Читать книгу Дьявол знает, что ты мертв - Лоренс Блок - Страница 5

В субботу утром я взял напрокат машину, и мы уехали из города, перебравшись на сто миль выше по течению Гудзона. Три ночи мы провели в гостинице, перестроенной в колониальном стиле, в районе Колумбия[7], спали в постели под балдахином на четырех столбах, пользовались рукомойником за отсутствием водопровода и керамическим ночным горшком. Телевизора в номере тоже не было. Так что все трое суток мы не смотрели новостей по «ящику» и не читали газет.

В Нью-Йорк мы вернулись ближе к вечеру вторника. Я завез Элейн домой, сдал машину в прокатную фирму, а когда оказался у себя в отеле, то застал в фойе двух стариков, обсуждавших убийство Хольцмана.

– Я этого убийцу встречал много раз за последние годы, – говорил один из них. – То начнет протирать без спроса лобовые стекла машин на перекрестках, то проcто клянчит мелочь у прохожих. Но я все время чувствовал: что-то с этим сукиным сыном не так. Когда живешь в таком городе, как Нью-Йорк, поневоле вырабатываешь инстинкт на опасность.

«Жестокая расправа на Одиннадцатой авеню», как окрестила дело «желтая» пресса, все еще мусолилась в средствах массовой информации, несмотря на отсутствие новых деталей. В нем соединились два элемента, которые захватили и не отпускали воображение обывателя. Во-первых, жертвой стал молодой городской профессионал высокой квалификации, то есть человек из числа тех, с кем ничего подобного произойти никак вроде бы не могло. А во-вторых, убийца оказался представителем отвратительной и огромной армии бездомных и нищих. Рядовым солдатом этой грязной и внушавшей страх армии.

Бездомные и обездоленные слишком долго обитали среди нас, а их число непомерно возросло за последние годы. И у благополучного населения города, по словам работников благотворительных организаций, наступила стадия «истощения способности к состраданию». Подспудно внутри нас зрела ненависть к бездомным бродягам, а теперь для ненависти появился и необходимый мотив, понятная каждому причина. Мы часто ловили себя на мысли, что от них исходит некая смутная, до поры не слишком серьезная, но угроза. От них дурно пахло, они разносили инфекционные болезни, по ним ползали вши. Их существование могло вызывать чувство вины, но гораздо более мощным было ощущение, что во всей системе наступил какой-то важный сбой, и они появились рядом с нами только потому, что рушились сами устои цивилизации.

Но кто мог представить, что они могут оказаться вооружены и реально опасны, готовые начать еще и стрельбу?

«Примите же меры, ради бога! Уберите их с наших улиц. Избавьтесь нас от них!»

История продержалась в новостях всю неделю, но стала постепенно терять актуальность, когда заголовки первых полос газет отдали самоубийству владельца крупной строительной компании. (Он пригласил своего адвоката и двух близких друзей к себе в роскошный пентхаус, налил им выпить и сказал: «Вы нужны мне как свидетели, чтобы избежать обычных в таких случаях лживых домыслов о подозрительных обстоятельствах смерти». А затем, не дав им возможности даже задуматься над смыслом сказанного, вышел на террасу и перепрыгнул через перила, рухнув в полной тишине с высоты шестьдесят второго этажа.)

В пятницу вечером мы с Элейн обосновались в ее квартире. Она приготовила итальянскую пасту с салатом, и мы уселись ужинать перед телевизором. Ведущая позднего выпуска новостей пыталась увязать одну историю с другой, противопоставляя строительного магната, имевшего все причины для того, чтобы жить, но покончившего с собой, с Джорджем Садецки, жизнь которого выглядела бессмысленной, но отнявшего ее у другого человека. Я заметил, что не вижу между ними очевидной связи, и Элейн объяснила, что только так журналистка могла засунуть обе трагические фигуры в один абзац.

Затем они показали в записи интервью с человеком, названным только по имени – Барри. Это был худощавый чернокожий мужчина с поседевшими уже волосами и в очках с роговой оправой, которого представили как друга предполагаемого убийцы.

Джордж, сказал он, был добрейшим малым. Любил сидеть на скамейках, часто отправлялся на прогулки. Никому не причинял неудобств и не хотел, чтобы люди причиняли неудобства ему.

– Вот тоже важная новость, – съязвила Элейн.

Джордж не любил попрошайничать, клянчить у незнакомых людей. Если ему нужны были деньги на пиво, он скорее бы собрал по помойкам алюминиевую тару и отнес в пункт сбора. И мусора вокруг баков никогда не разбрасывал; все укладывал обратно, чтобы никого не злить.

