Читать книгу Дом падших ангелов - Луис Альберто Урреа - Страница 5

Откуда все эти машины?

Мать умерла на прошлой неделе, но празднование дня рождения объявили гораздо раньше. Намного раньше – по крайней мере, в свете урезанных планов на будущее самого Старшего Ангела. Неделя – это много, если ты бежишь наперегонки со стрелками «Инвикты».

Народ собирался отовсюду: Бейкерсфилд, Л.-А., Вегас. Младший Ангел, его младший брат, ехал из самого Сиэтла. Люди бронировали отели. Отпрашивались с работы. Профессиональные игроки и студенты колледжа, бывшие заключенные и мамаши-домохозяйки, жизнерадостные юнцы и печальные стариканы, и pinches gringos, и вообще все имеющиеся в наличии родственники.

Тесновато будет.

В результате он рисковал навлечь на себя всеобщий гнев и негодование из-за того, что маму кремировали. Не было времени на большие католические похороны в большой католической церкви. Да и какую церковь они могли выбрать для церемонии? Половина семьи подалась в мормоны, а кое-кто из родни вообще НЛО-поклонники и ждут второго пришествия аннунаков, когда планета Икс вернется на земную орбиту. Или вовсе ни во что не верят. Лало, наверное, атеист. Или солнцепоклонник. Старший сын Сезара, брата Старшего Ангела, кажется, считает себя викингом. У Старшего Ангела не было времени вникать в такие подробности.

Он совершил гораздо более рискованный шаг, назначив похороны матери на неделю позже положенного, чтобы на следующий день отпраздновать свой день рождения. Скорбь вечна. Так что все в порядке.

А никому, похоже, и дела нет – довольны, что он все устроил. Вот в чем была его роль. Они не хотели нести ответственность, потому что Большая Мать все равно нашла бы изъяны в любых похоронах, организованных родней. А Старший Ангел человек надежный. Чего проще – получай от него инструкции и следуй им. Так что они безропотно согласовали церемонию похорон с программой праздничной вечеринки и вздохнули с облегчением, потому что не пришлось брать дополнительных отгулов для повторной поездки. Да и денег у них на это не было. Пара выходных устраивала всех.

Опять пробки? Куда они все прутся?

Старший Ангел закрыл глаза ладонями, лишь бы не видеть черноты, заливающей тыльные стороны запястий. Кисти рук тоже покрыты черными пятнами. На ноги он никогда не смотрел, боясь того, что может увидеть.

Полуденное солнце прожгло прорехи в облаках, обугливая ползучие красные изломы по их краям и обстреливая город вспышками желтого света. Как занавес из золотой сетки, колышущийся на ветру. Старший Ангел прикинул в уме, на каком расстоянии от Гавайев сейчас солнце; он видел углы и градусы, вытравленные на голубом фоне над пылающими облаками. Небеса – это светокопия.

После Ла-Паса мать отдалилась. Нянчилась с другими детьми, даже с его единокровным братом, Младшим Ангелом, а он ведь ей не был сыном. Считала его очаровательным, чего Старший Ангел так никогда и не смог полностью принять.

Он наблюдал за небом. Копил свидетельства того, что Оттуда поступают сигналы. Какие угодно. Браулио? Мать? Кто-нибудь? Дождь был неплохим знаком. С дождем он знал, что делать. В дожде много смыслов. Радуга еще лучше.

В детстве мать рассказала, что радуга – это мост, по которому ангелы сходят с небес. По-испански она называется arcoiris. Насколько же красивее, чем по-английски, как и слова «бабочка», «колибри» или «маргаритка». Приятное чувство: вперед, испанский! Подсолнух, girasol, вспомнил он.

girasol

mariposa

colibri

margarita

Однако радуги не видно.

– Молодец, мама, – сказал он. – Что умерла первой.

– Ay, Flaco, – отозвалась жена. – Ты же знаешь, она не смогла бы видеть, как сын умирает раньше нее.

