Читать книгу Крионист - Лори Лютер - Страница 3

Я просыпаюсь оттого, что Россиянин стоит на моей груди и настойчиво с хрипотцой мяукает мне в лицо, широко открывая пасть и показывая шершавый ярко-розовый язык. Он вцепился когтями мне в кожу через одеяло, но я снимаю его с себя и ставлю на пол. Он продолжает возмущаться, по-видимому произнося какие-то кошачьи ругательства. Я потягиваюсь и, пока кот снова не запрыгнул на меня, встаю с дивана и подхожу к его миске, которая снова пуста. Я кладу туда корма так много, что часть горки высыпается на пол, и наливаю воду в другую миску. Россиянин подходит и, ещё пару раз мяукнув (видимо, на всякий случай), принимается за еду. Я смотрю на кухонные настенные часы: 7:30. Кот разбудил меня в самое подходящее время – время собираться на работу.

Пока я принимаю контрастный душ, вызванный специфической подачей воды в моём доме, натягиваю джинсы, футболку и кеды, шерстяной проглот уже успевает стрескать треть миски. Я насыпаю ещё, потому что не собираюсь приходить сюда сегодня вечером. Коту предстоит долго быть в квартире одному.

Я накидываю пальто, беру ключи и проверяю в приложении на смартфоне, когда придёт нужный мне автобус. Тот находится ещё очень далеко, и, поскольку ждать транспорт ещё минут пятнадцать, я делаю шаг в комнату и сажусь на стул. Делать мне толком нечего, поэтому я просто расслабляюсь и разглядываю квартиру. Моя единственная комната совсем небольшая и почти такая же стерильная, как и лаборатория, разве что в другой цветовой гамме. Вся мебель, включающая в себя книжный шкаф, комод, диван, письменный стол и деревянный стул, на котором я сижу, всё это – каштанового цвета, отчего кажется, что в комнате всегда темно, весьма приятно похоже на ирландский паб. К тому же окно всегда занавешено плотными шторами в изумрудно-чёрную клетку, а лампа в комнате всего одна – уныло свисает с потолка, как наполненный презерватив.

И всё же эта стерильность немного разбавлена, потому что предметы декора, если это можно так назвать, тоже присутствуют. Это всего две картины, две репродукции – «Корабль дураков» Иеронима Босха и «Грех» Генриха Лоссова. Обе я нахожу просто чумовыми, могу смотреть на них перед сном так долго, как обычно люди смотрят телевизор. Сестра, которая, помимо моего кота, единственная когда-либо была в моей холостяцкой квартире, всегда называла их мерзкими и просила снять. Она говорила, что такие картины нормальные люди не вешают там, где они живут и спят. Но нет, Алиса, я никогда их не сниму, даже сейчас.

Первая репродукция висит над моим столом. Настоящую картину я увидел много лет назад в галерее Ришельё в Лувре, куда ходил с сестрой. От неё я и узнал, что корабль с веселящимися на нём людьми и пьющими монахинями символизирует упадок церкви. Поначалу это не имело для меня значения, мне просто понравился стиль. Но впоследствии, разглядывая репродукцию у себя дома, я поразился, насколько силён в сатире и символизме был автор. Корабль, который должен везти людей к светлому и доброму, тонет в какой-то жиже, а на нём все горланят и ведут себя непотребно. Очень метафорично и актуально к тому же. Я бы и сам потусовался на таком судне.

Вторая картина несколько проще. Тут уже нет каких-то особых деталей, нет такого глубокого смысла. Репродукция «Греха» висит у меня напротив дивана, именно её я вижу перед тем, как закрыть глаза. Там всё просто: принявшие обет безбрачия сношаются через решётку. И всё же мне нравится эта картина, она показывает, что ничто животное нам не чуждо. Мне смешно оттого, что некоторые люди пытаются это скрыть.

Я отворачиваюсь от картин, смотрю на экран смартфона и вижу, что автобус близко. Россиянин уже сидит в коридоре и облизывается. Помалкивает, наконец-то.

– Пока, шерстяной, – говорю я ему.

Он отвлекается от своих процедур, недоброжелательно смотрит на меня. Я выхожу и закрываю за собой дверь.