– Истинный защитник окружающей среды выискался, – сказала Элейн.

И он всегда был тихоней, рассказывал дальше Барри. Говорил ли Джордж когда-нибудь, что у него есть пистолет? Барри точно не помнил, но, возможно, он слышал от него что-то такое. Но поймите: Джордж много о чем говорил. Он побывал во Вьетнаме и нередко путал прошлое с настоящим. Он мог рассказать, как сделал что-то, а ты не понимал, произошло это вчера или двадцать лет назад, а быть может, такого и вовсе не было. Привести пример? Ну, вот он рассказывал, как жег хижины из огнемета. Как убивал людей. Когда он заводил речь об огнемете и хижинах, ты хотя бы понимал, что он вспоминает прошлое двадцатилетней давности, если не врет, потому что на Западной Пятьдесят седьмой улице никаких хижин и огнеметов не было и быть не могло. Но вот что касается стрельбы в людей, то тут дело другое.

– С вами была Эмми Вассбиндер из «Адской кухни», – завершила сюжет репортерша, – где нет хижин и огнеметов, а вот стрельба по людям – другое дело.

Элейн приглушила звук.

– Я обратила внимание, что название «Адская кухня» снова в ходу, – сказала она. – А что случилось с Клинтоном?

– Когда нужно задрать стоимость жилья в том районе, его величают Клинтоном, – ответил я. – Тогда начинаются разговоры о смене общественного статуса основной массы жителей и о посадках деревьев. Но если речь о стрельбе и торговле наркотой, то это по-прежнему «Адская кухня». Глен Хольцман жил в роскошном высотном доме в Клинтоне. А смерть нашел в двух шагах от него в «Адской кухне».

– У меня мелькнула схожая мысль.

– Я встречался с этим Барри прежде, – сообщил я. – С этим самым другом Джорджа.

– В своем районе?

– На встрече группы.

– Так он тоже в программе?

– Как сказать. Он там вертелся. Но явно не ведет трезвый образ жизни. Ты же только что видела, как он лакал пиво прямо перед телекамерой. Видимо, один из тех парней, кто иногда бывает трезвым между запоями и приходит на наши встречи, чтобы попить дармового кофе и побыть среди людей.

– А у вас таких много?

– Конечно, хватает, хотя многие в итоге завязывают насовсем. Но являются и те, кто вообще никогда не имел проблем со спиртным, а заходят просто погреться. Это новая проблема для групп АА, особенно сейчас, когда бездомных развелось такое количество. Некоторые группы даже перестали готовить к собраниям кофе и печенье, потому что халява привлекает слишком много посторонних людей сама по себе. Это сложная ситуация. С одной стороны, невозможно принимать всех подряд, но с другой – нужно знать, что у вас всегда найдется место для настоящего алкаша, которому нужна помощь.

– А этот Барри – алкоголик?

– Вероятно, – ответил я. – Ты же слышала, как он рассказал всему миру, что день за днем проводит на скамейке в парке с банкой пива в руке. Но единственный реальный критерий для проверки состоит в том, делает ли алкоголь твою жизнь невозможной и неуправляемой, а только сам Барри в состоянии ответить на этот вопрос. Он может заявить, что ему вполне комфортно и так, что наверняка окажется правдой. Как я могу судить об этом?

– А что ты скажешь о Джордже?

Я пожал плечами:

– Не думаю, что хоть однажды видел его на наших встречах. Хотя с большой долей уверенности можно предполагать, что его жизнь была как раз неуправляемой. Его одежду и образ жизни еще можно списать на эксцентричный характер, но если ты начинаешь стрелять на улицах в незнакомых людей, значит, что-то с тобой очень сильно не в порядке. Но разве мы можем утверждать, что пиво всему виной? Я, например, не уверен в этом. Возможно, он насобирал пустых цинковых банок в таком количестве, что допился потом до безумия, но с таким же успехом мог быть совершенно трезвым, но решить, что Глен Хольцман – родственник сестры Хо Ши Мина. Несчастный придурок!

– Барри назвал его добрым человеком.

– Он, наверное, и был добрым, – сказал я. – Но до прошлой недели, когда вдруг превратился в злого человека.