– А кто тут собирается умирать, Перла? – возмутился он. – Мне некогда умирать.

Он часто так говорил. Но, впрочем, говорил он и «я готов умереть», и столь же часто.

Он покаялся в этом своему духовнику. Почти сразу, как доктор Нагель сообщила, что струя крови в моче означает, что конец близок. В этот момент он странным образом успокоился, посмотрел на доктора и подумал: Ее зовут Мерседес Джой Нагель, и жаль, что я не купил «мерседес», а то бы порадовался[45]. Рентген показал гроздья смерти по всей брюшной полости и два темных узла в легких. Он сидел в том кабинете, маленький и одинокий, смущая врача самым героическим выражением лица, которое сумел изобразить.

«Сколько осталось?»

Пожатие плечами, постукивание пальцами.

«Недолго. Несколько недель».

«Можно леденец?»

Она открыла стеклянную банку. Он любил вишневые.

Он позвонил священнику и исповедался по телефону, а Перле потом сказал, что болтал с приятелем про бейсбол.

– Пап, – сказал сын, – не буду врать. Бабуля поступила так нарочно. Сделала то, что должна была. Точняк, без шуток.

– С нее сталось бы, – проворчал Старший Ангел.

– Радуга, папа! – закричала дочка.

Старший Ангел посмотрел, куда показывала Минни, и наконец улыбнулся. Молодчина, Бог.

* * *

Младший Ангел приземлился.

Младший братишка, объявил он сам себе, дома!

Единокровный брат Старшего Ангела думал, что опоздает. В его-то солидные годы все они считают его ребенком, как, впрочем, и он сам. Самый старый двадцативосьмилетний на Земле, в этом возрасте он умудрился застыть на следующие двадцать лет.

Похороны Матриарха пропустить невозможно. Он ни при каких обстоятельствах не собирался опаздывать. Она ему не мать – ему частенько напоминали об этом, тонко намекая. Для семьи он вроде примечания, детали, с которой всем приходится мириться, когда он изволит появляться. Сын американки, заклейменной в семейных легендах как шлюха-гринга, которая увела их Патриарха, Дона Антонио. Их возмутила даже смерть его матери-американки. Посмела пролезть к их отцу в загробную жизнь, прежде чем Мама Америка смогла отправиться в мир иной, чтобы отбить его и вырвать из американских когтей.

Младшему Ангелу не хотелось жить в Калифорнии, земле скорби. И не нравилось создавать брешь в тысячемильной буферной зоне между собой и своими корнями. Но страх прогневать Старшего Ангела гнал его вперед сильнее, чем нежелание тянуло назад. Отчаянным усилием воли он заставил самолет из Сиэтла лететь быстрее. Умопомрачительная монументальная живопись, созданная солнечным светом, отражающимся от прибрежных утесов, и разливающаяся по поверхности океана – от огненно-красного к синему, потом зеленому, потом лиловому, – зачаровывала его. А затем стремительное снижение к Сан-Диего, ощущение, что самолет пробирается к взлетной полосе, маневрируя между зданиями… и он дома.

До него дошло, что еще нет восьми утра и контора проката машин закрыта. Почувствовал себя идиотом. Но на душе полегчало. Похороны не пропустил. Не будет болезненных взглядов со сдержанной укоризной от Старшего Брата. Он живет по графику Старшего Ангела – всегда заранее.

Бывало, когда выпьют, Старший Ангел называл их братские отношения «Альфа и Омега». Младший Ангел считал, что текила старшему на пользу. Освобождает от самопровозглашенной святости. Первый и последний, выходит? Младший Ангел провел лингвистический анализ мета-месседжа этого текста, вполне достаточный, чтобы получить докторскую степень по онтологии межнациональных гностических сиблингов. Он улыбнулся, ну почти.

Старший Ангел, кажется поднабравшись, воображал, что они нечто вроде команды борцов. Он объявлял: «На ринг вызывается, вес двести фунтов, сам неизвестно откуда, – Омега!» Смущенные дамы и дети аплодируют, а Младший Ангел воздевает руки.