Когда я появляюсь в лаборатории, Эд уже сидит за столом и хмуро листает какие-то брошюрки. Я кидаю пальто на вешалку, переодеваю обувь и убираю кеды в шкаф, чтобы чистюля Хантер их не заметил и не начал звереть оттого, что я не оставил обувь в коридоре. Накидывая халат, я спрашиваю:

– Привет, Эд. Что ты там изучаешь?

Эд приветственно машет, лицо его чуть проясняется, я подхожу ближе и протягиваю ему руку. Он неуверенно просит:

– А можешь руки помыть?

Я удивляюсь его щепетильности, но, поскольку, в сущности, он прав, я не возражаю, подхожу к раковине и тщательно мою руки. Затем снова подхожу к нему, и он, не смотря мне в глаза, коротко пожимает поданную мной руку, а потом вновь склоняется над брошюркой, которая отказывается задрипанной инструкцией по подготовке отчётов.

– Эльвира сказала, надо делать отчёт по вчерашнему криопациенту, – объясняет он.

Я плюхаюсь на диван.

– Отчёты эти, чёрт бы их побрал. Рано ещё отчёты делать, на окончательное хранение номер шесть уйдёт ещё только через неделю, когда температура достаточно опустится.

Эд поворачивается ко мне.

– Не богохульствуй! – серьёзно приказывает он. Затем добавляет намного тише: – Пожалуйста…

Я вопросительно смотрю на него. Меня даже немного радует то, что у него наконец-то прорезался голос. И всё же то, что он сказал, озадачивает меня.

– Ты серьёзно?

Он всё смотрит на меня, не менее удивлённо, чем, наверное, я на него.

– А что? – спрашивает он.

– Ты такой набожный? – задаю я прямой вопрос. – Никогда не слышал, чтобы кого-то смущало упоминание чёрта. Даже сейчас мне становится смешно оттого, что я просто говорю тебе это.

У меня действительно предательски расползается по лицу улыбка, потому что я только что нашёл у коллеги слабое место и лишний повод подтрунивать над ним в моменты скуки, а Эдик начинает смущаться, поэтому я всё же перевожу тему, отметя у себя в голове, что после работы мы вряд ли будем сидеть у меня дома за кружечкой пива – ему точно не понравятся мои картины. Как они вряд ли понравятся и кому-то ещё.

Вообще-то я всегда стараюсь держаться подальше от людей, повёрнутых на правилах, особенно на правилах, придуманных другой кучкой людей в глубокой древности. Я никогда искренне не мог понять, как можно нырнуть с головой в какую-то конфессию или группу, не понимал, зачем вообще людям это нужно? Объединяться на почве веры во что-то недоказуемое, а не на почве общего дела и какого-то осязаемого добра? И хоть я стараюсь не делать поспешных выводов об Эдике, всё же решаю повнимательнее смотреть за своим напарником, как бы он не выкинул в лаборатории чего-нибудь библейского. Этого всего уже планета много повидала.

Я встаю с дивана, потягиваюсь и подхожу к нему, чтобы заглянуть через его плечо в брошюрку.

– И как там, всё понятно? Разобрался?

Эдик чихает себе в ладонь, а затем перелистывает страницу мокрыми пальцами.

– Руку мыть не будешь? – в шутку спрашиваю я, но Эдик тут же встревоженно встаёт и идёт к раковине, заставив меня с недоумением смотреть, как он моет свои руки, а затем так тщательно их вытирает, будто пытается стереть с них кожу полотенцем.

Когда он возвращается, я сажусь рядом с ним и мы принимаемся ковыряться в бумагах, записывать все температурные режимы, проведённые с криопациентом манипуляции, задействованные вещества, и всё в таком духе. Меня раздражает, что Эльвира заставляет нас писать отчёт ещё до того, как замороженный завозится в криохранилище на окончательное хранение. Писать отчёт в середине работы, кто вообще так делает? К тому же у меня появляется ощущение, что, кроме Хантера, эти отчёты никто не читает. Только я успеваю о нём подумать, как он возникает в лаборатории, до усрачки деловой и серьёзный, гордый собой, как будто только что выебал мумию и та начала дышать. Хотя я вообще сомневался в наличии у него личной жизни, даже и с мумиями.

– Добрый день, – говорит он, подняв подбородок так, что кажется, что здоровается не с нами, а с лампой на потолке, и тут же лезет своим носом в наши бумаги. Эд пододвигает черновой отчёт к Хантеру. Тот проводит рукой по чёрным волосам и берёт листы. Какое-то время молча читает.

