Читать книгу Об истинном и ложном благе - Лоренцо Валла - Страница 2

Лоренцо Валла (1407–1457) по масштабу личности, пусть не по последствиям, был равен Лютеру или даже Наполеону, а как реформатор логики – самое меньшее, Бертрану Расселу, если не Витгенштейну. Его имя одно из первых, вспоминающихся при словосочетании «ренессансный гуманизм», и это справедливо. Гуманизм как возрождение античной речевой нормы знал множество героев, но только Валла осмыслил латинский язык не только как медиум истории, как способ вернуть правильность доблестных исторических дел, но как проблему. Наследие классической философии всегда озадачивает Валлу, и он не торопится снять с себя бремя решений. Он подходит к древности не как увлечённый археолог, ищущий в ней санкций современной политики, но как собеседник, нашедший, наконец, с кем можно поспорить по душам.

Валла был бюрократом в высшем смысле – если для нас слово «бюрократ» часто означает человека, действующего лишь по готовым инструкциям, для Валлы чиновник творчески и ответственно поддерживает работу всей государственной системы. Философ отличается от чиновника только тем, что поддерживает нравственную систему всего человечества.

Родился Лоренцо в семье куриалов, папских чиновников, в 13 лет остался без отца и был поручен воспитанию матери и дяди. Он оправдал отцовское доверие и вскоре сам стал куриалом: при блистательном папском дворе Мартина V было принято соревноваться в образованности и изяществе. Валла выделился перед другими молодыми чиновниками, не хуже его умевшими импровизировать речи на латыни, писать стихи и цитировать с утра до вечера античных авторов – если его друзья любовались собой, то он всегда был собой недоволен, и в глаза бросалась его печальная проницательность. Он не мог сказать фразу в простоте, но это была не сложность изощренного стиля, как у друзей, но сложность настигшего его размышления, настигшего быстрее, чем он успел завершить фразу.

Отличался он от товарищей и любовью к греческому языку. Греческий язык долго оставался для гуманистов почти недоступным: они могли говорить о чарующей греческой речи, но оригиналы греческой словесности были так же малодоступны их пониманию, как египетские иероглифы, разве что они знали, что греческий язык больше похож на латинский, чем древнеегипетский. Лоренцо Валла стал изучать греческий систематически, благо и в папской курии, и в университетах были ученые греки или их ученики, к которым обращались по сложным вопросам, как к специалистам по древней мысли или духовности вообще. Греки преподавали язык, но мало кто мог завершить полный курс, внимая равно множеству произведений. Латинский язык не имел диалектов, кроме разговорных, тогда как в Греции всякий литературный жанр был отдельным диалектом: дорийский диалект – эпоса, аттикийский – риторики, ионийский – эпиграммы, эолийский – лирики. Выучить греческий язык хорошо означало достичь равного совершенства во всех словесных искусствах, а кто, кроме Валлы, осмелился бы на это?

Хотя Валла остался латинским писателем, он всегда имел в виду в своих рассуждениях и аргументах многозначность и стилистическую гибкость греческого слова, просвечивающую через латинский перевод, – и порицал св. Иеронима, переводчика Библии на латынь, за сведение множества поэтических жанров Библии к среднему жанру. Валла не был первым, кто понял Библию не как законодательную норму, безразличную к выражению, но как вариацию поэтических размышлений о человеческой жизни. На заре Средневековья Аполлинарий Лаодикийский пытался заново перевести Ветхий Завет с иврита на греческий, учитывая, что Песнь песней должна звучать иначе, чем Псалмы, а то и другое совсем иначе, чем Книги Пророков. Но если Аполлинарий оказался неудачником, его восприняли как амбициозного и напыщенного поэта, то опыт Лоренцо оказался другим. Он как филолог указывал, что перевод Библии нужно обновить, чтобы раскрыть не просто многозначность слов, но и то, что за каждым словом стоит целая сцена, что каждое слово произносится со своей точкой зрения, а не просто нормирует реальность. По стопам Валлы пошли Эразм Роттердамский и Лютер: первый, споря с монахом Медардом (Мердардом, как обругал его Эразм) о том, как перевести слова Девы Марии «Бог обратил внимание на смирение рабы своей», заметил, что слово «смирение» в нашем смысле не подходит, потому что не будет же Непорочная Дева хвастаться своим смирением. Речь просто о ситуации, об униженном положении человечества.

Но если последователи Лоренцо Валлы заново вели человечество из состояния несчастья в состояние счастья, объясняя, как слова Библии ведут от ада к раю, то Лоренцо Валла обращался не к человечеству, а к друзьям. Они должны были учесть его замечания, они должны были превратить его интеллектуальную работу в основание новой этики.

Этическая программа Лоренцо Валлы – постоянный спор с этикой Аристотеля, которую он считал слишком косной и однообразной. Аристотель поставил в центр своей этики золотую середину – способность сознавать своё счастье, избегая губительных крайностей. Так, жадность и расточительность равно разрушительны для человека, тогда как настоящая умеренность счастлива в каждом человеческом поступке. Валла воспротивился такому подходу: ведь жадность и расточительность – не строгие выводы о человеке, но карикатуры, эмоциональные обличения.