В глубине души Младшему Ангелу было приятно слушать такие вещи. Он чувствовал, что его замечают. Никто больше не обращал внимания на его взросление. Черт, да остальные его вообще в упор не видели. Отец постарался, чтобы они держались подальше от родни.

Но Старший Ангел видел. Он был самым старшим, и к тому времени у него уже была собственная машина и работа. Он приезжал в гости в их убогий дом в Клермонте[46], к ужасу американской мамы Младшего Ангела. Но она все же готовила для гостя пирог с курицей и изо всех сил старалась поддерживать разговор. К тому времени она уже выяснила, что Дон Антонио частенько является домой с женскими трусами в кармане пиджака. Она порвала с ним, но деваться ей было некуда. Мать улыбалась мальчикам, хотя и измучилась вся, и вечно нервничала. И даже побаивалась Старшего Ангела, с его огромными темными сияющими глазами. Она знала, что он ненавидит ее.

Старший Ангел был в курсе, как проходят субботы его младшего братишки: с утра мультики, римейк «Трех балбесов», потом плотный пацанский завтрак – холодные спагетти или сэндвичи с фасолью – под шоколадное молоко и комиксы. Или журнал «Знаменитые киномонстры». От монстров он фанател. В той семье, что досталась ему, такого не одобряли. Дон Антонио неохотно покупал ему иногда журнал в лавке, но потом долго еще изводил колкостями. Младшему Ангелу было плевать, все его мысли занимали Кинг-Конг и Рептиликус, Человек-волк и Кинг Гидора. Журналы с монстрами приводили мать Младшего Ангела в еще большее отчаяние, чем комиксы с Суперменом и журнал Mad[47].

А после ланча – «Дикая природа» по NBC. А потом – рестлинг. Старший Ангел участвовал в этом ритуале раза три, но запомнил навсегда. Истовое упрямство своего маленького брата, настаивавшего, чтобы все происходило именно в такой последовательности, без перебоев. Потешные рестлеры всех оттенков от белого до черного катались по рингу: Класси Фредди Бласси, Педро Моралес, Разрушитель, Бобо Бразильеро. Младший Ангел как будто считал их всех своими приятелями.

В три часа на Десятом канале появлялась Муна Лиза – сериал «Театр научной фантастики». Она прохаживалась в дешевых декорациях, изображавших Луну, обряженная в обтягивающие платья в стиле Мортиши Аддамс. Старшего Ангела она заводила. А Младший, похоже, не обращал внимания на ее прелести. У него дыхание перехватывало от «Они!» и «Мозг с планеты Ароус»[48].

Младший Ангел стал для Старшего исследовательским проектом. Он никогда прежде не видел со стороны собственного одиночества. Много лет спустя Младший Ангел наконец понял это, когда брат выкрикивал свои шутливые вызовы на ринг.

Они даже перебрасывались словечками, подхваченными у Дика Лейна с Лос-Анджелесского канала, сквозь помехи и белый шум комнатной антенны. «Тпру, Нелли!» – восклицал Лейн, когда Разрушитель загонял Бласси в угол ринга и тот, рухнув на колени, молил о пощаде.

И порой, когда Старший Ангел вызывал его, Младший откликался: «Тпру, Нелли!»

А семья недоуменно таращилась.

* * *

В прокатной конторе «Доллар» нашлась всего одна машина, «форд краун виктория». Черный. В своих фантазиях Младший Ангел представлял себя за рулем чего-нибудь более эффектного. Кабриолет «мустанг GT500», к примеру. Или «додж челленджер». Что-нибудь не меньше 700 лошадиных сил. У малыша дела в порядке. Чистый дьявол.

