Читать книгу О старых людях, о том, что проходит мимо - Луи Куперус - Страница 4

Из вестибюля донесся глубокий бас Стейна.

– Ко мне, Джек, ко мне, собачка! Хозяин хочет с тобой погулять! Иди сюда!

Послышался заливистый лай фокстерьера, в необузданной радости скатившегося по ступенькам лестницы, словно запутавшись в собственных четырех лапах.

– О, этот голос! – прошипела сквозь зубы maman Отилия и раздраженно перелистнула несколько страниц своей книги.

Шарль Паус взглянул на нее невозмутимо, с улыбкой в уголках рта, с которой всегда смотрел на maman. Он только что пообедал у нее и собирался пойти к Элли, сразу как допьет кофе. Стейн с Джеком ушли, весь небольшой дом погрузился в вечернюю тишину, и только в гостиной, безликой и неуютной, в газовом рожке шипел газ. Шарль Паус смотрел на носки своих ботинок и находил, что они очень изящны.

– Ну и куда же он отправился? – спросила maman, и в ее голосе послышались беспокойные хриплые нотки.

– Гулять с Джеком, – ответил Шарль Паус; дома все звали его Лот; голос его звучал негромко и успокаивающе.

– Побежал к любовнице! – сердито прошептала maman Отилия.

Лот сделал жест, выражавший усталость.

– Ах, maman, – сказал он, – не переживайте и не думайте устраивать сцену. Я скоро пойду к Элли, а пока еще посижу немножечко с вами, ладно? Стейн ведь ваш муж… не стоит с ним на каждом шагу ссориться и говорить ему такие вещи и вообще так о нем думать. Вы только что выглядели как маленькая фурия. Когда вы сердитесь, у вас появляются морщинки.

– Так я ведь на самом деле старая.

– Но у вас такая нежненькая кожа на лице…

Maman Отилия улыбнулась, и Лот поднялся.

– Давайте, – сказал он, – поцелуйте меня. Не хотите? Тогда я сам вас поцелую, мою сердитку-мамочку… и почему вы сердитесь? Ведь на ровном месте! Я, во всяком случае, уже забыл, по какому поводу вы рассердились. И проанализировать не сумею. Удивительно, что я сам такой спокойный, хоть и родился у маленькой фурии…

– Если ты думаешь, что твой отец был спокойным человеком…

Лот улыбнулся, своей обычной улыбкой; ничего не ответил. Мефрау[1] Стейн де Вейрт продолжала читать, теперь уже спокойнее. Она сидела со своей книжкой, точно дитя. Это была шестидесятилетняя женщина, но глаза у нее были по-детски голубыми, трогательно красивыми, нежными и наивными, и ее голос, немного визгливый, звучал всегда по-детски, а сегодня напоминал голос непослушного ребенка. Она сидела в кресле, маленькая, с прямой спиной, и внимательно читала книгу, все спокойнее и спокойнее, ведь Лот так спокойно поговорил с ней и так нежно поцеловал. Газовый рожок тихонько шипел, Лот неспешно пил кофе и глядел на свои ботинки, пытаясь понять, почему собрался жениться. Он не считал себя человеком, предназначенным для семейной жизни. Он еще достаточно молод, ему всего тридцать восемь лет, а выглядит намного моложе; он пишет статьи и зарабатывает этим достаточно, чтобы жениться, да еще и Элли получит приданое от grand-papa Такмы… Но он не чувствовал себя человеком, предназначенным для семейной жизни. Свобода, независимость, эгоистичная любовь к путешествиям были ему дороже всего на свете, а жениться – это значит связать себя по рукам и ногам и добровольно отдать себя в полное распоряжение жене. Лот вовсе не был страстно влюблен в Элли, он просто считал ее умной женщиной с художественным вкусом. И тем более дело было не в том наследстве, которое она получит от grand-papa Такмы. Так почему же он тогда решил на ней жениться? Он вновь и вновь задавал себе этот вопрос, каждый день на протяжении всей этой недели, что последовала за сделанным предложением.

– Maman… вы можете мне объяснить… почему я сделал Элли предложение?

Maman Отилия оторвала глаза от книги. Она привыкла к неожиданным и остроумным вопросам Лота и обычно отвечала ему, насколько умела, в таком же тоне, но сейчас от заданного ей сыном вопроса ощутила укол ревности, укол, причинивший ей острую боль, физическую, словно от шипа под кожей.