Лоренцо считал, что Аристотель повергает философию в публицистику, в поспешные выводы на потребу его собственному самолюбию. Поэтому он требует предположить иное: не добродетель есть середина между двумя пороками, но порок есть середина между двумя добродетелями. Это будет и оптимистичнее, и аналитичнее – считать, что и бережливость, и щедрость равно угодны Богу, – и только трусливая скрытость, неумение обойтись даже со своей собственностью, порочна. Так филологическая любовь к многозначности слов превратилась в философскую любовь к многогранности человеческого желания не только казаться хорошим, но и быть хорошим.

Часто как этического мыслителя Лоренцо Валлу называют эпикурейцем, но даже если мы бесповоротно соглашаемся с такой характеристикой, ее надо пояснить. Тем более, как все ренессансные мыслители, например, Леонардо Бруни или Поджо Браччолини, Валла предпочитал для нравственных сочинений форму диалога – принципиальная незаконченность разговора помогала лучше разглядеть начальные позиции его участников, а значит, увидеть за проблемой нравственных характеров проблему душевных исканий. Таково и эпикурейство Валлы: оно экспериментально, и главный предмет экспериментов – не наслаждение и не душевный подход как таковые, но возможность проникнуть в тайну времени.

Эпикур и его последователи учили, что настоящее наслаждение эфемерно, и потому наша чувственность должна стать ещё эфемернее, чем то, что мы чувствуем. Только голод даст нам наслаждение пищей, и только тоска – наслаждение любовью. Эпикурейство вовсе не философия пресыщенных аристократов: у всех народов есть свои национальные слова для тоски, томления или печали, и в них больше всего выражается национальное самосознание. Печаль Лоренцо не просто светла, она мгновенна и потому неотразима – ей никто не окажет сопротивления, кроме того, кто измерил себя абсолютным счастьем.

Первым учителем Валлы как писателя был Квинтилиан, античный автор учебников ораторского искусства, которые были найдены в 1416 г. Поджо Браччолини. Молодой Лоренцо разочаровался в Цицероне, прочитав Квинтилиана: Цицерон слишком заботится о себе, слишком хлопотлив, слишком вовлечён в политику, и если его превратили в кумира, то лишь потому, что все стремятся к его успеху, забывая о его печальной кончине. Квинтилиана Валла выучил наизусть, декламировал при всяком удобном случае. Квинтилиан, объясняя, что оратор должен владеть разными стилями, должен действовать в разных случаях в разных жанрах, и создал филологическую программу Валлы, которой он был верен всю жизнь. Но интересно, что Поджо, познакомивший Лоренцо с Квинтилианом, после стал жестоко интриговать против него, считая молодого эрудита выскочкой и моралистом, непригодным к организаторской работе. Валла не получил постоянного места в курии и вынужден был преподавать в Павии с 1429 г. Там он постоянно спорил с юристами, упрекая их в плохом понимании природы права, и своими обличениями и памфлетами настолько восставил их против себя, что они не раз покушались на его жизнь. Страшась холодного яда и горячего кинжала, Лоренцо покинул Павию, и в 1435 г. поступил на службу королю Альфонсу Арагонскому.

Король смертельно враждовал с папством, и по его предложению Валла написал трактат, доказывавший подложность Константинова Дара – завещания императора Константина, якобы утверждавшего права папы на Рим. Лоренцо Валла обратил внимание на исторические нелепости в этом завещании и его филологическую несостоятельность: ошибки в языке и ритуальных формулах настолько подрывают достоинство императора, что либо мы должны признать его подделкой, либо оскорбить в лице этого императора всех доблестных властителей. Валла доказал и неподлинность других древних книг: «Риторика к Гереннию», которую Средние века приписали Цицерону, оказалась шпаргалкой, а не высоким трактатом великого ритора, а сочинения Дионисия Ареопагита, чтимые церковью как источник образов иного мира, стали выглядеть как нагромождение напыщенных нелепостей и лишних слов. В 1444 г. папская инквизиция завела на него дело, за то, что он доказал, что Апостольский Символ веры написан позже апостолов – что он результат позднейшей политики, а не первохристианского вдохновения, но король смог употребить свои рычаги для примирения своего и Лоренцо с папством.

В 1448 г. Лоренцо Валла вновь переезжает на малую родину, в Рим, становится преподавателем риторики для будущего духовенства и одновременно работает апостолическим секретарем, а для дополнительного дохода делается каноником Латеранской базилики. Будучи, с нашей точки зрения, больше чем священником, именно знатоком и организатором церковного дела, он стремился стать просто священником, чтобы узаконить высшим законом всю свою жизнь и деятельность, чтобы запечатать печатью глубокомысленного литургического безмолвия сокровище своей говорливости. Ради этой цели, хотя у него в Риме была жена и трое детей, он не вступал с ней в брак, и дети так и остались юридически незаконнорожденными. Враг юристов и юридических условностей, он, может быть, старался не придавать последнему обстоятельству то значение, которое придаём ему мы, но вряд ли глубокая тоска не пронзала сердце моралиста, несмотря на все эпикурейское доверие случайности. В Латеранской базилике, под сводами которой он не раз испытывал боль и постигал радость, он и погребён, и назван в надгробной надписи «учёнейшим мужем».