Сначала он взбеленился и не захотел брать эту ископаемую полицейскую тачку, машину для стариканов, приглашающих своих партнеров по гольфу на бранч в Ла Хойе. Но в итоге решил, что будет даже забавно, и согласился. В багажнике поместилось бы с десяток баулов. Когда он забросил туда свой чемоданчик, тот словно робко съежился в углу. Сумка-мессенджер отправилась на заднее сиденье, а сам он устроился впереди. Профессор Младший Ангел, с портфелем, набитым записными книжками и стихами Уильяма Стаффорда. И плевать на десять статей, ждущих правки.

Пришла пора валить на юг. Настало уже время поразмышлять, выработать стратегию. Доктор Слишком Много Думаю вернулся.

Порой, когда Старший Ангел бывал в одном из своих настроений, он называл Младшего не по имени. «Американец». Какого черта. Это что, оскорбление? Но было в этом нечто неуловимо обидное. Особенно от республиканца. Ну, он предпочитал считать Старшего Ангела республиканцем. Тогда почему не сказать просто «Либерал»? Из-за этого произошла их единственная драка. Один раз. До разбитых в кровь губ.

Какое это имеет отношение к сегодняшнему дню?

В машине было просторно и мягко. Как будто сидишь за рулем целого дома 1979 года выпуска. Пахнет сигаретным дымом – напомнило об отце. Младший Ангел развернулся и вырвался на шоссе I-5, как облачко, гонимое штормом. Время в запасе еще есть, и он решил предпринять небольшую вылазку к северу. Много лет здесь не бывал, но родной город не забудешь. Даже если кажется, что приезжаешь домой только на похороны.

Он мог бы повернуть налево и двинуться по Клермонт-драйв в свой старый район. Полюбоваться своим опаленным солнцем домом на одной из тематически-индейских улиц над Мишн-Бэй. Авеню Могикан. Он знал, что маминых джунглей из суккулентов и бамбука, герани и денежного дерева больше нет. Сад обратился в прах задолго до засухи. И двор перед домом, и задний двор – голая земля Сан-Диего, на подъездной дорожке болтается грязный японский пикап, на газоне – «ски-ду»[49]. Над гаражной дверью торчит помятое баскетбольное кольцо. Тут живут люди, с которыми он никогда не встречался.

Его старая «готическая» любовь, Люсия, по-прежнему живет на авеню Апачей. Уже бабушка. Он почти ощутил аромат сандала, исходивший от ее бедер.

* * *

Семья еще не успела одеть Старшего Ангела, а Младший Ангел уже несся по развязке в Мидуэй, чтобы заскочить в «Тауэр Рекордз»[50]. Хотел послушать Боуи. С Зигги Стардастом всегда на душе легче. В «краун вик» есть CD-проигрыватель. Не своди с меня своих электрических глаз, детка. Они с Люсией каждый раз плакали под эту песню, а потом занимались любовью. А сейчас и Боуи умер.

Даже если «Тауэр» еще закрыт, он готов поболтаться в ожидании на парковке. Но не смог найти магазин.

Проехал мимо Спортивной Арены. Детьми они называли ее Противной Аромой. Развернулся на 180 градусов и покатил обратно. Но так и не разглядел «Тауэр». Медленно ехал вдоль квартала. Вокруг сигналили, но он не обращал внимания. «Тауэр» исчез. На его месте красовалось какое-то веселенькое дерьмо.

Ангел вернулся на автостраду, но нет – он не позволит разочарованию взять верх. Станцию «91Х» на радиоприемнике найти не удалось. Тогда он направился на юг к Вашингтон-стрит и прибавил скорости, спускаясь по склону к Хиллкрест[51]. «Офф зэ рекорд»[52] поможет унять его зуд. Черт, точно – там же лучшая в городе коллекция CD.

Но он тоже исчез.

Словно кто-то вломился в его воспоминания и снес целые кварталы невидимым бульдозером. Ангел свернул на пустую парковку, у которой когда-то стоял «Клуб Рип Ван Винкль». Теперь на этом месте «Такос Альберто».