Я остался у нее на ночь, а до своего отеля добрался только после обеда на следующий день. Задержался у стойки, чтобы проверить почту и телефонные сообщения. Затем поднялся в номер. Какой-то мистер Томас звонил мне дважды. Вчера вечером и в половине одиннадцатого этим утром. Он оставил свой номер, начинавшийся с цифр 718, а это означало Бруклин или Куинс. Номер был мне незнаком, да и фамилия ничего не вызывала в памяти.

Еще одно сообщение оставила накануне в одиннадцать вечера Джен Кин, и оставленный ею номер я когда-то знал наизусть. Какое-то время я всматривался в буквы ее имени и фамилии, потом в семь цифр телефонного номера. Его я не набирал уже достаточно давно, и если бы она не продиктовала его, пришлось бы рыться в справочнике.

Интересно, что ей от меня понадобилось.

«Это может быть все что угодно, – подумал я. Вероятно, связано с АА». Возможно, она возглавляла теперь новую группу в Сохо или в Трайбеке и хотела, чтобы я там выступил. Или ей попался новичок, история которого походила на мою, и она решила, что именно я смогу лучше всех помочь ему.

Или что-то личное. Быть может, собралась замуж и сочла необходимым информировать меня об этом.

А быть может, она только что с кем-то порвала отношения и почему-то захотела поставить меня в известность.

Чем гадать, проще было выяснить. Я снял трубку и набрал ее номер. На четвертом гудке со щелчком включился автоответчик, и ее голос предложил мне оставить сообщение после сигнала. Но стоило мне начать наговаривать его, как она сама прервала меня, подойдя к телефону. Я дождался, чтобы она отключила автоответчик, а потом спросила, как я поживаю.

– Жив и трезв, – сказал я.

– Жив и трезв. Ты по-прежнему всем так отвечаешь? Стандартным набором слов?

– Нет, только тебе.

– Что ж, старина, мое состояние можно описать этими же словами. Вот справила очередную годовщину в мае.

– Двадцать седьмое мая, верно?

– Неужели ты смог запомнить?

– Я все запоминаю.

– А твоя годовщина осенью. Я ничего не запоминаю в отличие от тебя. В этом месяце или в следующем?

– В следующем. Четырнадцатого ноября.

– В День ветеранов. Нет, я, конечно, ошибаюсь. День ветеранов у нас одиннадцатого.

Ни она, ни я не были трезвы, когда наши жизненные пути впервые пересеклись. Мы встретились, когда я работал над одним из своих расследований. За несколько лет до этого в районе Борум-Хилл Бруклина женщина была убита ножом для колки льда. Все указывало на то, что преступление совершил серийный убийца. Когда я уже ушел из полиции, они поймали маньяка, но вот только оказалось, что он никак не мог совершить именно того убийства. И отец жертвы нанял меня, чтобы я покопался в остывших уже углях и попытался найти реального виновника.

В то время, когда было совершено преступление, Джен Кин была замужем за человеком по имени Корвин, а жила по соседству с убитой женщиной в Бруклине. К моменту начала моего расследования она давно развелась и перебралась на Манхэттен. Это и привело меня однажды в ее коморку на Лиспенард-стрит, где мы первым делом распили бутылку, крепко накачались, а потом очень быстро оказались вдвоем в одной постели.

Мне казалось, что мы отлично подходили друг другу по обоим параметрам, но прежде чем я сумел убедить ее в этом на практике, она заявила о невозможности наших дальнейших отношений. По ее словам, она уже однажды обращалась к анонимным алкоголикам, а сейчас преисполнилась решимости сделать новую серьезную попытку, и простой здравый смысл подсказывал: невозможно наладить трезвый образ жизни, если якшаешься с горьким пьяницей. Я пожелал ей удачи и оставил в мире церковных подвалов и бодрых, но дурацких, по моим представлениям в ту пору, лозунгов.

Но прошло совсем немного времени, и мне тоже пришлось искать дорожку в тот мир. Пару раз меня откачивали в реанимации, потом я лежал в больнице с сильнейшей алкогольной интоксикацией. У меня находилось достаточно силы воли, чтобы не пить несколько дней подряд, но в конце концов я неизменно покупал бутылку и устраивал себе праздник в честь собственной трезвости.

Однажды ночью я оказался у нее на пороге, не в силах придумать другого способа, как дожить до утра и напиться. Она дала меня кофе и позвонила переночевать на диване в гостиной. Через пару дней я вернулся, и спать на диване одному мне уже не пришлось.