– Всё в порядке? – осторожно спрашивает Эд. Я тем временем встаю и подхожу к дивану – рядом на тумбочке стоит кофеварка, которую Хантер терпеть не может. Хреново, должно быть, живётся человеку, который может испытывать негативные чувства даже к мелкой бытовой технике. Я принимаюсь делать кофе, машина начинает неистово гудеть.

– Хм… тут ничего не сказано о криопротекторах, дополни, – говорит Хантер прописную истину, которую и говорить не стоило. Это ведь был черновик, чёрт возьми, где Эд только ещё писал о температурах.

Эд берёт листок и смотрит в него, размышляя. Кофемашина выключается, налив мне стаканчик дерьмового кофе. Хантер смотрит на меня с недовольством, даже с раздражением.

– Лука, сколько я должен говорить тебе, что кофемашине здесь не место. Она должна находиться в комнате отдыха или в хозяйственном помещении, на худой конец. Он смотрит на меня, искривив губы так, словно я ему нассал в односолодовый ирландский виски.

Я сочувственно качаю головой, помешивая сахар пластиковой палочкой.

– Да, абсолютно согласен, но, к сожалению, кофемашина сама себя в другую комнату не отнесёт.

Эд удивлённо смотрит на меня, а Хантер отворачивается, будто ничего не слышал. Он снова пялится в бумаги перед Эдом, всё так же прямо стоя перед столом. При этом он равнодушно говорит:

– Смотри, как бы ваша кофемашина вместе с вами на помойке ни оказалась.

У меня созревает несколько вариантов ответа на это высказывание, но пока я выбираю наиболее остроумный, Хантер, избегая моего взгляда, кидает бумаги на стол и выходит. Через стеклянную дверь я вижу, что он идёт прямиком к Эльвире, нашей начальнице. Я смотрю на Эда, он как-то взмок, его шея покрылась розовыми пятнами.

– Ты покраснел, хорошо себя чувствуешь?

Эд сглатывает.

– Как думаешь, Лука, это он серьёзно? Нас уволят? – Он поднимает на меня большие тёмные глаза. Я отмахиваюсь.

– Из-за кофемашины?

Эд ничего не отвечает, просто снова смотрит вниз на отчёты.

– Кажется, я себя неважно чувствую.

– Да? – Я внимательнее смотрю на него.

Эд молчит и лишь тяжело вздыхает ещё несколько часов подряд. Мне не очень комфортно работается всё это время, потому что Эд то и дело спрашивает меня, могут ли его уволить за то или за это. При этом он и сам вечно отвлекается, я слышу, как он замирает каждый раз, когда слышит стук каблуков Эльвиры в коридоре. Он из тех бедолаг, которым вечно кажется, что даже стул скрипит голосом начальника. Ко всему прочему к концу рабочего дня он начинает причитать, тыкая в какие-то цифры на диаграмме:

– Блин, ну почему у меня тут не получается?

– Не знаю, молитву почитай, – говорю я в шутку, но Эд явно неспособен её оценить. Вместо этого он приобретает ещё более озабоченный вид – я вновь наступил на его мозоль.

– Лука, в тебе совсем ничего святого нет?

– Эд, – я отвлекаюсь от работы, теперь мне не хочется шутить, ведь я уже понял, что такими шутками лишь наживу себе врага, хоть и такого беззубого, как Эдик, – с чего бы во мне должно быть что-то святое?

– А почему не должно быть? – по-детски интересуется Эд. И хотя причин много и все они до безобразия логичны, я озвучиваю одну из самых незначительных:

– Потому что не хочу чувствовать себя постоянно виноватым.

Я догадываюсь, что ответит Эд. Он выпрямляется на стуле и говорит:

– Но я ведь не чувствую себя виноватым.

– Это потому что ты не делаешь ничего плохого, – предполагаю я лишь для того, чтобы не разводить полемику и постепенно завернуть этот бессмысленный разговор, как труп в целлофан.

Я ожидаю, что он скажет что-то вроде наставлений или продолжит развивать тему, доказывая, что его путь – правильный, но, к счастью, вместо этой бесполезной болтовни он вновь зарывается в бумаги, как навозный жук в экскременты.