Он заглушил двигатель и просто смотрел. Отец когда-то играл здесь на рояле, за чаевые. Хипстеры называли заведение «Рипс Рум». В музыкальный салон вела лестница в несколько ступеней, покрытых ковром, в красноватом освещении. Здесь пахло сигаретами, алкоголем, духами и «Аква Вельва»[53]. В памяти всплывали яркие сочные картинки: засахаренные вишни, ванильная кола, Пэтси Клайн из музыкального автомата, когда папа не брякал по клавишам «Красные розы для Голубой дамы». Официантки, разносившие коктейли, с губами цвета коктейльных вишен, и окутывавшие их ароматные облака «Уайт Шоулдерс» и мускусного масла, и то, как они проводили ноготками по отцовской спине, проходя мимо. Он бывал там почти каждую пятницу и субботу.

Бродя после полуночи

Я раскололся на кусочки

Сумасшедший

Младший Ангел не понимал, о чем все эти песенки. Но прекрасно понимал, что означают красные ногти, игриво пробегающие по папиной спине. Дон Антонио, с его тщательно напомаженными волосами и щегольскими усиками в стиле Педро Инфанте[54], использовал обаяние Младшего Ангела, чтобы подцепить официантку, или чужую жену, или скучающую пенсионерку, жаждущую ночи страсти. Он учил Малыша мастерству пробуждать в женщине осознание ее уникальности. «Если с тобой женщина будет чувствовать себя произведением искусства, сможешь заниматься с ней любовью каждую ночь». Угу, пап. Точно. Усвоил.

Папа подарил ему порнографические салфетки с рисунками грудастых и тупых девиц-фермерш, резвящихся в амбарах с коммивояжерами. С чего бы это парни заявились в амбар в костюмах и при шляпах, думал он. И спичечные коробки с секретом, с грязными хохмами внутри. Типа легендарных спичек «Рипс Рум» с Крошкой Бобби на коробке, теребящим у себя между ног пухлыми пальцами. Когда Младший Ангел раскрыл коробочку, оттуда торчком поднялась одна- единственная спичка с красной головкой, упакованная в миниатюрную розовую пластиковую трубочку, и счастливый Крошка Бобби стоял с простертыми в восторге ручонками.

Младший Ангел учился тогда в пятом классе.

Любовь синего цвета

Коварство

Девушка из Ипанемы

Размалеванные тетки любили его. Он был для них вроде маленькой любимой собачонки. Тискали его, пока он, пристроившись на табуретке, листал комиксы с Бэтменом, и их пышные, крепкие в бюстгальтерах груди мяли его щеки, и он вдыхал жаркий запах их подмышек. И старался скрыть от них своего Крошку Бобби.

Бокал из-под бренди, полный пятерок и долларовых бумажек, посверкивал на рояле. Гуляки отправляли коктейли пианисту непрерывным потоком, но по соглашению с барменом отцу приносили исключительно имбирный эль со льдом. А кто мог бы сыграть хоть пару тактов после пятнадцати «манхэттенов»? Не говоря уж о том, чтобы сесть потом за руль. А стоимость невыпитого отец после делил с барменом.

Никто не подозревал, что это его ночная смена. А дни напролет отец драил сортиры за гуляками. Менял освежители в писсуарах. Вытряхивал мусор из металлических урн в женских туалетах. Вечером же, в элегантном кремовом смокинге, он играл своего Рики Рикардо[55] для пьяных американцев. Прилизанные черные волосы, сигареты и никакого обручального кольца.

Таким Младший Ангел помнил своего отца.

Он сидел на пустой парковке, пялился на ларек с тако и жалел, что не научился курить. Воспоминания. Забавы неудачника. Ему есть куда податься. Слишком много путешествий во времени, а еще и десяти утра нет.

– Да пошло оно, – пробормотал Ангел и вырулил с парковки.

