. И мне тоже надо стараться помнить, каким бы заботливым он сейчас ни казался.

Мое внимание привлекает странное жужжание, доносящееся с потолка. Над головой мягко мерцает свет. В первый раз я замечаю, что в доме есть электричество, по нынешним временам это роскошь. Счастливчики. В квартире, где я жила, такого и в помине не было. Только масляные лампы и фонари.

Я бреду по коридору, добираюсь до комнаты, похожей на гостиную, и до кухни за ней. Теперь, когда насущные проблемы решены, я, помимо других, более сильных, болей чувствую, как крутит и сводит от голода желудок.

Не знаю, что я найду в доме, но что угодно будет лучше той странной пищи, которую пытается мне скармливать Мор – вроде горчицы или сырых невареных макарон. Ерничаю, конечно, но если бы меня спросили, я сказала бы, что всадник не слишком близко знаком с человеческой кухней.

Воздух в доме затхлый, будто он слишком долго простоял закрытым в жару и что-то скоропортящееся протухло.

Мое внимание привлекают рамки, висящие на стенах по обе стороны коридора. Семейные фотографии. Мне становится не по себе. Видно, ужасы Апокалипсиса нас разрушают, если так легко забыть, что у пострадавших людей тоже были семьи, как и у нас.

Я рассматриваю снимки, расположенные по хронологии. Сначала неловкие детские фотографии – те, на которых родители выставляют тебя напоказ голышом и думают, что это очень мило, но ты становишься старше, и тогда впору разорвать эти дерьмовые фотки, потому что твои приятели видят их и смеются над тобой.

Дальше следуют портреты очаровательных малышей, их сменяют беззубые улыбки первоклашек. Почему эти семейные фотографии кажутся старомодными, устаревшими – то ли виноват большой кружевной воротник жены, то ли гигантские бифокальные очки ее мужа, превращающие глаза в две бусинки, то ли стрижка «под битлов» у обоих их сыновей.

Я касаюсь рамки, слегка улыбаясь. Сколько лет этим двум мальчикам сейчас? Около тридцати? Или уже под сорок? Обзавелись ли они своими семьями?

В конце коридора фотографии заканчиваются, я вхожу в гостиную.

И зажимаю рот, чтобы не завизжать.

На узком диванчике лежит человек в одних трусах, и ему явно очень худо. Вся кожа, не скрытая одеждой, сплошь покрыта мелкими нарывами.

К моему ужасу, некоторые из этих нарывов лопнули, и там кровь и гной, и еще какая-то мерзость, при виде которой мой рот наполняется желчью.

Я много чего повидала, пока служила пожарной, но ничего подобного видеть не приходилось.

В воздухе стоит неприятный запах, которого я раньше не замечал. Это запах гниения.

У этого парня лихорадка.

Позорный голосок внутри меня уговаривает убежать как можно дальше от него. Он же заразный, к гадалке не ходи.

Ты сотрудник спасательной службы, Берн. А по большому счету это то и значит. Жертва, а если нужно, смерть.

Мой взгляд возвращается к лицу мужчины. Волосы тускло-рыжеватые, уже сильно поседевшие, а лицо измученное, обрюзгшее – такой кожа становится уже сильно после сорока. А глаза красные, налитые кровью, и он смотрит на меня, а грудь чуть заметно приподнимается и опадает.

Господи Иисусе, да он еще жив.