– Почему ты сделал предложение Элли? Не знаю… мы все что-то делаем и не знаем почему…

Голос ее прозвучал так тихо и грустно, так обиженно – после недавних интонаций шаловливого ребенка. Ведь она потеряла уже все, что у нее было в жизни. Похоже, она вот-вот потеряет и Лота, уступит его Элли… точно так же, как до сих пор всегда кому-то что-то уступала…

– Как серьезно вы мне отвечаете, maman! Раньше я за вами такого не замечал.

– Неужели я не имею права раз в жизни сказать что-нибудь всерьез…

– Но почему вы в последние дни вдруг стали такой серьезной, и грустной, и вспыльчивой… Неужели оттого, что я собрался жениться?

– Да, быть может, от этого…

– Но вы же любите Элли…

– О да, она очень мила…

– Лучше всего нам остаться жить всем вместе; Элли тоже вас любит, и со Стейном я уже переговорил…

Своего отчима, второго отчима, Лот звал просто Стейн, без церемоний, хотя первого отчима, когда был маленький, называл «господин Трэвелли». Maman Отилия выходила замуж трижды.

– Дом у нас маловат, особенно если будет прибавление в семействе, – сказала Отилия, а про себя подумала:

«Если мы будем жить вместе, я не лишусь Лота полностью, но никогда не смогу поладить с невесткой, особенно если пойдут дети».

– Прибавление?

– Ну да, дети…

– Дети?

– Да… так бывает.

– Семейство у нас и так большое. Я пока не собираюсь заводить детей.

– Но если ты не будешь все время под боком у жены, то кто же с ней будет, если вы не обзаведетесь детьми? Хотя, правда, вы оба такие яркие… А я всего лишь глупая женщина, и мои дети часто служили мне утешением…

– И вы их всегда портили тем, что слишком баловали.

– Тебя я не испортила, тебе меня не в чем упрекать.

– Я вас не упрекаю.

– М-да, Лот, значит, ты предлагаешь жить вместе, – сказала Отилия грустно, детским голосом, подняв на сына свои по-детски голубые глаза. – Я бы тоже так хотела, если согласится Элли, это было бы всем удобно. Я бы чувствовала себя не такой одинокой, как без тебя. Но если она станет возражать, я могу перебраться в Англию. У меня ведь там тоже двое моих мальчиков. Да и Мери собирается в этом году вернуться из Индии.

Лот нахмурился и приложил руку к своим светлым волосам: они лежали идеально аккуратно, на пробор.

– Или я могла бы… поехать в Ниццу к Отилии.

– Нет, maman, – поспешно, почти запальчиво сказал Лот.

– Почему ты так говоришь? – воскликнула мефрау Стейн де Вейрт, повысив голос. – Она ведь моя дочь?

– Да, – согласился Лот, уже более спокойно. – Но все же…

– Что значит «все же»? Ведь она моя дочь?

– Все же с вашей стороны будет очень неразумно поехать к Отилии.

– Ну и что, что мы с ней когда-то повздорили…

– Это невозможно, вы с ней не уживетесь. Если вы думаете поехать к ней жить, то лучше уж я не стану жениться. Впрочем, Стейн тоже имеет право голоса!

– Я так люблю Ниццу, – сказала мефрау Стейн де Вейрт, и в ее детском голосе послышались жалобные нотки. – Там так чудесно зимой… но, пожалуй, мне будет трудновато… туда поехать… потому что Отилия так себя ведет… если это возможно, я бы предпочла жить с тобой, Лот. Если Элли согласится… Может, нам переехать в другой дом, побольше? Но хватит ли у нас денег? Во всяком случае, остаться вдвоем со Стейном я не хочу. Это уж точно. Это уж точно.