Он вновь ехал на юг и млел – сбоку поблескивает морская синева, величественная дуга моста Коронадо впереди, иссушенные холмы по другую сторону автострады и суперджеты, гигантскими мотыльками падающие в сторону аэропорта. А еще дальше на юг вечная и неизменная их общая мать, холмистая Тихуана.

Никто туда не возвращается. Даже навестить могилы отцов.

* * *

Американец, так Старший Ангел называл Младшего. Продукт ассимиляции. У Младшего Ангела была мать-американка – не такая шикарная, как тетки из бара. Смешки. Все смотрят на него. Задача Младшего Ангела – терпеть и улыбаться.

Он забрался на юг до самого Нэшнл-Сити[56], но оставалось убить еще несколько часов. Отель сразу за Автомобильной Милей[57], по соседству с похоронным бюро. Он покачал головой. Безвкусный и помпезный, такое могут оценить только гномы с его английской кафедры в Сиэтле. «Чисто Калифорния», – сказали бы они. «Чисто Сан-Диего», хотя парочка ироничных очкариков в шляпах назвали бы город «Даго». «Чисто латино», хотя никто в его семье сроду не говорил на латыни.

Раннее заселение. Чемодан на кровать. Кто-то оставил в ванной смятую салфетку со следами помады. Сразу вспоминаются официантки из детства. Он был слишком взбудоражен, чтобы ощутить в этом эротический флер. Им сейчас уже под восемьдесят, тем роковым женщинам, или они вообще померли. И сейчас на небесах, в отцовском неоновом баре.

Пришла горничная вынести мусор.

– Gracias[58], – сказал он.

Девушка, похоже, обалдела, услышав, что он говорит по-испански.

Когда Ангел вышел на улицу и направился к своей здоровенной машине, начал моросить дождь. Черт возьми, да Старший Ангел сломал мне нос в той потасовке. До сих пор он не осознавал, что все время только об этом и думал.

* * *

Неделей раньше явление Старшего Ангела у смертного одра матери стало самым героическим поступком из всего, что видела его жена. А она-то всю жизнь считала своего Флако героем. А старуха отказывалась это признавать. Перла не любила старую ведьму. Но, умирая, та отыграла несколько очков.

Перла понимала, чего стоил мужу тот день. И словно видела, как он шагает в прошлое, сквозь их общую историю, чтобы в последний раз стать малышом своей мамы.

Он почти не рассказывал Перле про Ла-Пас. И вообще он по натуре неразговорчивый, болтливым бывал разве только в хорошем настроении. Ну и в постели еще. Она до сих пор краснела, вспоминая, даже спустя полвека. Ох, что он с ней вытворял. Пока не заболел.

Но хоть он и молчал, Перла всегда понимала, когда он думал про Ла-Пас, и своего отца, и про все, что там случилось. Он смотрел в пол, не поднимая головы. И уже больше не курил, пил растворимый кофе, чашку за чашкой. И ел слишком много сладкого.

Сама она вспоминала не про Ла-Пас, а про переезд на север. Это было главное решение в жизни, и Перла чуть ли не каждый день вновь и вновь переживала этот ужас. Ужасным было не само путешествие и не конечный его пункт. Наоборот, она знала, что одним этим шагом соединяет свою судьбу с его судьбой. Навеки. Рискуя всем. Да, романтический поступок, любовь, да, но она запросто могла остаться ни с чем.

У нее уже было двое мальчишек, растущих без отца. Перла не понимала, с чего вдруг Старший Ангел назвал ее своей Драгоценной Жемчужиной, когда для всех остальных в Ла-Пасе она считалась порченым товаром, еще одной дурочкой, использованной и выброшенной мужиком, чье имя она предпочла забыть. Ей хотелось верить Ангелу, хоть она и опасалась, что красивые слова всего лишь часть его натуры. Она же видела, как он очаровывает других женщин – и сам очаровывается, – и отчаянно боролась за него, отвлекая от чужих коек. Она не знала, что происходит на самом деле. Кроме одного: она должна быть с ним. После такого решения пути назад не было.