Через какое-то время мы слышим за стеной в коридоре голоса Эльвиры и Хантера, которые сначала становятся громче, а затем стихают. Тем не менее Эд как попугай резко вытягивает шею и напряжённо смотрит на дверь. Я смотрю на него и вижу, что он вдруг ещё сильнее начинает нервничать, а под глазами у него немного зеленеет и затем вновь появившиеся пятна на шее переходят на щёки, так что контрастный красно-зелёный Эд становится похожим то ли на недозревший помидор, то ли на мультяшного зомби.

– Что-то ты и правда неважно выглядишь, – замечаю я и смотрю на часы. До конца рабочего дня остаётся чуть больше тридцати минут. Скоро уйдёт Эльвира и Хантер, а если, наконец, раньше времени уйдёт и Эдик – будет вообще замечательно. Эдик, который сидит на работе до упора, будто выслуживаясь перед всеми остальными, уже и так порядком сбил мне весь график посещений по вечерам.

– Мда-а-а, – протягиваю я и повторяю снова: – Хреново выглядишь.

Эд резко встаёт, задевая ногой ножку стола, и бросается к зеркалу над раковиной. Внимательно и испуганно пялится на своё пятнистое лицо.

– Что это со мной? – в его голосе неподдельная паника, и на миг мне кажется, что у него не все дома.

– Едь домой, отдохни, отоспись, я тебя прикрою, – говорю я, чтобы он побыстрее свалил.

Эд оборачивается, как будто не веря своим ушам.

– Спасибо, Лука, я что-то сам не понимаю, что со мной… Я завтра пораньше приду.

Я беззаботно машу рукой, встаю, снимаю с вешалки его лимонно-жёлтую куртку и кидаю ему.

– Ты просто переутомился. Иди отдыхай.

Эд ловит куртку, делает несколько шагов мне навстречу, желая вроде бы обнять, но я отстраняюсь, указав на его пятнистое лицо.

– Давай без нежностей.

Он понимающе кивает и выбегает за дверь, оставляя меня в приятном одиночестве.

Я раздвигаю на окне, выходящем в коридор, жалюзи, а затем сажусь за стол и начинаю просматривать отчёт Эда и вносить туда правки, много правок, но недолго: через двадцать минут я слышу громкий стук каблуков, по которому можно однозначно понять, что обладательница туфель далеко не дюймовочка, и затем вижу через стеклянное окно, как мимо проходит Эльвира, вырубая за собой в помещениях и коридоре все источники освещения. Тупая дура, она всегда выключает за собой свет, даже зная, что кто-то ещё работает.

До неё нашей конторой управлял её муж Александр, вот это был понимающий мужик. Под его началом я проработал совсем недолго, буквально пару недель или около того, но успел понять, что он за человек – настоящий профессионал. Но что-то там у них случилось, какие-то разногласия или что, я толком не в курсе, но только он уехал работать в Вену над какими-то научными проектами, а она осталась здесь, заняв его место. Не лучший расклад, учитывая, что он светило науки, учёный, человек, достойный уважения, а она – обычная тупая пизда, считающая себя охренеть какой бизнесвумен. В общем, ничего необычного в этой ситуации нет: хочешь развалить всё, что так долго строил, – поставь своих родственников управлять этим, не обращая внимания на их уровень интеллекта и понимания специфики дела. В самой Эльвире тоже ничего примечательного нет, разве что её необычный недуг выделяет её из толпы таких же дур – её прозопагнозия: Эльвира не различает лиц, и иногда я нахожу это очень забавным. Конечно, она вполне приноровилась узнавать нас по одежде, манере ходить и по голосам, но стоит нам всем влезть в белые халаты и молча сидеть на стульях в одной позе, как на её лице отображается полное замешательство, особенно если она пришла с целью накричать на кого-то из нас. Хотя иногда её это не останавливает, и тогда она одинаково кричит на всех, за компанию, чтобы скрыть то, что она толком не знает, на кого именно орёт. Чудовищно весёлое зрелище. Особенно при этом мне нравится смотреть на Хантера, который каждый раз пытается её перебить, чтобы дать ей знать, что на него кричать не надо. Но её чёрта с два перебьёшь: как заведётся, не остановишь. Мне лично её прозопагнозия не доставляет неудобств: очень удобно всё время быть неузнанным, а на вопли её мне плевать – обычное женское состояние. Так что, приходя на работу, я первым делом накидываю халат, как и остальные, ведь стиль наших шмоток она уже неплохо изучила, а одеты мы с Хантером и Эдом совершенно по-разному. Хантер предпочитает классику, светлые дорогие рубашки, чёрные брюки, тонкий галстук; Эд одет во что попало – какие-то нелепые свитера, футболки с дурацкими принтами и бессмысленными надписями, голубые джинсы. А я не вылезаю из мерчевых футболок любимых панк-групп и из чёрных прямых и зауженных джинсов, которых у меня штук десять. А в халатах мы для Эльвиры совсем как близнецы.

