Читать книгу Гвианские робинзоны - Луи Буссенар - Страница 6

Робен и Казимир так усердно взялись за ствол бамбы, с таким исступлением тесали, рубили, жгли, выдалбливали и скоблили, что пирога вскоре была готова.

Оснастить лодку оказалось еще проще и быстрее. Две небольшие скамьи из древесины генипы, очень легкой, прочной и податливой в обработке, установили поперек корпуса и закрепили в бортах соединением, известным как ласточкин хвост. В обеих скамьях проделали круглые отверстия диаметром около пяти сантиметров, в которых при необходимости можно было установить бамбуковые мачты.

Хотя прибрежные жители Марони, лесные негры и индейцы, по обыкновению, выходят на воду почти исключительно на веслах, их нередко можно увидеть под парусом из соломенной циновки, особенно когда они оказываются на широкой водной глади, а в спину дует попутный ветер. Впрочем, это единственный способ использовать ветер, который им подвластен, искусство маневрирования под парусом им совершенно неизвестно.

Если у них нет при себе циновки, они сходят на берег и срезают лист пальмы ваи, макупи, баш или барлуру и поднимают его повыше. Получается бесплатный парус, легкодоступный и требующий минимальных мореплавательских навыков.

Случаи, когда попутный ветер служит подспорьем веслам, бывают лишь на больших реках, а оттого редки: лесные негры и индейцы предпочитают селиться в местах, омываемых скромными речками и ручьями, спрятанными между зелеными растительными стенами, препятствующими малейшему дуновению воздуха.

Друзья предполагали, что в случае необходимости они смогут приспособить под парус большой гамак Казимира, сотканный неграми племени бони из превосходного хлопка.

Оставалось решить вопрос с веслами. И этот вопрос был из самых серьезных. К изготовлению этого необходимого инструмента для плавания подобало подойти по всем правилам искусства, здесь не годилась первая подходящая деревяшка. В Гвиане распространены весла трех типов. Индейцы используют два. Первый напоминает по форме плоскую грелку не шире мужской ладони, насаженную на ручку. Второй больше похож на лопату булочника с очень короткой рукоятью.

Оба они значительно уступают большому веслу лесных негров из племен бош и бони, несравненных гребцов, способных, пусть простят нас чемпионы «Rowing-Club», плыть по реке тридцать и даже сорок дней кряду. Это весло красивой копьевидной формы имеет в длину от двух метров до двух метров с четвертью. Метровая рукоятка, чуть уплощенная в начале, к середине становится круглой, толщиной примерно с горлышко графина, затем снова уплощается и далее расширяется, переходя в лопасть шириной не более двенадцати сантиметров и толщиной всего пять миллиметров, которая заканчивается острием, словно лист ириса.

Именно этому последнему типу отдал предпочтение Казимир, не переставая выражать глубокое презрение к индейским веслам, более тяжелым, менее маневренным и не таким красивым, несмотря на их причудливую раскраску соком генипы.

Для весел преимущественно используют дерево ярури, которое из-за этого так и зовется весельным деревом. Добрый старик обладал отличным острым зрением, хотя и мог видеть только одним глазом. Вскоре он нашел в чаще великолепное ярури, которое было повалено тем же способом, что бамба.

Удивительное дело, как наблюдательны те, кого мы привыкли называть дикарями, как они великолепно знают лес. Древесина ярури раскалывается почти без усилий, а если быть точнее, расщепляется на планки нужной длины толщиной в ладонь.

Это дерево, будучи свежесрубленным, обрабатывается удивительно легко, но после нескольких дней просушки приобретает беспримерную твердость, при этом оставаясь гибким.

Скрюченные пальцы старика, негодные для тяжелой работы, управлялись с мачете с невероятной ловкостью. Он оперировал легкими сухими ударами, точно выверенными, отделяя тонкие щепки, и беспрерывно постукивал по заготовке, никогда не снимая чересчур много стружки и постепенно придавая планке грациозную форму весла бони.

Ему потребовалось четыре дня, чтобы выстругать четыре таких, в том числе два про запас, на экстренный случай.

Когда все эти приготовления, к вящей радости обоих отшельников, закончились, Робен с превеликим удовольствием объявил бы погрузку и немедленно отправился в путь, но ему нужно было дождаться возвращения каторжника.

Гонде давно уже должен был вернуться. Прошло более трех недель с тех пор, как он ушел, и беглец, теперь не занятый утомительным ежедневным трудом, буквально изнывал от ожидания, считая, что время тянется слишком медленно.

Напрасно добрый Казимир старался отвлечь его, рассказывая бесконечные истории, сохраненные в бесчисленных уголках его удивительной памяти, увлекая его с собой на охоту, обучая его искусству стрельбы из лука и посвящая в тонкости первобытной жизни. Все это было бесполезно, несчастного грызла глухая тоска.

Кто мог знать, что случилось с лесным разведчиком в этой бесконечной глуши, с ее дикими зверями, неожиданными препятствиями, невидимыми ловушками и опасными болезнями.

– Хватит, – говорил Робен с глубоким вздохом. – Довольно, мы отправляемся завтра!

– Нет, компе, – неизменно отвечал ему чернокожий. – Надо терпеть и ждать еще чуток. Он там делай дело, а не просто ходить туда-сюда.

Но следующий день не приносил ничего нового.

Друзья испытали пирогу. Ее остойчивость, несмотря на небольшую осадку, была великолепна. Лодка превосходно слушалась каждого движения Робена, который быстро научился владеть туземным веслом.

Казимир сидел на задней скамье. Он подгребал и выполнял роль рулевого. Эта позиция не требует больших физических усилий, но для нее нужна известная ловкость. Такие примитивные лодчонки, по сути скорлупки без киля и с округлым днищем, могут перевернуться в любой момент и слушаются малейшего толчка.

Необходимо заметить, что туземное весло не может обеспечить такую же скорость, как привычное для нас, закрепленное на уключинах. Но последнее невозможно использовать в узких ручьях и протоках. В самом деле, как можно плыть на веслах длиной около двух метров каждое, что в совокупности дает окружность около шести метров, по речушке, ширина которой не превышает четырех-пяти метров, а берега скрыты под невообразимым переплетением лиан и водяных растений.

С туземным же веслом, напротив, можно свободно продвигаться по ручью шириной и менее двух метров. Точкой опоры являются руки гребца, а не борт лодки. Для этого рукоятку нужно держать двумя руками, левая должна быть сверху при гребле с правого борта, правая сверху – при гребле с левого, при расстоянии между хватом рук примерно в полметра.