Они с мальчиками отправились на север, когда еще не построили новую автостраду. Старший сынишка, Индио, был совсем маленький, а Браулио вообще крошка. Длинный переезд на автобусе, на который ушли все ее деньги. Разбитые дороги, местами через грязь и громадные валуны. Остановки у каких-то хибар с нужниками во дворе или на заправках, где загаженные текущие сортиры еще хуже уличных нужников. Провизию пассажиры прихватили с собой из дома. Она взяла килограмм тортильи, глиняную флягу с водой и козий сыр. На четыре дня.

К югу от Энсенады полицейские поставили заграждения на дороге, чтобы остановить автобус. Зашли в салон, наставили пистолеты на пассажиров и принялись рыться в вещах. Денег у Перлы не было. На детей им было плевать. Но зато они лапали ее грудь. Она, затаив дыхание, отвернулась к окну и мысленно отталкивала их. Отец Ангела остановил бы их, говорила она себе. У нее отца не было.

Она с ненавистью вперилась взглядом в полицейских. Однажды вы об этом пожалеете.

Трое полицейских схватили какого-то мужчину, заломили ему руки и выволокли из автобуса. Стукнули в дверь, давая знак водителю, что можно ехать дальше. Никто не осмелился обернуться, никто не слушал, что кричал тот мужчина.

К концу поездки от всех жутко воняло и все сгорали со стыда – нормальный мексиканец не может вонять, как животное в стойле.

Тихуана оказалась как другой мир. Перла и дети робко жались друг к другу на задворках автобусной станции на севере города, рядом с руслом высохшей реки, в клубах выхлопных газов. Ла-Пас, пристроившийся на кончике Нижней Калифорнии, – это пустыня и море. Ему достаются и океанские бризы, и удушливая субтропическая жара, и ураганы.

Перла работала на кухне в ресторане своей матери. И сестры рука об руку с ней – все покорные рабыни старухи. Ее мальчики росли у паромных причалов, глядя, как подползают громадные белые лайнеры из Масатлана. Они видели, как другие мальчишки, чуть старше их самих, продают жвачку и брелоки туристам. Когда причаливали рыбаки, детвора шумно торговалась за дешевых крабов или выпрашивала кусочки тунца. А иногда помогала переворачивать лодки за газировку.

Индио считал, что так готовится к будущей жизни. Что он будет заботиться о семье. Иногда ему удавалось принести маме бутылочку кока-колы. И хотя они голодали, это был их дом.

А сейчас они напуганы и взбудоражены, как будто Тихуана – это Эльдорадо, где их ждут несметные сокровища. Тихуана оказалась шумной и нахрапистой. Облезлой и ветхой. Слишком яркой. Слишком красочной. Из шквала впечатлений у Перлы в памяти остались два главных: симфония шумов и бесконечные клубы пыли. И тощие уличные псы, одинаково приземистые, с одинаковой рыжей шерстью, с одинаковыми черными проплешинами голой кожи. Псы безмятежно снуют в потоке машин, как танцоры или тореадоры, и кажется, что отлетают от бампера старого «бьюика», исчезая под двуцветным автобусом, их здесь зовут burras[59], но вновь выныривают из облака пыли и невредимые выскакивают на тротуар, где лениво вытягиваются на солнышке и дремлют, не отгоняя мух. Но самым невероятным в Тихуане оказалось то, чего они и представить не могли, – множество гринго. В центре Тихуаны настоящая демонстрация здоровенных, шумных, с виду богатых американцев. Перла с изумлением выяснила, что дети уже учат английский. Такого она тоже не ожидала.

Она вспоминала, как Старший Ангел уходил из дома голодным, лишь бы остальным досталось хоть немножко еды, даже если это были всего лишь жалкие крохи. Свою порцию он делил между ее сыновьями. Тогда-то они и начали называть друг друга Флако и Флака. И такими худыми никогда с тех пор не были.