И вот она выходит, вырубает свет в коридоре и во всех помещениях, кроме лаборатории, в которой сижу я. Я слышу, как за ней закрывается входная дверь, встаю, открываю дверь в коридор, снова включаю там свет и убеждаюсь, что все действительно ушли, включая Хантера и подсобных рабочих, которых, впрочем, я и так почти никогда не видел – с тех пор как Эльвира сократила им зарплату вдвое.

– Ну наконец-то, – говорю я сам себе и достаю смартфон. Зайдя в телефонную книжку, я начинаю перебирать имена: Аля, Арина, Вика, Кира, Лера… Вот, кстати, на последней можно и остановиться – мы давно не виделись, а она всегда бежит по первому зову, никогда меня не обламывает. Должно быть, соскучилась, прилетит на такси, а это то, что мне сегодня и нужно. Я набираю её номер. Она отвечает через пару гудков.

– Привет, Лера. Как жизнь? – вежливо задаю я вопрос, надеясь, что она не пустится в девичьи рассказы про своё офигительно интересное существование.

– Привет, отлично, давно не слышала тебя.

Хорошая девочка.

– Ммм, я как раз подумал, что мы и не виделись давно. Не хочешь заехать в гости?

– А ты где? – сразу схватывает она, и я чувствую, как она прислушивается к ответу. Я не заставляю её ждать.

– В лаборатории, на работе. Ты ведь помнишь, где это? Тринадцатый километр на север.

– Я помню, – серьёзно отвечает она. – Такое разве забудешь. Тебе сейчас удобно?

– Это было бы просто отлично, красавица, – говорю я, радуясь, что в очередной раз набрал правильный номер.

– Давай, я скоро буду, – отвечает она и вешает трубку.

Я иду в душ, который удобно находится рядом с комнатой отдыха, переодеваюсь в чистое и, расслабляясь на диване, жду визита. Лера появляется через полчаса, должно быть, таксист гнал за доплату, потому что мне слабо верится, что она была близко, когда я звонил.

Я открываю ей входную металлическую дверь, и Лера заходит, цокая каблуками по бетонному полу коридора. На ней длинная приталенная кожаная куртка цвета красного вина, такая же помада на пухлых губах. Из-за этих губ и внезапно раздавшегося тела она стала похожа на рыбу-наполеона. Волосы идеально уложены и создают пышное каштановое гладкое обрамление вокруг её круглого лица. Я посмеиваюсь про себя, думая, что, если сделать ей высокую причёску, её сходство с горбатой губастой рыбёхой будет довольно комичным.

Я беру Леру за плавник, вернее за руку, и настойчиво тяну за собой, чтобы она не копошилась, тратя моё время. Когда мы проходим мимо комнаты отдыха (где она уже как-то бывала при аналогичных обстоятельствах), она тормозит, оттягивая меня назад, и спрашивает:

– Разве нам не сюда?

Я не отвечаю и снова тяну её вперёд, и она, повинуясь, недоумённо глядя на меня, идёт дальше по коридору, пока, наконец, я не завожу её в лабораторию. Она испуганно оглядывается.

– Почему мы сюда пришли?

– Там занято, – вру я. На самом деле мы пришли сюда, потому что там мы с ней уже были, а здесь ещё нет. Вообще-то каких-либо веских причин не было, просто мне так захотелось, вот и всё. Какое-никакое разнообразие. Лера не возражает, снимает куртку, я вешаю одежду на вешалку, предлагаю ей присесть на диван, что она и делает, хоть и весьма нерешительно. Она всё продолжает осматриваться, но это уже не изменит ситуацию.