Гребец погружает лопасть весла в воду вертикально близ корпуса лодки, при этом нужно стараться не задевать его, в это время рука, находящаяся сверху, толкает навершие рукоятки, а нижняя, у самой лопасти, тянет весло назад и служит точкой опоры. Это простейший рычаг.

Таким образом пирога скользит по воде, довольно быстро продвигаясь вперед. Все гребцы совершают одни и те же движения, в том числе рулевой, который, кроме того, должен задавать направление, для чего время от времени приходится использовать весло в качестве кормового. Еще одно преимущество пироги перед обычной европейской лодкой с уключинами состоит в том, что ее экипаж смотрит вперед, по направлению движения.

Чтобы отвлечь друга от тягостных мыслей, Казимир терпеливо и тщательно обучил его всем этим премудростям. Вскоре ученик превзошел своего учителя. Благодаря геркулесовой силе и неиссякаемой энергии Робен теперь мог грести практически бесконечно.

После ухода Гонде прошло пять недель.

Робен, совершенно отчаявшись, уже собирался покинуть мирное жилище прокаженного, когда накануне дня, твердо назначенного к отъезду, бывший краснодеревщик, бледный, исхудавший, едва стоявший на ногах, вдруг появился на поляне.

Его появление встретили криками радости.

– Наконец-то! Бедный вы мой, что с вами случилось? – спросил беглец, пораженный его плачевным видом.

– Не сердитесь на меня за то, что задержался, – ответил тот слабым голосом. – Я думал, что и вовсе помру. Врач не поверил в мою болезнь, а Бенуа, который и сам-то еле ходит, отделал меня как следует… Да так, что я попал в госпиталь… теперь-то им было что лечить. Но ничего, Бенуа заплатит мне за это!

– Но что же с письмом? – в тревоге спросил Робен.

– Хорошие новости. И даже лучше, чем ожидалось.

– Говорите же скорее! Расскажите мне все, что вы узнали.

Каторжник скорее упал, чем сел на поваленный ствол дерева, вынул из кармана свою маленькую записную книжку и достал из нее клочок бумаги, который он протянул Робену.

Это было письмо, написанное его женой первого января в мансарде на улице Сен-Жак. Или, вернее, копия с этого письма.

Робен жадно прочитал его, не отрывая взгляда, затем перечитал еще раз. Его руки задрожали, глаза затуманились, из горла вырвалось хриплое рыдание.

Этот железный мужчина плакал как ребенок. По его лицу текли слезы счастья, благословенная роса, единственное проявление радости у тех, кто много страдал.

Взволнованный старый негр не посмел лезть с расспросами. Робен ничего не видел и не слышал. Теперь он перечитывал письмо вслух, с радостью произнося дорогие его сердцу имена детей, мысленно представляя себе сцену, предшествующую написанию письма, проживая этот момент в месте с такими далекими близкими.

Сцепив руки, Казимир слушал и тоже плакал.

– Так хорошо… – приговаривал он. – Хорошая мадам… хорошие детки… Казимир довольный.

Робен наконец вернулся в прежнее состояние и, обратившись к каторжнику, ласково сказал ему:

– Вы сделали доброе дело, Гонде. Я благодарю вас… от всего сердца.

Несчастный, трясясь от лихорадки, едва смог ответить:

– О, не стоит меня благодарить. Это вы спасли мне жизнь. Вы разговаривали со мной как с человеком… а ведь я пал так низко. Вы показали мне, как стойко можно переносить незаслуженные страдания. Какой пример для преступника… Я начал понимать, что такое раскаяние…

– Хорошо, пусть так будет и впредь… И главное, не думайте мстить тому, кто вас избил. Тогда вы станете еще сильнее духом.

Заключенный опустил голову и ничего не ответил.

– Но как же вам удалось добыть письмо?

– О, это было просто. Эти служивые куда тупее, чем о них думают. Они просто сунули его в ваше досье без задней мысли. Тот парень из конторы, о котором я вам говорил, всего лишь улучил момент, достал его, принес мне, а я его переписал. После этого он вернул его на место, вот и все.

Я бы взял оригинал, да побоялся, что вы не захотите принять краденое, пусть оно и принадлежит вам по праву. И потом, пропажа письма могла бы привлечь лишнее внимание. Оно ведь никому, кроме вас, не нужно.

Надо вам признаться, ваш побег наделал в колонии шороху. Пошли слухи о том, что Бенуа отправят в отставку. Там все вверх дном, дознание за дознанием… К счастью, дело идет к тому, чтобы признать вас мертвым… Все вроде бы с этим согласны, кроме проклятого надсмотрщика. Так что схоронитесь как следует!

– Схорониться! Теперь у меня есть занятие получше! На этой проклятой земле меня больше ничего не держит. Я собираюсь отправиться подальше отсюда, навсегда попрощаться с этим адом. Мы отплываем завтра!.. Ты слышишь, Казимир?

– Оно так, – ответил чернокожий.

– Но вам не стоит выходить прямо сейчас, – с живостью ответил каторжник, – по крайней мере на лодке. В устье ручья сейчас полно нашего брата лесорубов, а охрана удвоила бдительность. Подождите хотя бы, пока я не найду другой участок, подходящий для вырубки, чтобы перевести туда работы.

– Мы все же отправимся, дело решенное.

– Это невозможно. Послушайте меня, потерпите хотя бы неделю.

– Вы разве не видите, что я умираю здесь, жизнь уходит из меня с каждой минутой? Что я должен вырваться отсюда любой ценой, пусть даже силой…

– Но у вас нет оружия… нет даже денег, а они вам понадобятся в цивилизованных странах.

– Быть так близко к цели и не суметь разорвать последние путы? Что же, будь по-вашему, мы подождем.

– В добрый час, – поспешно произнес каторжник, готовясь отправиться в обратный путь к месту вырубки.

– Нет, куда ты, надо кушай, – предложил ему Казимир.

– Да мне что-то не очень хочется, с этой лихорадкой.

– Тебе надо выпить чуток батото. Прогоняй лихорадка скорей удара мачете.

Робен понимал, что отказ бедолаги вызван непреодолимым отвращением, которое ему внушало соприкосновение с прокаженным, даже непрямое, через кухонную утварь.

– Идемте, я не могу отпустить вас во время приступа, это опасно. Я сам приготовлю для вас настойку, – предложил он Гонде.

Тот сразу же согласился и проглотил ужасное на вкус спасительное питье, скорчив зверскую гримасу. Затем бывший краснодеревщик откланялся, захватив с собой еды на дорогу и не забыв с какой-то особенной настойчивостью напомнить отшельникам о том, что он рекомендует им повременить с отъездом.