– Мамочка…

В голосе Лота отчетливо звучало сострадание. В голубых глазах maman после этих решительных слов засверкали слезы, крупные слезы, которые не стекали по щекам, но придавали ее непокладистому взгляду грустное выражение. С нервным вздохом она опять взялась за книжку и замолчала, делая вид, будто читает. В ее жестах сквозили одновременно какая-то покорность судьбе и какое-то упрямство, как у непослушного ребенка. Она напоминала избалованного ребенка, который, несмотря ни на что, втихаря делает то, чего ему хочется. Лот, с чашкой в руке и с улыбкой на губах, занялся исследованием: после минутного сострадания он принялся изучать maman. Да, раньше она, несомненно, была очень красивой, дядюшки всегда говорили, что она была как куколка. Теперь ей уже исполнилось шестьдесят и о соблазнительности не могло быть и речи, но эта кукольная детскость в ней сохранилась. Морщины здесь и там выдавали ее возраст, но на лбу и на щеках кожа оставалась гладкой и идеально нежной, а на висках просвечивали тонюсенькие голубые прожилки. Она давно полностью поседела, но оттого что в молодости была светловолосой и кудрявой, это не бросалось в глаза; на висках и на шее сзади у нее совершенно по-детски вились завиточки, выбившиеся из свернутого одним движением и закрепленного на затылке шпильками узла волос. Фигура у maman Отилии, которая всегда была стройной и невысокой, с возрастом не изменилась; руки ее были маленькими, нежными и ласковыми; впрочем, нежным и ласковым было все ее существо, но особенно нежным светом светились глаза. Лот, смотревший с улыбкой на мать, видел в ней женщину, прожившую бурную жизнь, которая хоть и была полна любви и ненависти, но словно не задела ее сути. И все же maman перенесла многое со своими тремя мужьями, которых когда-то любила, а теперь всех троих ненавидела. Да, она несомненно была кокетлива, но исключительно по своей природе, а не из расчета; она была женщиной, ведомой по жизни только любовью, и не могла быть другой, не могла поступать иначе, чем поступала, поневоле упрямо и вопреки всему, следуя природе и горячей крови. Экономностью она никогда не отличалась, но и никогда не стремилась к созданию уюта в доме или приобретению нарядов, презирая элегантность и комфорт, подсознательно понимая, что привлекательна сама по себе, а не за счет тех искусственных вещей, которые могут ее окружать. И сейчас maman одета просто немыслимо, размышлял Лот, и единственная уютная комната в доме – это его собственная комната. Maman, обожавшая чтение, читала новейшие французские романы, которые не всегда понимала, так как, несмотря на собственную жизнь, исполненную любви, страсти, ненависти, во многих вещах сохраняла полную невинность и представления не имела об извращениях. Лот нередко видел, что, читая, она удивляется и не понимает, и замечал наивное выражение в ее детских глазах; она же не решалась попросить сына ей объяснить…

Лот поднялся с кресла; в тот вечер он собирался к Элли. Он поцеловал maman со своей неизменной улыбкой на губах, появлявшейся всегда, когда он на нее смотрел…

– Раньше ты не уходил каждый вечер из дому, – упрекнула его maman и почувствовала укол шипа в сердце.

– Я теперь влюблен, – спокойно ответил Лот. – И я обручен. В таких обстоятельствах полагается наведываться к своей девушке. А вы, пожалуйста, подумайте над моим вопросом, почему я ей сделал предложение… и не скучайте без меня вечером.

– Теперь это часто будет моим уделом…

Maman Отилия сделала вид, будто углубилась в свой французский роман, но едва Лот вышел из комнаты, отложила книгу, подняв от нее беспомощный взгляд голубых глаз. Она не пошевелилась, когда служанка принесла поднос с чайником на спиртовке; она смотрела перед собой, поверх книги. Вода кипела и пела свою песенку, за окнами жалобно завывал, впервые после летней жары, холодный ветер. Maman Отилия чувствовала себя всеми забытой, о, как быстро все прошло… Вот она тут сидит и сидит, она, седая старуха… Что еще осталось у нее в жизни? Хотя все ее трое мужей, как ни странно, еще живы; Лот недавно ездил вместе с Элли в Брюссель нанести визит своему отцу; Тревелли живет себе безбедно в Лондоне… его она в свое время любила все-таки больше всех. Ее трое английских детей в Англии чувствуют себя более англичанами, чем голландцами; дочь Отилия поселилась в Ницце и ведет себя так странно, что все родственники ее осуждают; а Лот – Лот тоже скоро будет отрезанный ломоть… Он всегда был так мил и всегда оставался с ней, хоть и любил путешествовать, а в Гааге у него и друзей-то почти нет, и в клуб он никогда не ходит. А теперь вот собрался жениться; что правда, то правда, он уже не так молод, чтобы все еще оставаться «молодым человеком», сколько же ему лет, неужели тридцать восемь?… Чтобы заняться чем-то сейчас, сидя в одиночестве за чайным подносом с кипящей водой, она стала на пальчиках высчитывать, сколько лет каждому из ее детей; Отилии, сестре Лота, ее старшей дочери, сорок один… о боже, какая старая! А английским детям – она всегда называла их «мои английские дети» – Мери тридцать пять… Джону тридцать два… а ее красавцу Хью, ему уже тридцать! Боже мой, боже мой, какие же все старые! И погрузившись в вычисления, она сосчитала ради забавы, что grand-maman скоро исполнится… сколько же… девяносто семь лет… А господин Такма-старший – дедушка Элли – несколькими годами младше. Вспомнив о нем, maman Отилия подумала: как странно, что господин Такма всегда был к ней особенно добр и внимателен; может быть, это и правда то, о чем перешептывались раньше, когда она еще общалась с родственниками, может быть, это и правда… До чего они забавные, эти старичок и старушка: видятся почти каждый день, потому что papa Такма еще в отличной форме и часто выходит из дому: совершает ежедневную прогулку от набережной Маурицкаде до аллеи Нассаулаан. Через высокий мост переходит запросто. Да… а сестре Терезе в Париже – она старше самой Отилии на восемь лет, – а сестре Терезе тогда шестьдесят восемь, а братьям так: Даану там, в Ост-Индии, семьдесят, Харольду семьдесят три, Антону семьдесят пять, а вот Стефании – единственному ребенку от маминого первого брака, единственной, носившей фамилию де Ладдерс, уже семьдесят семь. Сама Отилия, младшая из всех братьев и сестер, всегда считала остальных очень старыми, но вот теперь и она стала старой, ей уже шестьдесят…