Ничего особенного в лаборатории сейчас нет, всё оборудование спрятано в шкафы. А на виду остаются только пара кресел, сами шкафы, раковина, письменный стол с бумагами и большой металлический стол в центре комнаты да кое-какая лабораторная мелочь на тумбочке рядом, инструменты и баночки.

Я думал, что Лере это не понадобится, учитывая её решительность приехать сюда, но сейчас, видя её некоторое смущение при виде лабораторного стола, я всё-таки залезаю в шкаф и достаю оттуда бутылку франкфуртского шнапса, которую я оттуда как-то привёз, когда ездил на конференцию по перспективам крионики.

Она не возражает, когда я протягиваю ей бокал, и сразу делает большой залихватский глоток. Я сажусь рядом и выпиваю свой шнапс из своей чёрной кружки. Лера вдруг вновь приходит в себя и резко тянется ко мне, пытаясь поцеловать. Я отстраняюсь назад, придерживая её одной рукой за плечо. Она, ничего не понимая, замирает. Я поворачиваюсь к тумбочке возле дивана, пригибаюсь, открываю её и беру из упаковки ватный спонжик. Потом поворачиваюсь к Лере и вытираю спонжиком её губы. Вата мгновенно пропитывается яркой помадой. Я сворачиваю спонжик вдвое и вновь чистой стороной прохожусь по её пухлым губам, надавив посильнее, при этом Лера смотрит на меня как баран на новые ворота. Часть краски всё-таки остаётся, часть выехала за края губ, но в целом проблема была устранена. Лера так и сидит, наполовину пригнувшись ко мне, хлопая наращёнными ресницами, уставившись на меня. А что я мог ещё сделать? Чем думают эти бляди, когда, собираясь на встречу, мажут губы помадой? Уж точно не о том, что мне потом придётся отстирывать шмотки от этой липкой бесполезной дряни. Тупые курицы.

Я сминаю спонжик и кидаю его в мусорное ведро под раковиной. Затем поворачиваюсь к Лере и без особого удовольствия слабо целую её рыбьи губы-вафли, чтоб она перестала тянуть их ко мне, и сразу лезу ей под блузку. Нащупав живот, который стал гораздо менее плоским с последней нашей встречи, я завожу руку назад, на спину, где прямо под одеждой расстёгиваю на ней лифчик. Она сама стягивает блузку, а я уже снимаю с неё юбку и колготки, одним разом, вскоре положив Леру на диван.

– Ай, – говорит она, съёжившись и сдвинув брови, – диван холодный.

– Мякотка, здесь всё холодное, – отвечаю я, потому что не собираюсь искать для неё покрывало, потому что для этого нужно идти в комнату отдыха.

Она хмурится, но я уже успеваю раздеться сам и оказаться в ней. Лера начинает сопеть подо мной, когда я двигаюсь, и кожа дивана скрипит от трения с Лериными круглыми ягодицами. Её дыхание напрягает меня – оно слишком тяжёлое, и я пытаюсь не думать отчего. Я смотрю на её лицо и жалею, что не выключил свет: она пялится на меня такими огромными глазами, словно боится умереть. Сначала это меня раздражает, но потом вдруг начинает забавлять. Я поднимаю её на руки, не вынимая члена, и переношу на стальной стол. Она этому удивляется, и немудрено, не уверен, что такую тушу под силу поднять всем подряд. Когда я размещаю её вдоль стола, почти как наших пациентов, разве что ноги кладу себе на плечи, она снова ахает от ледяной стальной поверхности, прикоснувшейся к её мясистой спине. Глаза у неё, как я и ожидал, становятся ещё более испуганными, она стискивает зубы, а я начинаю трахать её сильнее. Её страх заводит меня, но экспериментировать дальше уже нет сил. Я вынимаю член, кончаю ей на живот и иду в душ, оставив её лежать на столе.

Когда я возвращаюсь, она уже в нижнем белье, сидит на диване, положив ногу на ногу, и по-хозяйски пьёт франкфуртский шнапс. Я на мгновение останавливаюсь, оценивая её. Она сильно сдала за год – ляхи совсем разжирели, живот переваливался за резинку кружевных трусов. Руки тоже начали заплывать жиром. Скоро она превратится в неликвид, думаю, мы с ней уже не увидимся.

Она уставилась на меня.

– Чего ты смотришь?

Я пожимаю плечами.

– О работе думаю. Надо кое-что доделать.