Впрочем, для того, чтобы заготовить провизию в дорогу, требовалось не менее недели. Мы уже говорили о том, что путникам нельзя рассчитывать раздобыть что-либо в пути, они могут питаться лишь тем, что взяли с собой. Робен знал это на собственном жестоком опыте. К счастью, теперь под рукой был участок старого негра, неисчерпаемый источник продовольствия.

Прежде всего нужно было заняться приготовлением муки из маниока, известной как куак, которая будет основой их рациона. Затем наловить рыбы и закоптить ее.

Беглый каторжник имел весьма смутное представление об этом растении и способах его применения. Точнее сказать, нулевое. Меню в колонии состояло из муки и сушеных овощей, доставленных из Европы. Он впервые попробовал куак и кассаву, лишь когда попал к прокаженному. Естественно, что он ничего не знал о довольно сложном и изощренном процессе приготовления этих продуктов и о потребных для этого значительных затратах времени.

К счастью, рядом с ним был здешний обитатель со всеми необходимыми инструментами.

– Ну что, друг, будем тереть маниок гражем.

Тереть гражем? Что это могло означать?

За два предшествующих дня товарищи собрали изрядное количество клубней маниока, некоторые толщиной с икру ноги взрослого мужчины, и сложили их под навесом внушительной горкой.

Старик взял в углу хижины полуметровый брусок из железного дерева шириной сантиметров в десять, на одной стороне которого с помощью ножа были вырезаны чешуйчатые зубцы вроде тех, какие делаются на терках.

– Это граж[9].

– Очень хорошо, и что же мне с ним делать?

– Тереть маниок, чтобы делай мука.

– Но если это единственный способ, я и за месяц не управлюсь, – запротестовал Робен, растерянно держа в одной руке инструмент, а в другой клубень.

– Потому что не уметь.

И простодушный добряк, крайне довольный тем, что дает урок белому человеку, упер граж одной стороной в грудь своего ученика, а другой – в подножие столба хижины на манер подпорки, затем дал ему в обе руки заранее очищенный клубень маниока и велел:

– Теперь надо три.

И Робен принялся энергично водить мучнистым клубнем вперед и назад по поверхности терки. Маниок крошился легко, падая на пол хижины, устланный широкими листьями. В натертом виде он походил на мокрые древесные опилки.

– Так хорошо, – похвалил его Казимир, подав новый клубень, который только что очистил своим ножом.

Подмастерье, обладавший одновременно огромной силой и таким же желанием научиться, за несколько минут добился значительных успехов. Он тер не покладая рук, и вскоре у его ног вырос приличных размеров холмик.

Казимиру даже пришлось время от времени просить его умерить пыл из опасения, что Робен неловким движением может скользнуть рукой по зубцам гража. В этом случае он бы непременно поранился, в рану мгновенно попал бы беловатый сок мякоти маниока, а это уже грозило серьезными неприятностями.

– Можно умирай, если сок попадай в рана.

– Не беспокойся, старина, – ответил инженер и подумал: «Если в практике я новичок, то теория хорошо мне известна. Я знаю, что свежий маниок содержит весьма летучий и очень ядовитый сок. Химики сумели выделить из него яд, несколько капель которого убивают собаку за три минуты. Если я не ошибаюсь, Бутрон и Анри утверждают, что это синильная кислота. Впрочем, это не важно, мне интересно, как ты собираешься избавить нашу муку от этой неприятности».

И снова все оказалось очень просто и довольно быстро. С одной из потолочных балок хижины свисало странного вида приспособление, открытое с одной стороны и закрытое с другой, похожее на толстую змею или, скорее, на снятую со змеи кожу.

Это устройство, искусно сплетенное из древесных волокон растения арума (Maranta arundinacea), было не меньше двух метров в длину и превосходно пропускало влагу.

Робен много раз спрашивал у Казимира, что это такое, и всякий раз хозяин отвечал:

– Эта зверюшка – змея для маниока.

За этим следовали такие путаные объяснения, что Робен неизменно не мог ничего понять. И вот пришло время посмотреть, что делает «зверюшка».

– Брать мука, класть ее сюда, в глотку.

Француз повиновался и плотно набил «змею» влажной мякотью до самого верха. Казалось, она вот-вот лопнет, это было похоже на объевшегося удава, повисшего на собственных зубах во время переваривания пищи.

В нижней части приспособления имелась петля, похожая на ручку корзины, также сплетенная из арумы, и инженер сразу же догадался о ее предназначении.

Не спрашивая мнения учителя, он продел в петлю длинный и прочный деревянный брус, упер его одним концом в столб хижины, навалился на другой всем весом, создав рычаг, и как следует закрепил всю конструкцию.

Под таким мощным давлением ядовитая жидкость выступила каплями по всей поверхности «змеи» и вскоре стала стекать с нее непрерывной струйкой. Казимир был совершенно счастлив.

– О, друг мой, компе… так хорошо, да… Теперь ты стать настоящий негр.

Робен, польщенный похвалой, представлявшей высшую степень одобрения, на какую может рассчитывать белый, схватил граж и удвоил усилия.

Вскоре из «змеи» перестала сочиться жидкость, и старик, который тоже не сидел без дела, вынул оттуда муку. От давления она спрессовалась в цельный блок.

Прокаженный разложил на солнцепеке эту прекрасную муку, такую же белую, как пшеничная, но крупную, как древесные опилки.

После двух часов на солнце она стала сухой, как трут. Пока его младший товарищ продолжал упорно натирать маниоковые клубни, Казимир взял средней величины сито, которое в Гвиане называется «манаре», тоже сплетенное из арумы, и пропустил через него высушенную муку, чтобы отсеять крупные частицы отвердевшей мякоти.

Таким образом начав работу и распределив роли, компаньоны продолжали трудиться следующие несколько дней с некоторыми вариациями, поскольку приготовление тропической манны требовало и других манипуляций.

Робен продолжал тереть и выжимать из муки ядовитую жидкость, а Казимир, высушив и просеяв муку, раскладывал ее на большом железном листе, подогреваемом снизу слабым огнем небольшого костра, и перемешивал ее деревянной лопаткой. Таким образом из муки не только улетучивались последние молекулы ядовитого сока, но и испарялись остатки влаги. Совершенно чистая питательная субстанция приобретала состояние неоднородной формы гранул, твердых, сухих и неподвластных какому бы то ни было воздействию при условии хранения в тщательно закрытой посуде.

Этот продукт и называется «куак». Наряду с кассавой он составляет основу питания всех народов американской тропической зоны. Его едят вместо хлеба. Достаточно развести его водой в чашке из тыквы, и вот вам желтоватая густая каша, вкусная и очень питательная. Европейцы быстро к ней привыкают.