Насколько все относительно – возраст, старость, но у нее всегда было такое ощущение, будто она, младшая, всегда будет молодой, всегда будет моложе всех других братьев и сестер. Отилия до сих пор неизменно посмеивалась, когда Стефания говорила: «В нашем возрасте…» Ей-то семьдесят семь… а ведь между шестьюдесятью и семьюдесятью семью все-таки есть разница. Но сейчас Отилия пожала плечами: какое это имеет значение, всему пришел конец, причем уже давно… она сидит и сидит, седая старуха, доживающая свой век, и одиночество неуклонно усиливается, несмотря на присутствие Стейна… Вот он как раз пришел домой. И куда же это он ходит каждый вечер… Она услышала, как в коридоре лает фокстерьер и низкий бас ее собст венного мужа произносит:

– Тихо, Джек, куст, Джек!

О, этот его голос, как она его ненавидит! Что осталось у нее в жизни, кто остался у нее в жизни? Она родила пятерых детей, но из них никуда от нее не уехал только Лот, да и тот слишком любит путешествовать, а теперь вот собрался жениться, и она ревнует! С дочерью Отилией они больше не видятся, Отилия не любит мать; она певица, она дает концерты, она знаменита, у нее великолепный голос, но ее поведение… Стефания называет ее «пропащей»… Мери поехала следом за мужем в Ост-Индию, а оба английских сына живут в Лондоне, о, как она скучает порой по Хью! В ком из детей она находит теперь утешение, кроме ее милого Лота? И вот Лот собрался жениться! И еще спрашивает у нее, у матери, которая так будет скучать по нему, почему! Разумеется, этот вопрос с его стороны – кокетство, но, возможно, не без доли серьезности… Знает ли человек хоть что-нибудь о себе самом? Почему он совершает тот или иной поступок… импульсивно? Она сама трижды выходила замуж… М-да. Возможно, Отилия и права… Впрочем, нет, ведь существует общественное мнение, существуют люди, пусть ни общество, ни люди в последнее время и не интересуются их семьей… но они же все равно существуют, и нельзя же поступать так, как поступает Отилия… Потому-то она, maman Отилия, и выходила всякий раз замуж… возможно, не стоило этого делать, возможно, так было бы лучше во многих отношениях, для многих людей… Но теперь уже все прошло, все, что было в прежней жизни! Все исчезло, словно никогда и не было… Но это правда было и, уходя, оставило множество следов, и все эти следы – лишь наводящие грусть призраки и тени… Да, сегодня она настроена на серьезный лад и на размышления, что вообще-то с ней бывало нечасто, потому что какой в них прок, в этих размышлениях? Если она когда-либо в своей жизни и пыталась думать, то у нее это никогда толком не получалось… А когда руководствовалась импульсами, то выходило еще хуже… Какой от этого прок – стремиться жить так или иначе, когда тебя ведет по жизни все равно нечто, что сильнее тебя, нечто, что таится в крови, текущей по твоим жилам?

Maman Отилия снова погрузилась в свой французский роман, потому что в комнату следом за Джеком вошел Стейн де Вейрт. Если бы кто-то смотрел на maman минуту назад и посмотрел бы сейчас, то заметил бы: как только вошел муж, maman разом постарела. Ее только что свежие щеки стали нервно подрагивать, у носа и рта обозначились складки. Маленький прямой носик вдруг заострился, на лбу проявились сердитые морщины. Пальцы, разрезавшие шпилькой для волос страницы книги, задрожали, так что страница порвалась. Спина выгнулась, словно у кошки, приготовившейся к обороне. Она ничего не сказала, только налила ему чая.