Она удивлённо поднимает татуажные брови.

– Сейчас?

– Да, я же с покойниками работаю, а они имеют свойство разлагаться.

– Лука, но ведь они заморожены и не разлагаются, – включает она мозги. – Мы могли бы сменить это место?

– В каком смысле? – затревожился я, и не зря. Лера ставит пустой бокал на тумбочку, встаёт и подходит ко мне. Я вдруг начинаю чувствовать её запах: неприятная сладкая, приторная смесь духов, лака для волос и – что ещё противней – её собственной кожи.

– Ну… мы могли бы поехать ко мне или… к тебе.

Я автоматически делаю полшага назад.

– Это зачем?

Она словно бы удивляется этому вопросу, опять делает круглые глаза.

– Могли бы провести ночь вместе… в нормальной обстановке, а не здесь…

Ну вот, пошла старая песня. Сначала она легко едет сюда, прекрасно зная зачем, но после секса её планы меняются, и теперь этого уже мало, ей нужен весь я, всё моё время и моё пространство. Никогда нельзя доверять этим вечно мокрым, скользким существам.

Я кладу руку ей на плечо.

– Мякотка, мне нужно работать. Дело срочное. Давай в другой раз.

Она дует губы, резко разворачивается и, смотря в пол, делано начинает натягивать шмотки, которые с трудом на неё налезают. Я молча наблюдаю за этим и думаю, что она всё же слишком медлительна. Потом она хватает верхнюю одежду, надевает туфли, подходит к двери и, открыв её, поворачивается ко мне и злобно выпаливает:

– Когда у тебя я была «срочным делом», я взяла и приехала. В следующий раз можешь на это не рассчитывать!

Затем она наконец выходит и хлопает хлипкой дверью. Её каблуки быстро цокают по бетонному полу коридора, и она не слышит, что я говорю:

– Следующего раза у тебя и не будет, корова недошпаренная.

Я с облегчением выдыхаю: эта дура свалила, вокруг прекрасная тишина, за окном темно, шнапс ещё остался. Я наливаю себе немного, выпиваю и потягиваюсь. На лабораторных часах только десять вечера, спать не хочется. Я решаю пойти и посмотреть, как там мой Мистер Просрочка. По сути, это бесполезное действие, но мне вдруг взбредает в голову глянуть на него и убедиться, что он на своём месте, лежит и никто не обнаружил мою ошибку. От безделья и не тем можно заняться.

Я надеваю футболку группы Flogging Molly, купленную у них на концерте несколько лет назад, напяливаю носки, джинсы и тапки, беру свои ключи от камеры хранения замороженных жмуриков, прохожу по коридору и оказываюсь у тяжёлой стальной двери с нелепой гигантской открытой щеколдой, которая, видно, была тут с самого начала, но была дополнена замком, чтобы в криохранилище не мог зайти кто попало. Провернув ключ несколько раз, я открываю дверь. Моему взору открываются несколько сосудов Дьюара, непроницаемых бочек из композитных материалов, в которых вниз головами висят так называемые криопациенты. Мне никогда не нравилось называть эти консервы «криопациентами», но того требует этика, и всё такое. Я подхожу к тому контейнеру, что находится подальше. Мне почему-то кажется, что именно этот сосуд отличается от остальных, хотя на самом деле он абсолютно такой же. Я слегка ёжусь. Холод здесь стоит всегда адский, бетонное помещение без окон, никогда не отапливается, хотя на стене и висит кондиционер. Конечно, это не те минус сто девяносто шесть градусов по Цельсию, в которых обитают криопациенты, но по ощущениям ноль или небольшой минус, не знаю. Иногда здесь бывает и того холоднее, кондиционер работает только на минус, такова была идея нашей Эльвиры, уж не знаю зачем, может, ей так спокойнее. Она всё равно ни черта не понимает в этом. Не удивлюсь, если для неё вся суть крионики состоит в том, чтобы распихать трупы по холодильникам и ждать чуда. Поэтому с уходом её мужа Александра фирма начала заметно чахнуть, сократился штат и мы вынуждены возиться с её отчётами большее количество времени.

Я с трудом открываю крышку криостата и подцепляю специальным крюком мешок с Мистером Просрочкой и с помощью лебёдки тяну его наверх. Одному это делать не очень-то неудобно, труп тяжёлый, как слон, да, честно говоря, в этом коричневом спальном мешке он и выглядит как замёрзший кусок слоновьего говна.