Кассава отличается от куака как внешне, так и по способу приготовления. Вместо того чтобы перемешивать муку лопаткой, на железный лист кладут кольцо, называемое диском, с бортом высотой в три сантиметра. Этот «диск» заполняют мукой, которая схватывается в нем как лепешка. После этого форму убирают, а лепешку без конца переворачивают, перемещают по листу, не давая ей подгореть или прилипнуть. Когда она как следует подсушится с обеих сторон, ее снимают с листа и выставляют на солнце. По готовности лепешки складывают одну на другую стопками в пять или шесть дюжин.

Эта работа, несомненно, является самой важной из всех и, возможно, единственной, от которой добрые дикари, обычно склонные к безделью, не могут уклониться. Поэтому в частых и необъяснимых перемещениях в лесной глуши поклажа аборигенов в основном состоит из терки-гража, плетеной «змеи» и, самое главное, листа железа, привезенного из Европы в незапамятные времена. Такой лист представляет собой ценнейший предмет для обмена и передается в семьях из поколения в поколение.

Тот, у кого есть лист железа, – богач по местным меркам, а утрата листа сравнима со стихийным бедствием. В некоторых поселениях, где живет тридцать-сорок человек, на всех приходится один лист; как тут не вспомнить об общественных печах Средневековья.

Компаньоны отнеслись к заготовке съестных припасов с таким же рвением, как к изготовлению лодки, ясно понимая, насколько это важно. В самом деле, куак был незаменим. Известно, что рожь на экваторе не растет, или, точнее, ее рост под воздействием солнца происходит настолько быстро, что колос не успевает сформироваться. Зерновая культура становится бесплодным пыреем.

Дневной рацион здорового человека составляет примерно семьсот пятьдесят граммов куака, то есть на двоих требуется полтора килограмма. Путешествие, по расчетам отшельников, должно было занять около трех месяцев. Стало быть, по самым скромным подсчетам, им требовалось сто тридцать пять килограммов. Осторожность подсказывала им, что заготовить на всякий случай следует не меньше ста шестидесяти килограммов.

И это была очень тяжелая работа, которая отняла у них, несмотря на неутомимое упорство Робена, без малого две недели. Они переработали почти все, что росло на небольшой плантации прокаженного. Случись что с этими запасами, им неминуемо придется голодать.

Тем временем куак, надежно запечатанный в больших глиняных горшках, которые старик когда-то выменял у индейцев, ждал лишь погрузки в пирогу. Прекрасно высушенные лепешки кассавы были надежно завернуты в непромокаемые листья, обеспечивающие им полную сохранность.

Оставалось лишь запастись копченой рыбой, но это было куда проще и быстрее, чем с маниоком.

Гонде ни разу не появился с тех пор, как компаньоны занялись заготовкой провизии. Его отсутствие беспокоило Робена. Должно быть, бедняга заболел. Или даже умер. В Гвиане можно было ожидать чего угодно.

Удалось ли ему убедить начальство перенести разработки в другое место и освободить от стражи и каторжников устье ручья?

На следующий день после того, как с приготовлением маниока было покончено, Робен решил проверить пирогу, которая была спрятана в маленькой заводи, укрытая в зарослях лиан и листьев.

Это место находилось в трех часах ходьбы: обычная прогулка по гвианским меркам. Беглец взял немного еды, мачете, вооружился крепкой палкой и вышел на рассвете в сопровождении верного Казимира, радостного, как школьник в первый день каникул.

Друзья шагали вперед, переговариваясь почти что весело, обсуждая будущее и строя планы, до осуществления которых оставалось совсем немного. Вскоре они добрались до тайника, где была спрятана пирога, подальше от любопытных глаз.

Казимир предложил выйти на лодке на воду, и Робен не смог ему отказать, не желая лишать старика этого невинного удовольствия.

Они не просто укрыли пирогу в густом переплетении вьющихся растений и листвы, но и надежно закрепили ее прочной лианой.

Инженер нашел импровизированный швартов, привязанный к корню дерева, и потянул за него, чтобы вывести лодку из зарослей. Лиана подалась слишком легко, без малейшего сопротивления. Когда он увидел, что другой конец лианы явно обрезан ножом, его прошиб холодный пот.

Предчувствуя непоправимую катастрофу, Робен бросился в заросли и начал яростно рубить их наугад.

Вскоре он расчистил широкую прогалину. По-прежнему никаких следов лодки. Возможно, во время дождей лодка наполнилась водой и затонула, а теперь лежит на дне ручья? Так даже лучше, она могла не выдержать чередования дождя и солнечной погоды и растрескаться.

Робен нырнул, пытаясь на ощупь отыскать пирогу на дне ручья, открыл глаза, вынырнул и снова погрузился под воду. Ничего! Несколько маленьких кайманов испуганно брызнули в разные стороны. Негр оглашал воздух криками отчаяния; он ходил туда-сюда по берегу, раздвигал лианы, заглядывал под низко растущие ветви деревьев и не находил никаких следов.

Не осталось никаких сомнений: пирогу украли, изгнанники были твердо уверены в этом.

– Мужайся, друг мой, – сказал старику Робен. – Не падай духом, мы сделаем новую лодку. Подумаешь, три недели задержки. К счастью, провиант уже готов и в безопасности.

Возвращение было печальным. Обратный путь занял гораздо меньше времени. Сами не зная почему, оба хотели как можно скорее оказаться дома. И вот они уже в нескольких минутах от хижины.

Какой же новый ужасный сюрприз уготовила им судьба? Какая непоправимая катастрофа их ждет?

Над расчищенной поляной плыл едкий дым, горло разъедало от невыносимого запаха гари…

Робен устремился к хижине, скрытой за банановыми деревьями.

Ее больше не было!.. От нее осталась лишь дымящаяся горстка пепла. Инструменты, снаряжение, бережно сложенная провизия – все исчезло… Огонь уничтожил все.

Несколько часов назад, когда Робен убедился в том, что лодка исчезла, он произнес: «К счастью, провиант уже готов и в безопасности!»

Как иронично, жестоко и внезапно злой рок опроверг его слова! С самого дня побега он еще никогда не был так близок к цели, находясь буквально в шаге от безграничной свободы…

Теперь все было потеряно, украдено, уничтожено!.. Крошечной искры, без сомнения вылетевшей из плохо потушенного костра в очаге, оказалось достаточно, чтобы пожрать плоды столь тяжких трудов. Теперь нечего было и думать о том, чтобы покинуть колонию в ближайшее время. Мало того, совсем скоро им придется столкнуться с еще более страшной угрозой – с призраком голода.

Бедный старик мгновенно погрузился в глубокую прострацию, в безмерную скорбь. Он обезумевшим взглядом смотрел на кучку золы. Все, что осталось от обители его печальной старости, свелось к обгоревшим подпоркам, прежде бывшим столбами, которые установили его изуродованные руки, к почерневшим осколкам глиняной посуды, где хранился куак, и обугленным останкам инструментов, верных помощников в одиноких трудах…

Он смотрел на все это… и не мог ни плакать, ни даже застонать.