Обычно советуют не начинать серьезных отношений на ранней стадии трезвого образа жизни, сохраняя стабильное эмоциональное состояние, и я верю, что это правильно. Но мы каким-то образом ухитрялись не пить, и пару лет составляли друг другу трезвую компанию. Вместе мы никогда не жили, но было время, когда я гораздо чаще ночевал у нее, нежели у себя дома. Она освободила пространство в гардеробе для моих вещей и выделила часть стенного шкафа. Со временем многие мои знакомые привыкли, что меня нужно искать у Джен, если не заставали в гостиничном номере.

Так продолжалось достаточно долго. Иногда нам было хорошо вместе, порой – очень плохо, но однажды настал момент, когда мотор наших отношений стал скрежетать и кашлять, а потом заглох, полностью износившись. Впрочем, скорее, у нас обоих просто кончилось топливо. Мы не ссорились и не устраивали из случившегося трагедии. Нельзя даже было применить штампованную формулировку, что мы не сошлись характерами. Но любовь кончилась, истощив саму себя – это факт.

– Мне необходимо поговорить с тобой, – сказала она теперь.

– Выкладывай, что там у тебя.

– Мне нужна помощь, – сказала она, – но я не хочу обсуждать это по телефону. Ты можешь приехать ко мне?

– Конечно, – ответил я, – но только не сегодня. У нас с Элейн есть планы на нынешний вечер.

– Я ведь знакома с Элейн, верно?

– Да, вы с ней встречались.

Как-то в субботу мы бродили по картинным галереям в Сохо и в одной из них натолкнулись на Джен.

– По-моему, это случилось месяцев шесть назад.

– Нет. Раньше. Я встретила вас на выставке Руди Шииля в галерее Полы Кэннинг, а вернисаж прошел в конце февраля.

– Боже, значит, уже так давно? Как летит время! Не успеваешь замечать.

– Точно, – сказала она. – Со мной та же история.

Разговор завис. Мы немного помолчали.

– Так вот, – сказал я, – сегодняшний вечер исключается. Насколько у тебя все срочно, Джен?

– Насколько срочно?

– Да. Потому что я могу сорваться к тебе прямо сейчас, если это действительно очень важно. Но если дело терпит до завтра…

– Завтра меня вполне устроит.

– Ты все еще посещаешь субботние встречи на Форсит-стрит? Я мог бы встретиться с тобой там.

– Боже, я не бывала на Форсит-стрит целую вечность. И вообще, мне бы не хотелось увидеться с тобой на собрании. Будет лучше, если ты приедешь сюда, если не возражаешь.

– Ничуть. Назначай время.

– Назначай сам. Я буду дома весь день.

– В два?

– В два будет прекрасно.

Повесив трубку, я продолжал сидеть на краю постели, гадая, какая помощь ей от меня потребовалась и почему она не могла просто все решить по телефону. А потом сказал себе: ты скоро все узнаешь, и если честно, то не очень-то тебя это волнует, иначе ты бы уже находился в пути к ней. У меня не оставалось никаких важных дел до встречи с Элейн чуть позже. Завтра по спортивного каналу показывали бой в первом полусреднем весе за звание чемпиона мира, который я хотел посмотреть, но поскольку никто не назвал бы его «боксерским поединком столетия», ничего страшного, если я пропущу его.

Я снова снял трубку и набрал номер, начинавшийся с цифр 718. Ответил мужчина, и я попросил к телефону мистера Томаса.

– Мистера Томаса? – переспросил он. – Или же вам нужен Том?

Я проверил записки с сообщениями, переданные мне с гостиничной стойки.

– Здесь сказано, что мне звонил мистер Томас, – сказал я. – Однако сообщения для меня бывают точными или не совсем в зависимости от того, кто их записывает. Меня зовут Мэттью Скаддер, и некий мистер Томас просил перезвонить ему по вашему номеру.

– А, тогда все правильно, – сказал он. – Теперь я сообразил, что произошло. Это я вам звонил, но в отеле сделали ошибку в имени. Я назвал себя не «Томас», а «Том Эс», понимаете?

– Должно быть, мы знакомы по собраниям?

– Вообще-то вы едва ли знаете меня, – ответил он. – И если честно, я не на сто процентов уверен, что звоню именно тому человеку, который мне нужен. Позвольте кое о чем вас спросить. Вы когда-нибудь выступали на собрании под девизом «Здесь и сейчас!»?

– «Здесь и сейчас!»?

– Да, это группа в Бруклине. Мы встречаемся по вторникам и пятницам в лютеранской церкви на Герритсен-авеню.

– Теперь вспомнил. На том собрании выступали три оратора, и был еще парень по имени Куинси со своей машиной, чтобы доставить нас на место. Но мы заблудились и едва не опоздали к началу. Только с тех пор прошло, должно быть, года два, не меньше.