– Тубо! – отдала она команду собаке.

И радуясь, что пес подошел к ней, она нежно похлопала его по голове; фокстерьер, нервно гавкнув в последний раз, уютно улегся у ее ног, на подоле платья, и глубоко вздохнул. Стейн де Вейрт сидел напротив нее и пил чай. Было странно, что они муж и жена, потому что maman выглядела на свой возраст, а Стейн казался совсем молодым. Он был крупного телосложения, широкоплечий, не старше пятидесяти лет, с красивым, свежим, здоровым лицом человека, живущего за городом, в движениях и взгляде читалось спокойствие. Его молодая жизнь, на которой он в свое время поставил крест из-за чувства долга по отношению к женщине на много лет старше него, со временем окрасилась безразличием, нежеланием думать, на что он еще способен. Что испорчено, то испорчено; жизнь, однажды выброшенную на свалку, уже не вернешь. У него оставались свежий воздух, охота с собакой, рюмка спиртного, у него оставались друзья – с той поры, когда он служил офицером-кавалеристом. И еще у него был этот маленький дом и эта старая жена, которую он воспринимал как данность, потому что другого выхода не было. На первый взгляд он всегда поступал так, как она хотела, потому что она могла устроить сцену и была упряма, но его собственное тихое упрямство было сильнее. Лот – чудесный мальчик, немножко слабоват и странноват и женоподобен, зато отлично ладит с матерью; Стейн очень любил Лота и радовался, что пасынок живет у них в доме, он отдал Лоту одну из лучших комнат в доме, чтобы тот мог работать. А кроме этого… у него были еще другие интересы, но это никого не касалось. Черт побери, он же еще молодой человек, хотя его густых волос уже коснулась седина. Он женился из чувства чести, но теперь его жена безнадежно состарилась… В каком-то смысле смешная история! Он не допустит, чтобы его жизнь стала адом, он еще здоров и полон сил. Прячась за своим безразличием, он умел от всего отмахнуться.

Именно это безразличие и раздражало его жену, она становилась нервной кошкой, едва он входил в комнату. Не произнося ни слова, он пил чай и читал газету, которую принес с собой. В небольшой гостиной слышалось шипенье газового рожка и завывание ветра за окном; лежа на длинном подоле хозяйкиного платья, фокстерьер дремал, посапывая и порой взвизгивая от приснившегося.

– Тубо! – говорила она тогда.

Они не разговаривали, погрузившись в чтение, она – своей книги, он – вечерней газеты. Когда-то эти двое людей, сейчас соединенные узами брака, потому что лет двадцать назад он как человек чести счел своим долгом на ней жениться, – когда-то эти двое людей страстно желали друг друга, мужчина женщины, женщина мужчины. Стейн де Вейрт служил старшим лейтенантом, ему было тридцать лет, и увидев мефрау Тревелли, он думать не думал о ее возрасте. Какое имеет значение, где ты встретил женщину, такую соблазнительную и красивую! Он мгновенно, с первой же минуты почувствовал, что у него в крови вспыхнул огонь, и подумал: эта женщина должна быть моей… Она, в ту пору сорокалетняя, была еще в самом расцвете, и все звали ее «красавица Отилия». Это была женщина хрупкого телосложения, но идеальных пропорций, у нее были нежное личико и нежная линия шеи и груди, нежно-золотые веснушки на молочно-белой коже, невинно-голубые глаза и очень светлые, слегка вьющиеся волосы; казалось, эта прелестная женщина-малышка рождена лишь для того, чтобы внушать пылкую страсть. Когда Стейн де Вейрт впервые увидел ее такой в одном из гаагских салонов, где царили свободные нравы и разговор велся на том голландском языке, на каком говорят в Ост-Индии, она была замужем за полуангличанином Тревелли, сколотившим состояние на Яве. Стейн увидел мать троих детей – пятнадцатилетней дочки и двух сыновей чуть помладше, но влюбленный офицер не захотел поверить, что у нее есть еще двое старших детей от первого брака, с Паусом, с которым она развелась ради Тревелли, – дочь, учившаяся в Консерватории в Льеже, и восемнадцатилетний сын! Красавица Отилия? Она рано вышла замуж, как принято в Ост-Индии, но все равно осталась красавицей Отилией… Такие большие дети? Неужели ей сорок?! Узнав об этом, молодой офицер, пожалуй, засомневался и попытался посмотреть на мефрау Тревелли другими глазами, но, поймав ее взгляд и увидев, что она его жаждет так же, как и он ее, забыл обо всем на свете… Зачем упускать мгновение счастья? И что значит мгновенье счастья с еще соблазнительной красивой женщиной? Радость на неделю, на месяц, на несколько месяцев, а потом – разошлись в разные стороны…