Другое дело француз. Его неукротимая натура была готова к любому вызову. Он только вздрогнул при виде того, что случилось, лишь побледнел, и на этом все.

Странное, но, впрочем, совершенно объяснимое дело: пожар в хижине не произвел на него такого впечатления, как пропажа лодки. Потому что пожар, вероятнее всего, был несчастным случаем, а вот исчезновение лодки, очевидно, стало делом вражеских рук.

Вереница самых тревожных предположений теснилась в его голове. Робен ни в коей мере не был пессимистом, но в конце концов у него осталось лишь два вопроса: кто украл лодку и с какой целью?

Надзиратель был еще в колонии. И даже если бы он узнал о том, что беглец находится в этих местах, то прибыл бы сюда с целым отрядом и арестовал бы его без всяких церемоний.

Каторжник Гонде, который не подавал признаков жизни после того, как доставил письмо? Но нет, это абсурд. Он был вполне искренен, свидетельства его раскаяния не могли быть ложью, как и выражения благодарности.

И все же почему он так хотел помешать компаньонам отправиться в путь? Возможно, тут не было ничего предосудительного, но все же его настойчивость выглядела преувеличенной.

Робен упрекнул себя в излишней подозрительности. В целом каторжник оказался достойным доверия. И доказательств было предостаточно.

Но тогда… индеец?

Жалкий краснокожий, пожалуй, единственный, кто мог быть виновен в этом двойном преступлении. Его гнусная страсть к спиртному должна была быть удовлетворена любой ценой, тем более что первая попытка не удалась.

План был очень прост: лишить беглеца возможности выбраться из долины, а затем ослабить его голодом. И когда белый тигр, с его некогда железной хваткой, лишится последних сил, а хижина старого негра, эта крепость, охраняемая змеями, превратится в пепелище, доблестный Атука нагрянет с «муше из Бонапате» (людьми с мыса Бонапарта), они схватят белого беглеца, а честный калинья устроит такую попойку, каких еще не видывали под солнцем тропиков.

Это предположение выглядело наиболее вероятным, будучи самым простым объяснением случившегося.

Нужно было действовать. Сожаления в такой ситуации излишни, а жалобы бесполезны. Как мы уже убедились, Робен был человеком действия и несокрушимой энергии. Все эти размышления, потребовавшие долгого описания, на самом деле пронеслись в его мозгу как вспышка молнии.

И вскоре у него созрел план.

– Казимир, – ласково позвал он прокаженного, чье лицо было по-негритянски бледным, то есть пепельно-серого цвета. – Казимир…

Звук человеческого голоса вырвал беднягу из оцепенения. Он жалобно застонал, как ребенок, которому больно.

– О-ох, как плохо… Больно… О боже, я сейчас помирай…

– Держись, друг мой, будь сильным…

– Нет, я не мочь, мой белый друг… Казимир сейчас помирай, вот тут, где хижина…

– Ну же, я сейчас соберу инструменты, у них сгорели только рукоятки, я сделаю новые… Я построю тебе новую хижину. Ты сможешь укрыться в ней, когда пойдет дождь. Я накормлю тебя… Не убивайся так, мое бедное старое дитя.

– Я не мочь, не мочь… – жалобно повторял тот, – я уже умереть… ох, матушка моя…

– Давай же, – ласково, но твердо сказал Робен. – Слезы твои, увы, более чем оправданны, но нам нельзя здесь оставаться, это слишком опасно.

– Куда же мы пойти? Бедный кокобе не мочь шагай…

– Если потребуется, я понесу тебя, но повторяю еще раз – идем!

– Да, ладно, я пойти, – ответил тот, едва держась на ногах.

– Бедное доброе создание. Жестоко с моей стороны тебя поторапливать. Но послушай, на ночь я устрою нам навес из травы и листьев, а завтра мы уйдем в лес, чуть поглубже, но не слишком далеко от вырубки. Мы как-нибудь проживем на ямсе, батате, бананах и остатках маниока… Вот увидишь, я добуду еду.

– Так хорошо… Белый друг добрый, как боженька.

– В добрый час! Идем, старый друг, я буду работать за двоих. Надежда еще есть, сил у меня хватит. Не все потеряно!

– Разумеется, не все потеряно, – раздался голос позади них, – но надо признать, что на земле водятся редкие сволочи.

Резко обернувшись, Робен узнал Гонде.

– Как вижу, с вами случилась беда. Ваша лодка пропала. Я заметил это, когда шел вдоль ручья. Ваш участок погиб, а хижина сгорела. Это тем более печально, что путь теперь свободен.

– Значит, вам удалось!

– Да так, как я и не надеялся! Я нашел целый лес розовых деревьев, мужских и женских, где еще и анжелик попадается.

– Как же нам не везет!

– О, успокойтесь! Они провозятся там не меньше трех месяцев, а через три месяца вы будете уже далеко.

– Если бы это было так…

– Я уверен, что так и будет. И даже лучше: мне пришло в голову, что ваши беды сыграют вам на руку.

– Что вы такое говорите?

– А то, что сезон дождей вот-вот прервется на полтора-два месяца, и начнется маленькое мартовское лето. В это время негры бош и бони спускаются в низовья Марони, так что будут вам гребцы, а взамен одной украденной пироги у вас будет десять.

– Как я могу доверять этим людям, если мой минутный гость, индеец Атука, сразу же решил меня продать за бутылку тафии?

– Бош и бони – это лесные негры. Они вас не выдадут, как эти краснокожие твари. Кроме того, они даже близко не пьяницы, им вовсе не нужно спиртное белого человека. И вот еще что: когда вы окажетесь на борту одной из их лодок, вы будете в полной безопасности. Это честные люди. И очень верные, они никогда не сдадут того, кому оказали гостеприимство.

– Оно так, – подтвердил Казимир. – Верно говорить.

– То есть, по вашему мнению, нам нужно еще на несколько недель задержаться здесь?

– Не прямо здесь, а в нескольких сотнях или тысячах метров отсюда. Вам только придется построить навес посреди леса и ни в коем случае не оставлять следов… Главное – не используйте мачете. Эти индейцы хитры, как обезьяны. Но я вам гарантирую, что без помощи дьявола они вас ни за что не найдут.

– Чем же, по-вашему, мы заплатим за места в лодке?

– Того, что осталось в земле и на деревьях на вашем участке, хватит, чтобы целый месяц кормить человек двадцать. К концу сезона дождей негры Марони сидят на голодном пайке. Они худы, как щепки. Вы сможете получить от них что угодно, если предложите им еду.