– Точнее, почти три. Дату я хорошо запомнил, потому что тогда как раз отмечал свои первые девяносто дней трезвости. Я даже объявил об этом на весь зал, и мне много аплодировали.

Я с трудом сдержал порыв поздравить его.

– Позвольте мне убедиться, что я связался с нужным человеком, – продолжал он. – Вы служили в полиции Нью-Йорка, но потом ушли и стали частным детективом?

– У вас хорошая память.

– Была. Сейчас я слушаю чью-нибудь историю и уже через десять минут ничего не помню. Но в первые месяцы запоминаешь каждого надолго, настолько глубокое впечатление они на тебя производят. А в тот вечер, когда выступали вы, я жадно ловил каждое слово. Позвольте поинтересоваться: вы все еще продолжаете заниматься частным сыском? Работаете детективом по найму?

– Да, продолжаю.

– Хорошо. Я очень надеялся на это. Послушайте, Мэтт… То есть простите, мне можно называть вас просто Мэтт?

– Почему бы и нет? – ответил я. – А я буду звать вас Томом, поскольку вы так, собственно, и представились.

– Господи, верно. Я до сих пор не назвал вам своей фамилии. Даже не знаю. Как-то глупо все получается. Наверное, мне и следует начать наш разговор со своей фамилии. Эс – это так я сократил Садецки.

Я на какое-то время потерял способность соображать. Потом до меня дошло:

– О! Вот оно что!

– Джордж Садецки – мой брат. Я не хотел сразу называть свою фамилию… Просто потому, что не хотел. Только не подумайте, будто я стыжусь брата. Потому что это не так. Для меня он всегда был героем. В какой-то степени остается им даже сейчас.

– Но, насколько я понимаю, для него настали тяжелые времена.

– У него тяжелые времена тянутся уже годами. С ним не все в порядке еще с той поры, когда его вернули из Вьетнама. Нет, конечно, у него возникали некоторые проблемы и раньше. Нельзя все сваливать на войну, но одно неоспоримо – война очень сильно повлияла на него, в корне изменила характер. Поначалу мы ждали, что постепенно его жизнь войдет в нормальную колею. Думали, он сумеет взять себя в руки и справиться с трудностями. Но прошло уже больше двадцати лет, черт побери, и давно стало совершенно ясно: ничто не изменится к лучшему.

Поначалу он пытался устроиться на работу, но нигде подолгу не задерживался. Не умел ладить с людьми. Нет, он никогда ни с кем не дрался, ничего подобного не было. Просто не мог ужиться с другими сотрудниками.

А потом его уже никуда и не принимали, потому что он усвоил очень странную манеру поведения, начал часто корчить свои страшные гримасы и совершенно перестал следить за собой, то есть опустился на самое дно. Я знаю, что ваша группа собирается на Девятой авеню, и вы живете там неподалеку. Быть может, вы знакомы с Джорджем?

– Я знаю его только в лицо. Видел несколько раз на улице.

– Тогда вы понимаете, о чем я говорю. Он не мылся, не менял одежду и, конечно, отпустил неряшливые патлы и бороду. Покупать для него одежду было пустой тратой денег, потому что он носил одну пару брюк, пока она буквально не разваливалась на нем, хотя в шкафу у него висели шесть пар новых.

Он словно выбрал для себя такую жизнь совершенно сознательно, и ничто не могло заставить его измениться. А ведь у него есть жилье. Вы, наверное, не знаете об этом? Хотя откуда вам знать такие подробности. На него навесили ярлык бездомного. Только и твердят об этом. На самом же деле у него есть подвальная комнатушка на Пятьдесят седьмой улице. Он сам подобрал ее для себя и аккуратно вносил плату.

– Из каких денег? Выручал за пустые пивные банки?

– Он ежемесячно получал пару чеков. От Ассоциации ветеранов Вьетнама и от Организации помощи обездоленным. Сумма покрывала арендную плату, и немного даже оставалось. Как только он вселился в ту комнату, мы с сестрой договорились с домовладельцем, что если Джордж пропустит месячный взнос, то непременно сами покроем его. Но такого никогда не случалось. Видите, что получается. У вас перед глазами грязный бродяга, валяющийся в парке на скамейке, и вы сразу думаете, что он ни на что не годный и безответственный тип. А этот тип вносил плату за жилье день в день. И так каждый месяц. Если от него требовалось сделать что-то действительно важное, он непременно делал. В этом смысле он был совершенно нормален.