Так он думал тогда, ну а теперь, теперь он сидит здесь, потому что этот негодяй Тревелли, мечтавший избавиться от Отилии, воспользовался случаем, чтобы раздуть скандал и после имитации дуэли развестись с женой, потому что вся Гаага сплетничала об Отилии, когда она осталась с любовником, и потому что он, Стейн, все же честный человек; вот он и сидит теперь здесь, напротив этой старухи. Они не обменялись ни единым словом; чай был выпит, поднос унесен, и Джек уютно дремал, повизгивая во сне, а за окном завывал ветер. Пальцы Отилии перелистывали страницу за страницей; Стейн, прочитав новости о войне, принялся за объявления, а после объявлений снова за новости о войне. Комната, в которой они сидели, эти муж и жена, была такой же, как много лет назад, безликой и неуютной; под стеклянным колпаком тикали часы, без остановки, без остановки. Гостиная больше напоминала зал ожидания, где двое людей сидели и ждали – после всего, что прошло мимо, – сидели и ждали… Чего? Одинокого конца, окончательной смерти… Стейн поперхнулся и снова перечитал объявления. Но его жена вдруг захлопнула книгу и сказала:

– Франс…

– Да?

– Я только что поговорила с Лотом.

– И?

– Ты не возражаешь, если они с Элли останутся жить у нас?

– Нет, напротив…

Спокойное согласие Стейна, казалось, вызвало раздражение у его жены, и она, сама того не желая, принялась возражать:

– Но это будет не так уж просто!

– Почему?

– Ведь у нас так мало места…

– Можно переехать в более просторный дом.

– Но это будет стоить денег. А у тебя они есть?

– Думаю, с учетом заработков Лота и приданого Элли…

– Нет, большой дом нам не по карману.

– Тогда можно и здесь…

– А здесь тесно.

– Значит, не получится.

Maman Отилия поднялась из кресла, раздраженная.

– Конечно, не получится, как всегда! Из-за этих дурацких денег. Но я тебе вот что скажу: если Лот женится, то я… я не смогу…

От волнения она всегда начинала заикаться.

– Чего не сможешь?

– Не смогу… остаться одна… с тобой! Я тогда перееду в Ниццу, к Отилии.

– Что ж, переезжай…

Он сказал это спокойно, с полным безразличием и снова взялся за газету. Но для maman Отилии, постоянно нервной, этого было достаточно, чтобы разразиться слезами.

– Я тебе совершенно не нужна!

Стейн пожал плечами и вышел из комнаты, чтобы удалиться к себе наверх; фокстерьер с лаем побежал впереди него.

Maman Отилия осталась одна, и ее рыдания сразу прекратились. Она сама знала – за долгие годы она научилась себя понимать, – что быстро вспыхивает, а потом, как ребенок, успокаивается. Но почему, почему она стареет и стареет, почему становится все более одинокой?! Вот она тут сидит и сидит, седая старуха, одна, в неуютной комнате, и все прошло, все прошло… Ах, вот бы Лот остался у нее жить, ее Лот, ее Шарлот, ее мальчик! И она почувствовала, как ревность, которую она прежде пыталась подавить, охватывает ее все сильнее и сильнее, ревность к Элли из-за Лота… ревность, ревность из-за Стейна… Он раздражал ее, едва входил в комнату, но она все равно до сих пор его ревновала, как раньше, как всех, кто ее любил… Какой ужас, что она ему больше не нужна, оттого что состарилась… Ну почему он никогда не скажет ей доброго слова, никогда не поцелует в лоб! Она ревновала к Элли из-за Лота, и она ревновала к Лоту из-за Стейна, потому что Лота Стейн любил больше, чем ее! О, какая это жестокая вещь – годы, отнимавшие у нее всё, одно за другим… Прошли безвозвратно годы любви, те веселые годы любви, годы ласки… все прошло, все-все! Даже фокстерьер теперь считал Стейна своим хозяином; а ее не любило ни одно живое существо, и с какой это стати Лот вдруг собрался жениться! Отилия чувствовала себя настолько одинокой, что после сдавленных всхлипов, прекратившихся, когда в них отпала надобность, упала в кресло и стала тихонько плакать, плакать по-настоящему, от своего безлюбого одиночества. Ее по-прежнему красивые детские глаза, заплаканные, обратились теперь к далекому прошлому. Тогда ее, красавицу Отилию, окружала такая ласка, такая забота, такая любовь, такая игривость, такое веселье, такое поклонение, она ведь была такая хорошенькая, жизнерадостная и милая, и улыбка ее была очаровательна, а характер прелестно капризный! Сквозь все эти чувства ее всегда колол шип ревности, но на ее долю выпадало столько внимания, столько нежного почитания, какими мир, мир мужчин, награждает красивых женщин… Она улыбнулась сквозь слезы этому воспоминанию, и воспоминание заиграло, светлое, точно далекое облачко. О, как ее носили на руках! А теперь все эти мужчины или состарились, или умерли; не умерли только ее собственные три мужа, а Стейн даже и не состарился. Он остался слишком молодым; будь он постарше, она бы еще волновала его, и они бы еще дорожили друг другом, и были бы счастливы, как порой бывают счастливы вместе старики, хотя жар юных лет и прошел… Она глубоко вздохнула сквозь слезы, она сидела в кресле, точно беспомощный ребенок, который набедокурил и теперь не знает, что делать…