– Я согласен, тем более что пока не вижу, что еще можно предпринять в нашем положении.

– Если я могу сделать для вас что-то еще, я к вашим услугам. Вы знаете, что я целиком на вашей стороне.

– Я это знаю, Гонде, и полностью вам доверяю.

– И правильно делаете… Знаете, у нас так: ты либо неисправимый негодяй, либо не совсем потерян… Если раз выбрал дорогу, то идешь до конца. Благодаря вам я оказался на добром пути; лучше поздно, чем никогда.

Вот, кстати, недалеко от того места, где вы спрятали лодку, на правом берегу ручья, есть огромная чащоба. Там все так заросло, что мышь не проскочит. Даже просеку сделать не получится, сплошные авары с таким количеством шипов, как будто это не растения, а колючая проволока. Пройти эту чащу можно лишь по руслу ручейка, который впадает в Спаруин. Он не больше метра глубиной и такой же ширины. Этот ручей вытекает из зыбучей саванны, а за ней как раз подходящее место, чтобы там спрятаться.

– Но как пересечь эту саванну?

– Я вам скажу: мне удалось обнаружить под травой и тиной довольно крепкую тропу. Должно быть, выход скальной породы. Он, правда, узкий, как клинок ножа. Но с помощью силы духа и крепкой палки по нему можно пройти. Как только окажетесь на месте, в тамошней мешанине травы, лиан и деревьев, черта с два вас кто-то найдет.

– Превосходно. К тому же, если мы пойдем по ручью, никаких следов не останется. Решено. Мы выходим завтра.

– Да, завтра, – покорным эхом отозвался Казимир, успокоенный хладнокровием и уверенностью своего товарища.

– Я провожу вас, – предложил каторжник после минутного колебания. – Вы же позволите мне остаться, правда? – закончил он с просительной ноткой в голосе.

– Хорошо, оставайтесь.

На следующее утро трое мужчин ушли из безымянной долины.

– Добрый боженька не хотеть, чтоб моя умирай тут, – со вздохом сказал старый негр.

– Если вы искали самую нелепую страну на свете, то вот она, во всей красе, право слово! Повсюду одни негры, деревья без ветвей, но с листьями будто из цинка, как трубы в банях «Самаритен», на окнах домов решетчатые ставни, везде насекомые, которые едят вас поедом с утра до вечера, солнце висит так высоко, что тени не бывает, жара как в печке для обжига гипса, фрукты… о, эти фрукты, такое чувство, что ешь консервированный скипидар! Месяц назад я трясся от холода, а теперь у меня облезли уши и облупился нос… Ну и страна!

Женщина с уставшим лицом, бледная, в трауре с головы до ног, печально улыбаясь, слушала эту тираду, которую выпалил на одном дыхании высокий двадцатилетний парень, чей неподражаемый акцент выдавал в нем жителя парижских предместий.

– И будто этого мало, тут еще и попугаи с обезьянами в каждом доме, орут с утра до ночи, хоть уши затыкай. А на каком языке тут говорят! Можно подумать, что разговариваешь с овернцами, которые что-то талдычат на своем наречии, не иначе. «Таки», «лугу», «лугу», «таки», только это и слышишь, что тут можно разобрать! А что они едят? Рыба жесткая, как подошва, да каша, похожая на пюре, от одного взгляда на нее просто в дрожь бросает!

И все же это сущие пустяки по сравнению с тем счастьем, которое мне доставило наше путешествие! Сколько воды! Боже, сколько воды! А ведь я-то не бывал даже в парке Сен-Мор в разгар сезона, а Сену видел только в Сент-Уэне. Говорят, что путешествия закаляют молодежь. Надеюсь, что я еще достаточно молод, чтобы наше закалило меня.

Но я разболтался, как большой попугай, с которым сегодня утром мне вздумалось поиграть в «лети, птичка», а он прокусил мне палец. Все это не важно, я умолкаю, не ровен час разбужу детей, им вроде бы неплохо спится в этих странных штуках, которые тут называют гамаками.

– Но я не сплю, Николя, – раздался детский голос из-под москитной сетки, натянутой над одним из гамаков.

– Ты проснулся, малыш Анри? – спросил Николя.

– Я тоже не сплю, – сказал другой голос.

– Надо спать, Эдмон. Ты же знаешь, тут говорят, что днем надо оставаться в постели и не выходить на улицу, чтобы не получить солнечный удар.

– Я хочу пойти искать папу. Мне скучно все время лежать.

– Будьте умницами, дети, – сказала в свой черед незнакомка. – Мы отправимся завтра.

– О, правда, мамочка? Как я рад!

– Мы снова поплывем по воде, скажи?

– Увы, да, мой дорогой…

– Значит, меня снова будет тошнить… Но потом я увижу папу.

– Можешь считать, что это дело решенное, правда, мадам Робен? Завтра мы уедем из этой негритянской страны, которую у нас называют Суринамом, а местные считают, что это Парамарибо. Наши морские ямщики зря времени не теряют. Мы отбыли из Голландии чуть больше месяца назад. Здесь мы провели едва четыре дня – и вот опять в дорогу, навстречу патрону! Если честно, я рад уехать отсюда. Там, куда мы направляемся, может, и не лучше, но по крайней мере мы будем все вместе. И все же, мадам, вы по-прежнему ничего не знаете?

– Нет, мой милый друг. Временами мне кажется, что я грежу, так стремительна и внезапна эта череда нежданных событий. Заметьте, что наши таинственные друзья выполнили все свои обещания. Нас встретили и в Амстердаме, и здесь. Если бы не они, мы бы пропали в этой стране, не зная ни языка, ни местных обычаев. Человек, который встретил нас по прибытии голландского судна, отлично нас устроил, и уже завтра мы отправляемся дальше. Более мне ничего не известно. Эти загадочные незнакомцы бесстрастно-вежливы, равнодушны, как дельцы, и точны, как рецепты. Такое чувство, что они подчиняются приказу.

– Это вы про нашего посредника в очках, с бараньим профилем, месье ван дер… ван дер… клянусь, мне ни за что не запомнить его фамилию… Да, он и правда никуда не спешит, но он ловкач, как и полагается настоящему еврею. Вы правы, нам не на что жаловаться. Мы путешествовали, как почетные послы. Дальше будет видно. Подумаешь, снова оказаться на корабле, опять попасть на русские горки, где мы будем болтаться без конца, как картофелина в кипятке, нам ли быть в печали!

– Полно, крепитесь! – невольно улыбнувшись, подбодрила его мадам Робен, которую забавляло это шутливое брюзжание. – Через три дня мы будем на месте.