Лоренцо Валла, проживший лишь полвека, оставил человечеству библиотеку собственноручно написанных книг. Самая масштабная из них называется «О красотах латинской речи» – она наследует античным каталогам общих мест для ораторов и средневековым наставлениям для проповедников: ораторы и проповедники читали такие книги, чтобы лучше импровизировать, вспоминая сразу подходящие примеры из литературы и жизни. Но Валла составляет много большее: настоящий толковый словарь, в котором показывает, что за каждым латинским словом стоят целые речи, целые сцены, целые произведения. Когда романтики утверждали, что «язык есть исповедь народа» или что поэт выражает дух языка, они не догадывались, что все их теории – лишь чрезмерно эмоционально пережитое дело Валлы. За один только XV век объемный труд Валлы был переиздан более 30 раз.

Далее, Валла переводил на латынь греческих историков, Геродота и Фукидида, перевёл даже часть «Илиады», и комментировал латинских историков, Ливия и Саллюстия. Ливия он критиковал за небрежную хронологию, а Саллюстия – за непродуманные выражения и неумение отточить свой слог до совершенства. Для нас комментарий, особенно комментарий к историку, это пояснение читателю неизвестного, но Лоренцо рассчитывал на образованного читателя, и поэтому комментарий был для него формой выяснения отношений с переводимым или толкуемым автором, источником просвещенного взгляда на прошлое. Переводя историков, Валла действовал не как историк, ищущий себе место среди традиций исторического повествования, но как энциклопедист, следящий за тем, чтобы читателям стали известны и все факты из прошлого, и стратегии их изложения. Историю Валла считал матерью всех искусств – живописцы пишут исторические события, музыканты заставляют вспоминать прошлое, и даже поэты хотят повествовать о самом лучшем, что было. Так Валла предвосхитил романтическое представление о «духе эпохи», хранимом совокупными усилиями всех искусств. Валла написал и историю деяний Фердинанда Арагонского, отца его покровителя, но это скорее развёрнутая хвалебная речь, чем история в нашем смысле, хотя и дотошная в утверждении добрых нравственных качеств героя.

Наконец, ещё одно важное сочинение Лоренцо Валлы – «Перекапывание всей диалектики и философии», первый опыт создания философии на основании здравого смысла, а не соотношения понятий и опыта. Валла исходил из того, что правильная речь формирует правильный опыт, поэтому философскую систему нужно строить предельно экономно – Аристотеля он винил в избытке воображения. Аристотель любит абстрагировать, Валла любит не то чтобы приземлять, хотя он по названию труда и копает землю, но смотреть, каких понятий достаточно, чтобы возделать землю ума.

Скажем немного о сочинениях, вошедших в эту книгу. «Об истинном и ложном благе» – диалог стоика, эпикурейца и христианина, в котором нет окончательного решения, кто прав, а кто нет. Но зато есть новое понимание блага: благо – не естественная цель природы, но способность природы быть убедительной даже для самого недоверчивого человека. Риторика оказывается более надежным критерием нравственности, чем старые обычаи – и такой подход вызывал ненависть других гуманистов, которые отводили риторике роль простого политического или образовательного инструмента. Гуманисты боялись пересматривать философию, но просто либо одобряли ее, либо презирали, и игра Валлы с философией на ее поле воспринималась как самый дерзкий вызов, как подрыв легальности самого гуманизма как филологического движения под покровом мудрости.

«О свободе воли» – ключевое сочинение для понимания будущей Реформации: если бы Валла не был слишком искренним филологом, но имел бы вкус шатать троны так, как он подрывал позиции участников своих диалогов, он, а не Лютер, стал бы вождем Реформации. Но Лютер отрицал свободу воли, утверждая, что наш ум не может догнать даже движения нашего чувства, не то что настичь волю Божию. Человек не свободен, по Лютеру, и только умение человека не впасть при этом в отчаяние говорит о его богоподобии. У Валлы было наоборот: человек всегда свободен потому, что всегда делает выбор между добром и злом, и чем больше отягощён этим выбором, тем решительнее он должен его сделать. Любая решимость сопряжена с наслаждением, иначе это просто срыв и истерика, как сказали бы мы на современном психологическом языке, – именно в этом, а не в искании дополнительных наслаждений и было эпикурейство Валлы.

Валла не любил стихов, но надеемся, он простит нас через века, если мы посвятим ему дистихи собственного сочинения:

Александр Марков,

профессор РГГУ и ВлГУ

10 ноября 2017, Чикаго