– Как он сейчас? Держится?

– Более или менее, как мне показалось. Мне разрешили очень короткую встречу с ним вчера вечером. Они держали его на Рикерс-Айленд[8], и я поехал туда, но только уже на месте узнал, что его перевели в тюремную клинику Бельвю для психиатрического обследования. Его держат в подобии тюремной камеры на девятнадцатом этаже. Нам дали побыть вместе всего несколько минут. Мне очень не хотелось оставлять его одного, но вам признаюсь как духу – я был счастлив убраться оттуда и снова вырваться на свободу.

– Какое впечатление он произвел на вас?

– Даже не знаю, как ответить. Кто-то, наверное, сказал бы, что он выглядит лучше, потому что они его помыли и переодели, но я видел только одно: выражение его глаз. Джордж любил пристально смотреть на людей. Это, кстати, было одной из его неприятных привычек, пугавших окружающих. Но теперь у него глаза затравленного и перепуганного человека. До того жалкие, что сердце разрывается.

– Как я понимаю, ему выделили адвоката?

– Да, разумеется. Я сам хотел нанять ему защитника, но, как выяснилось, они уже об этом позаботились. И парень выглядит знающим свое дело. Как он сказал, сейчас ему надо взвесить два возможных варианта. Он может заявить о невиновности брата в силу психического заболевания и общей умственной отсталости или вообще избежать суда, если брат признает вину и согласится отбыть длительный срок в специальной лечебнице. Час от часу, конечно, не легче. Ведь по сути результат будет одинаков в обоих случаях. Его приговорят к большому сроку, но все же не в тюрьме, а в заведении, где он сможет рассчитывать хоть на какое-то снисхождение и помощь.

– А как на это реагирует сам Джордж?

– Он согласен. Говорит, что может, пожалуй, признать себя виновным, поскольку ему кажется, он мог совершить преступление.

– То есть он подтверждает свою вину в убийстве Хольцмана?

– Нет, он только считает, что мог совершить его. Сам он ничего не помнит, но понимает, что все улики против него, а он ведь не глупец. Догадывается, что доказательства собраны неопровержимые. Он берет на себя вину, потому что не может поклясться в невиновности, хотя и в виновности тоже. А потому считает, что они, возможно, правы.

– У него случилось помутнение рассудка?

– Нет, но на его память вообще никогда нельзя полагаться. Он, к примеру, иногда запоминает некоторые события, но путается в их последовательности, или вдруг вспоминает что-то, чего вообще не могло быть. В его изложении почти любое происшествие или разговор приобретают совсем не такой вид, как на самом деле.

– Понятно.

– Вы очень терпеливо выслушали меня, Мэтт, за что я вам весьма признателен. Но за мной это водится. Я долго хожу вокруг да около, прежде чем перейти к сути.

– Невелик грех, Том.

– Проблема, как я ее вижу, – продолжал он, – состоит в том, что всех всё устраивает. Недовольных нет. Копы раскрыли убийство по горячим следам, и прессе в кои-то веки не в чем их упрекнуть. Прокурор округа ожидает либо признания вины, либо суда, где он без труда одержит верх. Джордж готов принять любую участь и поступить по совету своего адвоката, а адвокату только и нужно, что скинуть дело с рук долой как можно скорее и без осложнений, оставшись при этом довольным собой, поскольку угодил и нашим и вашим. Моя сестра говорит: пусть его поместят в тюремную больницу, и ей тогда не придется не спать по ночам, волнуясь, поел ли он, не угрожает ли ему опасность умереть от переохлаждения или попасть под нож какого-нибудь головореза. Моя жена твердит то же самое, добавляя, что по нему психушка плакала уже много лет. Ему там самое место, и так будет лучше и для него самого, и для общества порядочных людей. Нам еще повезло, говорит, что он не убил малолетнего ребенка, а упрятать его за решетку надо было раньше, и тогда Глен Хольцман остался бы в живых.

Словом, они не устают повторять друг другу, насколько все что ни делается – к лучшему, как все прекрасно складывается, и только я сижу, чувствуя себя белой вороной. Я стал бельмом на глазу у них всех. Они считают моего брата сумасшедшим? Но на самом деле это я, видимо, выжил из ума.

– Почему, Том?

– Потому что я не верю, что он виновен, – ответил он. – Понимаю, насколько нелепо это сейчас звучит, но ничего не могу с собой поделать. Я просто не верю, что он мог убить того человека.