– О, вы же знаете, я просто болтаю. Тем более что и вы, и дети прекрасно справляетесь с путевыми неудобствами, а это главное.

В самом деле, на следующий день шестеро пассажиров поднимались на борт «Тропической птицы», красивого одномачтового тендера водоизмещением в восемьдесят тонн, который обслуживал голландские владения, два раза в месяц поднимаясь к плантациям вдоль реки Суринам и доставляя продовольствие служащим плавучего маяка «Лайтшип», в буквальном переводе «Корабль света», который стоял на якоре в устье реки.

Посредник, о котором нам известно лишь то, что он был одним из самых богатых торговцев иудейского происхождения в колонии, руководил посадкой. Дети, одетые в костюмчики из легкой ткани, выступали в маленьких салакко, защищающих головы от палящего тропического солнца. Даже Николя торжественно водрузил на свою макушку эту экзотическую шляпу, в которой он был похож на фигурку китайского мандарина, какие выставляют на рынках торговцы пряниками.

Капитан лично встретил пассажиров, посредник обменялся с ним несколькими фразами по-голландски, затем церемонно попрощался с мадам Робен и спустился в лодку, которая доставила его обратно на берег. Якорь поднят, прибрежные воды спокойны, вот-вот начнется отлив. «Тропическая птица» грациозно легла на правый борт, захлопали паруса, путешествие началось…

Было шесть часов утра. Солнце как огромный фейерверк взошло над мангровыми зарослями вдоль речных берегов.

Удаляющийся город, вода, бурлящая под форштевнем, мангровые деревья, неподвижные на пьедесталах из переплетения корней, – все словно вспыхнуло под яркими лучами.

Птицы, будто застигнутые врасплох этой вспышкой, взвились в воздух. Цапли с плюмажами, одиночки-саваку, говоруны-попугаи, фламинго с розово-алым оперением, крикливые чайки, быстрые фрегаты кружили над судном, словно провожая его и желая доброго пути на разные лады во всех октавах.

Исчез из виду форт Амстердам с его покрытыми газоном брустверами и мрачными пушками, вытянувшимися в траве, как большие ящерицы. Один за другим мимо проплывали поселки с высокими фабричными трубами, увенчанными клубами плотного дыма. По обоим берегам раскинулись плантации сахарного тростника, ровные, как бильярдный стол, необыкновенно приятного нежно-зеленого цвета. Негры, совсем крохотные с палубы судна, смотрели на «Тропическую птицу» и походили на большие восклицательные знаки.

Вот «Решимость», великолепная плантация, на которой трудятся пять сотен рабов. Вот «Лайтшип», плавучий маяк с его черной командой и мачтой, увенчанной мощным прожектором. Лоцман вышел на палубу, он должен наблюдать, как проходит судно, пока оно не скроется из виду. Вот, наконец, океан с его желтовато-грязными водами, полными водорослей, и короткими крутыми волнами, по которым тендер пустился вскачь.

Путешествие из Французской Гвианы в Голландскую не представляет никаких затруднений благодаря мощному прибрежному течению с востока на северо-запад, которое естественным образом выносит суда из экваториальной зоны. Переход вдоль океанского берега от устья реки Марони к реке Суринам часто совершается всего за сутки. Не составит труда догадаться, что это же течение затрудняет движение в обратную сторону. Случалось, что в отсутствие попутного ветра суда проводили в море по восемь-десять дней, не имея возможности продвинуться ни на метр.

Вот какая заминка грозила нашим пассажирам. Скорость течения составляет полтора узла, то есть две тысячи семьсот семьдесят восемь метров в час, притом что узел составляет одну тысячу восемьсот пятьдесят два метра.

К счастью, вскоре после отплытия подул бриз, причем кормовой, – случай совершенно исключительный! – и это позволило «Тропической птице» развить скорость около четырех узлов и преодолеть течение.

Жена изгнанника устроилась вместе с детьми на корме под тентом и безучастно смотрела на пенный след из-под киля судна, не обращая внимания ни на качку, ни даже на палящее солнце, считая минуты и мысленно преодолевая пространство, отделяющее их от пункта прибытия. Ее сыновьям качка тоже, казалось, была нипочем.

В отличие от бедного Николя. Бледный как смерть, без кровинки на лице, он распластался на свернутом в бухту канате, зажав ноздри в безуспешной попытке справиться с морской болезнью.

Легкое судно с раздутыми парусами шло, увы, не плавно, но переваливаясь с одной короткой волны на другую, и парижанину, которого выворачивало при каждом толчке, ежеминутно казалось, что он вот-вот отдаст богу душу.

Внезапно чей-то голос нарушил задумчивое состояние мадам Робен. Это был капитан. Он подошел прямо к ней, держа в руке фуражку с белым чехлом на тулье и выражая всем своим видом самое глубокое уважение.

– Мадам, вы приносите счастье «Тропической птице». Никогда еще наше плавание не начиналось так гладко.

– Так вы француз? – спросила она, одинаково удивленная правильно построенной фразой, и акцентом, с которым ее произнесли.

– Я капитан голландского судна, – заявил моряк, избегая, впрочем, ответа на вопрос. – В нашем деле нужно знать несколько языков. Хотя в том, что я владею языком вашей страны, нет никакой моей заслуги: родители были французы.

– О, месье, в таком случае позвольте мне считать вас соотечественником! И поскольку я уже много дней вслепую двигаюсь по таинственно начертанному пути, не откажите мне в просьбе рассказать хотя бы что-то… Скажите мне, как я смогу увидеть того, чей удел я оплакиваю, и кому я обязана этим счастьем? Что еще мне предстоит сделать? И куда вы нас везете?

– Мадам, мне неизвестно, от кого исходят приказы, которым я имею честь повиноваться. У меня, разумеется, есть некоторые предположения, но я оставлю их при себе, это не моя тайна. Вам, храброй супруге изгнанника, я могу сказать только то, что я командую здесь не просто так, а ваш муж – не первый политический заключенный, который бежал с каторги. К несчастью, голландское правительство, прежде смотревшее на такие побеги сквозь пальцы, нынче – из опасения дипломатических осложнений, конечно, – не различает уголовных преступников и политических ссыльных и возвращает французской администрации всех без разбора. Поэтому нам придется действовать чрезвычайно осмотрительно и принимать все необходимые и многочисленные меры предосторожности. Ваш муж, мадам, давно уже должен быть в Парамарибо, а вам с детьми предстоит подняться вверх по течению Марони подальше от цивилизованных поселений и дожидаться там его прибытия в не самых комфортабельных условиях.