Я достаю из шкафа и надеваю плотные перчатки, чтобы не обморозить руки, и прямо тут, на полу, начинаю разворачивать Просрочку. Моему взору открывается его белая голова, и я осторожно переворачиваю тело. На затылке я вижу большой небрежно второпях зашитый моей рукой шрам. Я аккуратно отодвигаю кусок кожи, стараясь не повредить Просрочку ещё сильнее, хотя и понимаю, что сильнее уже некуда. Пальцами я углубляюсь дальше внутрь его головы. Так и есть – вот он, результат моего «труда»: на обозримом маленьком кусочке мозга так же виднеется запёкшаяся кровь – чёрное пятно, чёрное пятно на моём послужном списке. У этого пациента была бифуркация сосудов, которую я не заметил, когда начал закачивать в него криопротекторы, выгоняя кровь. Я тогда не уследил за показателями манометра, когда резко подскочило давление в кровеносной системе, указывающее на повреждение. Я думал, что цикл замкнут, как обычно бывало до этого, но оказалось, что часть крови осталась в мозгу и запеклась там. Все усилия насмарку, ведь в идеально выполненной работе не должно остаться ни грамма крови либо другой естественной жидкости. Я конкретно облажался.

Я возвращаю кусочек кожи на место, заматываю труп в мешок и с трудом вновь погружаю его в криостат. Закрыв крышку, я выхожу из хранилища и закрываю массивную стальную дверь на ключ. Я сильно замёрз и про себя поругался, что, как обычно, игнорировал логичное решение надеть куртку перед тем, как идти в место с криопациентами.

Вернувшись в лабораторию, я из бутылки выхлёбываю остатки грушевого шнапса, и чудодейственный напиток быстро согревает меня. Конечно, думаю я, Мистера Просрочку никто никогда не обнаружит, пока родственники продолжают финансировать его пребывание здесь, и он так и останется моим секретом, и всё же как-то приятно понимать, что мою лажу никто не заметил. Мы никогда не вытаскиваем криопациентов из криостатов, но иногда я чувствовал в этом какую-то обсессивно-компульсивную потребность и порой просто не мог совладать с собой, поэтому шёл, вытаскивал его из жидкого азота, отодвигал на голове кусочек кожи, смотрел на замороженную кровь, задвигал ткань на место и вновь помещал Мистера Просрочку в сосуд Дьюара. Такой уж у меня был ритуал, совершенно лишённый логики. Не уверен, что способен испытывать стыд, и всё же что-то похожее вызывал у меня факт того, что я плохо выполнил свою работу. Если бы действительно существовал Страшный суд и меня бы спросили, где я согрешил, я назвал бы только это. Хотя те, кто меня знают, назвали бы гораздо больше моих грехов, впрочем, это их иллюзии и проблемы.

Я усмехаюсь, понимая, что хотя у Мистера Просрочки совершенно нет никаких шансов быть оживлённым, он, скорее всего, ничем не отличается от остальных криопациентов. Хотя все крионисты и верят в возможности воскрешения, и некоторые верят совершенно фанатично, я уверен, что с этими консервами этого никогда не произойдёт. И нет, дело не в науке. Наука вообще последнее, чем ещё может гордиться человечество. Вполне возможно, что изобретения нанороботов дадут возможность восстанавливать не только все без исключения органы, омолаживать их, но и даже когда-нибудь, через несколько сотен лет, оживлять и восстанавливать память и личность человека. Но только кто это позволит? В нашей реальности, в нашем мире, где ценностью обладают только деньги, а не человеческая жизнь и интеллект, все эти замороженные господа отправятся на помойку, где быстренько сгниют. Сильные мира сего не допустят перенаселения, их жадность будет творить такие законы, при которых только они будут иметь право на крионирование, на омоложение и восстановление. Но и их будут выбрасывать на помойку те, кто заплатит больше. Я не вижу ни одного шанса сделать крионирование тем, чем оно по задумке должно являться. Я знаю, каким будет будущее. Пройдёт сто, двести, триста лет, но ничего не поменяется: одни так же будут пытаться выживать и вгрызаться в жизнь, как пёс в последнюю кость, а другие будут иметь всё и вздыхать, что у них нет ещё больше.