И что же теперь делать? Спокойно лечь спать в своей одинокой старческой спальне, в свою одинокую кровать, а утром проснуться и присоединить к череде прежних дней заката жизни еще один новый… Ах, почему она не умерла молодой…

Она позвонила в колокольчик, чтобы служанка заперла входную дверь на ночь. В подобных привычных мелочах ей виделась сейчас такая безотрадность, каждый день одно и то же, и все бессмысленно. Она пошла наверх; дом был такой маленький, две комнаты внизу, две комнаты наверху – ее спальня и кабинет, здесь и жили они с Лотом, а Стейн обосновался в мансардном этаже, наверняка чтобы быть подальше от жены… Раздеваясь, она размышляла: если Элли не станет фокусничать, то, может быть, они и поместятся: свою большую спальню с тремя окнами она уступит Лоту с Элли, а сама, что же, сама будет спать в кабинете у Лота, какая ей теперь разница. Хоть бы у них не пошли дети! Хоть бы она не лишилась Лота полностью! Он спросил у нее, почему сделал предложение Элли. Спросил, как всегда, в шутку, но все же лучше бы не спрашивал; сейчас она была рада, что в ответ не взорвалась и ответила ему спокойно. О, как ей больно, физически больно от этого шипа в сердце, оттого что его любовь, привязанность и даже ласки теперь достанутся другой. И грустная, полная жалости к себе, она легла в кровать: ее окружала пустая неуютная комната, комната женщины, не придающей значения таким мелочам, как комфорт и удовольствие от ухода за собой, чьей главной страстью было завоевание любви, ласки тех, к кому ее влекло из-за – порой скрытых – истерических флюидов, электрических разрядов между ними и ею. Поэтому всеми прочими элементами жизни женщины – как матери, как светской львицы и даже просто элегантной дамы – она пренебрегала и не замечала их, презирая вспомогательные уловки, уверенная в своем обаянии и от природы не самоотверженная мать. Ах, вот она и состарилась, и осталась одна, и лежит теперь в полном одиночестве в своей холодной постели, а сегодня даже не может рассчитывать на обычную ежевечернюю радость – что Лот зайдет к ней в комнату из соседней и поцелует ее перед сном в лоб, как он умеет это делать, нежным, ласковым и долгим поцелуем; обычно он садился на край ее кровати, они беседовали немного о том о сем, затем он гладил ее по щеке и говорил:

– Мамуля, какая у тебя нежненькая щечка…

Когда он вернется домой, он подумает, что она уже спит, и тоже ляжет… Отилия вздохнула; она чувствовала себя такой одинокой. Над комнатой Лота – какая слышимость! – ходил по своей спальне Стейн. Служанка тоже уже укладывалась спать. Отилия, лежа в кровати, прислушивалась ко всем звукам в доме, к открываемым и закрываемым дверям, к поставленным на пол ботинкам, к плеску воду, вылитой из стакана… Вот все стихло, и она подумала: хорошо, что я беру на работу только старых служанок… Эта мысль доставила ей горькую радость: хотя бы здесь у Стейна нет соблазна. Вот в доме стало тихо, точно ночью, а ведь еще не было одиннадцати…

Кажется, она задремала? Почему же она внезапно проснулась? Отчего скрипит лестница? Это Лот вернулся домой? Или Стейн крадется к входной двери? Лот? Или Стейн? Сердце ее колотилось. Она быстро встала и, не успев ни о чем подумать, открыла дверь на площадку, увидела, как в передней загорается спичка…

– Лот, это ты?