– О, лишения меня не пугают. У меня достаточно сил, чтобы вынести все. У моих детей больше нет родины, они обретут новую рядом со своим отцом. Уж лучше жить здесь, в этой нищей стране, чем во Франции, которая преследует нас и которую я была вынуждена покинуть, хоть и со слезами на глазах.

– Помимо прочих необходимых предосторожностей, – добавил капитан несколько смущенно, явно взволнованный вопреки его холодной сдержанности, – я просил бы вас, мадам, прибегнуть к одной уловке, чтобы обвести вокруг пальца ваших соотечественников, исключительно на тот случай, если нам придется пристать к французскому берегу.

– Скажите, что я должна делать? Говорите же, я готова!

– Если вас увидят одну, то есть с детьми, но без мужа, в таком месте, это немедленно и вполне резонно повлечет за собой ненужные вопросы… Вы бы не стали возражать, если бы я сыграл роль их отца… на какое-то время?.. Кстати, вы говорите по-английски?

– Как на родном языке.

– Великолепно. Не произносите ни слова по-французски. Если кто-то заговорит с вами или вдруг спросит о чем-то, отвечайте только по-английски. Теперь дети… ваш старший сын тоже владеет английским?

– Вполне.

– Хорошо, постараемся сделать так, чтобы остальных мальчиков вовсе никто не увидел. Мое судно сделает остановку в Альбине, возле фактории, основанной голландским купцом. Под предлогом семейной увеселительной прогулки, предположим к порогам Эрмина, я препоручу вас людям из моего экипажа, двум чернокожим, в которых я полностью уверен. Они высадят вас на небольшом островке в трех четвертях часа пути от перекатов, снабдят всем необходимым и останутся в вашем распоряжении. Я не двинусь с места до тех пор, пока они не вернутся с письменным подтверждением вашей благополучной встречи с мужем.

– Хорошо, месье. Я безусловно согласна на все. Что бы ни случилось, я выстою. Я давно уже попрощалась с цивилизованной жизнью. Цивилизация лишила меня счастья. Может быть, первобытная жизнь принесет нам облегчение, успокоит нашу боль и восполнит наши утраты. В любом случае, месье, прошу наших неизвестных благодетелей в вашем лице принять мои уверения в самой глубокой и неизменной признательности. Где бы вы ни были, какую бы судьбу нам всем ни уготовило будущее, тот, кто страдает и ждет, будет благословлять вас, и эти маленькие бедные изгнанники всегда будут благодарить вас вместе с ним.

Лишенные родины пассажиры и вправду, как сказал таинственный капитан, принесли удачу «Тропической птице». На памяти гвианских матросов подобное плавание никогда еще не совершалось так быстро. Тендер шел с такой скоростью, что через тридцать шесть часов после того, как он вышел из устья реки Суринам, вахтенный увидел остров Клодильды, расположенный близ мыса Галиби, формирующего левый берег устья Марони.

Ширина реки здесь такова, что французский берег едва различим. Судно с поднятым на корме флагом вошло в фарватер, благополучно преодолело отмель и, держась поближе к голландскому берегу, бросило якорь у поста Альбина, миновав причал французской исправительной колонии.

Избежав этой опасности, капитан тут же занялся поисками туземной лодки. Найдя подходящую, он немедленно нанял ее, велел соорудить над средней частью навес из пальмовых листьев, чтобы защитить пассажиров от палящего солнца, и щедро нагрузил ее припасами. К счастью, в поселке оказался негр бони, который собирался вернуться в свою деревню, расположенную в двух неделях плавания на веслах вверх по течению Марони. За несколько безделушек он согласился присоединиться к паре матросов. Такое подспорье в лице человека с опытом речных путешествий стало еще одной неожиданной удачей. С таким везением до порогов Эрмина можно будет добраться за двенадцать часов вместо двадцати.

Для пущей безопасности было решено отправиться ночью, и путешествие прошло так же гладко, как и предыдущее плавание.

Мадам Робен с детьми, все еще оглушенные фантастической чередой событий, уже несколько часов находились на крошечном островке более или менее округлой формы диаметром от силы сто метров. Это был настоящий букет зелени с собственным маленьким пляжем из мелкого песка и гранитной скалой.

Маленькие робинзоны, совершенно счастливые, оглашали окрестности радостными воплями. Николя, оправившийся от морской болезни, решил, что жизнь прекрасна. Лагерь разбили сразу же по прибытии. Бони успел изловить великолепную аймару, которая теперь жарилась над костром. Вся компания собралась было устроить здесь первый обед, как вдруг вдали, на французском берегу, примерно в двух километрах от островка, появилось легкое облачко дыма, за которым после долгого интервала послышался слабый звук выстрела. Черное пятнышко, не что иное, как лодка, отделилось от берега и быстро достигло середины реки. Послышался второй выстрел, и другая лодка пустилась в погоню за первой, отставая от нее не больше чем на триста-четыреста метров.

В этих местах любое происшествие становится событием. А нечто подобное немедленно приобретает ранг сенсации. В первой лодке, очевидно, находились беглецы, которых нужно было задержать любой ценой, раз преследователи без колебаний открыли по ним огонь.

Первая лодка приближалась. Она опережала вторую, но ненамного, идя по диагонали к голландскому берегу. Вскоре стало видно, что в ней находятся двое мужчин, гребущих без остановки. В другой было четверо, двое из них вооружены ружьями.

Беглецы явно стремились скрыться за островком от тех, кто в них стрелял. Это было единственно возможное решение.

Мадам Робен почувствовала, как сжалось ее сердце. Что за трагедия происходит на ее глазах в этой проклятой каторжной стране? А ведь они прибыли лишь несколько часов назад…

Дети испуганно молчали. Николя довольно неловко пытался зарядить двуствольное ружье, подарок голландского капитана.

Преследователи, разгадав замысел беглецов, пытались перерезать им путь и стреляли без остановки. Очевидно, их ружья обладали отличной дальнобойностью, поскольку потрясенные зрители этой дикой сцены несколько раз увидели фонтанчики от пуль совсем рядом с пирогой беглецов.

Она была уже не более чем в ста метрах от острова. И тут прицельный выстрел начисто срезал рукоятку весла первого гребца. Он тут же схватил другое и принялся грести еще быстрее.

Несмотря на то что он повернулся лишь на секунду, можно было разглядеть, что это белый человек. Позади него греб негр с непокрытой головой.

Все поплыло перед глазами мадам Робен. Ей показалось, что небеса, раскаленные до предела, раскололись и рухнули под своей тяжестью.

Шатаясь, она сделала несколько шагов по направлению к лодке, ее глаза блуждали, рот приоткрылся, пальцы мучительно сжались… Страшный, сдавленный, безумный крик вырвался из ее груди:

– Это он!.. Это в него стреляют!..

И она как подкошенная рухнула на песок.