– Нет, я.

– Ты, Франс?

– Да, а что?

В его голосе звучало раздражение, оттого что она услышала его шаги.

– Куда ты собрался?

– На улицу.

– Так поздно?

– Да. Мне не спится. Пойду погуляю.

– Пойдешь погуляешь ночью?

– Да.

– Франс, ты меня обманываешь!

– Да ну что ты. Ложись лучше спать.

– Франс, я не хочу, чтобы ты меня обманывал!

– Послушай…

– Франс, пожалуйста, не уходи! Лота сейчас нет дома, и мне так страшно… одной… Пожалуйста, Франс.

В ее голосе появились нотки, как у плачущего ребенка.

– Я не могу без свежего воздуха!

– Ты не можешь без…

Она не закончила фразу, внезапно смолкнув от гнева. Там, наверху, в комнате на чердаке, из-за двери подслушивала старуха-служанка и смеялась… Смеялась над ней… Отилия знала это точно. Она задохнулась от гнева, от бессильного бешенства, все ее тело под ночной рубашкой содрогалось от ярости. Входная дверь открылась и закрылась. Стейн ушел, а она… все еще стояла на лестничной площадке. Она сжала кулаки, с трудом переводя дыхание, готовая побежать за Стейном прямо в ночной рубашке; слезы градом покатились из ее детских глаз, но, стыдясь служанки, Отилия вернулась к себе в комнату.

Она плакала беззвучно, чтобы ее не слышала служанка, чтобы не доставить служанке еще большего удовольствия. О, какая боль, какая колющая боль здесь, в сердце, какая физическая боль, физическая боль! Тот, кто не испытывал подобного, не знает, как сильна эта физическая боль, хоть врача вызывай… Куда же ушел Стейн? Он еще молодой, и он так хорош собой… Но он же ее муж, ее муж! Ну почему он не любит ее по-прежнему, хоть она и состарилась? Она уже забыла даже тепло от прикосновения его руки! О, как глубоко она ощущала когда-то его близость, когда-то, давным-давно! А теперь ни единого поцелуя, ни единого поцелуя, которыми нередко обмениваются даже пожилые люди.

Отилия не стала ложиться в кровать, она сидела и ждала… Скоро ли вернется Стейн? Это он отпирает дверь? Нет, это Лот: это звук его ключа, его легкие шаги…

Отилия приоткрыла дверь.

– Лот…

– Мамуля… Ты все еще не спишь?

– Ах, малыш… Лот, Лот, зайди ко мне…

Он вошел к ней в комнату.

– Лот… Стейн… ушел…

– Ушел?

– Да, сначала он пошел к себе в комнату… а потом я услышала, как он тихо-тихо спускается по лестнице, а потом он тихо-тихо вышел на улицу…

– Мамуля, он просто боялся тебя разбудить…

– Да, но куда же он пошел?

– Прогуляться… Он же часто ходит гулять… Ему не хватает воздуха, ночь такая душная…

– Прогуляться, Лот, прогуляться? Нет, он пошел…

Она стояла – Лот видел ее лицо, озаренное пламенем свечи, – дрожа от гнева. Ее напряженная маленькая фигурка в белой ночной рубашке, ее светлые вьющиеся волосы с проседью дрожали в неверном свете; все, что было в ней нежного, сейчас от горя превратилось в бешенство, она была в полном исступлении, в какой-то миг ей захотелось поднять руку на Лота, ударить за то, что он защищает Стейна… Она сдержалась, подавила свой гнев, но оскорбительные слова и яростные упреки кипели у нее на губах.

– Успокойся, мамуля, мамуля, ну успокойся же…

Лот пытался ее унять, обнял и стал гладить по спине, как гладят разволновавшегося ребенка.

– Мамуля, перестань, перестань…

Теперь она разрыдалась… А он все говорил и говорил с нежностью о том, что она преувеличивает, что в последнее время слишком возбуждена, что он вообще передумает жениться, если она немедленно не успокоится. И так ласково утешал ее, что убедил лечь в кровать; накрыл одеялом и поправил подушку:

– Успокойся, мамуля, закрывай глазки и будь умницей. Пусть Стейн погуляет, не думай о нем, не думай ни о чем…

И она притихла от прикосновений его нежной руки, гладившей ее по голове, по щеке.

– Спи сладенько, глупая мамуля! Какая же у тебя нежная щечка!