Иногда он приносил мальчишкам конфеты, хотя она ругала его за это. «Перла, – говорил он, – жизнь и так достаточно кислая. Пускай порадуются». В то первое Рождество он купил детям велосипед, один на двоих, а ей – новое платье. А она связала ему свитер, и хотя год выдался теплым, он носил свитер каждый день.

Старший Ангел был ее героем. Она не знала, что его героизм подпитывается тлеющей яростью. Он кидался в бой с каждым, кто смел обижать ее или детей. И, отметая попреки собственного семейства, женился на ней, а потом тайком перевез в Соединенные Штаты, когда стало ясно, что в убогих трущобах, где жизнь была им по карману, их ждут только голод, грязь, крысы и злобные полицейские.

Возможно, самой главной его ошибкой была вера в то, что жесткость и сила помогут ему стать отличным отцом. На самом деле он ничего не знал о том, что такое – быть родителем. Иногда это почти срабатывало. Но Перла так боялась потерять с трудом завоеванное, что начала чересчур рьяно защищать своего мужчину, постоянно повторяя мальчикам, что Ангел всегда прав, даже когда сама понимала, что это не так. А появлявшиеся время от времени синяки убеждали их еще чаще. Тяжелее всего приходилось Индио, старшему. Он был опорой и защитником матери, отстаивал ее честь на улицах Ла-Паса, добывал еду, попрошайничал, соглашался на грязную работу и все еще помнил своего родного отца. Индио чувствовал себя так, словно его захватили в плен и теперь муштруют, и он повел войну за свободу, сопротивление длиною в жизнь, которое Ангел так и не смог сломить.

Семьи распадаются и сливаются вновь, думала она. Как реки, как потоки воды. В нашей пустыне семья – это вода.

* * *

Бедная Мама Америка.

Мэри Лу, сестра Старшего Ангела, ухаживала за матерью в больнице. Сестра Перлы, Ла Глориоза, помогала. Обе уже на пенсии, но все больничные бабульки называли их «девочки». А женщины помоложе звали «тетями», неважно, в каком они родстве на самом деле. Такое правило в мексиканских семьях: все женщины для тебя либо tia[60], либо nina[61].

Они были свидетелями галлюцинаций мамы в те часы, когда она угасала. Она слышала умерших друзей, и мертвых родственников, и ангелов, и Иисуса, и здоровалась с ними, протягивая руки навстречу, и смеялась с ними. Невестки во все это верили – по крайней мере, одна из них. Остальные не верили ни во что, но рады были посудачить об этом. И вообще, мать была абсолютно слепа и наполовину глуха, так что как она вообще могла что-то слышать или видеть?

Она и происходящее вокруг почти не понимала. Пластиковая прищепка от сердечного монитора, прицепленная к пальцу, сбивала ее с толку. Она все принимала ее за ручку от чашки с кофе, размеренно подносила к сухим губам и словно делала глоток, будто бы любезная официантка подала ее любимый растворимый кофе. Gracias, произносила она в пространство, прихлебывая свой невидимый напиток.

Невестки только качали головами.

Нужно было притащить Старшего Ангела к ее постели.

Предполагалась грандиозная операция, сродни военному маневру. Чтобы просто приволочь его в туалет, требуется пара тяжеловозов, лишенных обоняния. Одеть его – сплошной кошмар, борьба с непослушными конечностями и стиснутыми зубами; все до жути боятся сломать ему что-нибудь или вывихнуть ключицу. У брата свои проблемы, pues[62], они это знают лучше, чем кто-либо, повторяли они себе. Именно так все себя и уговаривают, да. Чуднó с ней, со смертью, когда подступает медленно: каждый причастный к действию норовит прибрать к рукам свой кусок тайны, да побольше, – завладеть ею, но не помирать по-настоящему. Особенно тот, кто подтирает задницу страдальцу.

Но жена Старшего Ангела считала, что она все знает лучше всех. Как и его дочь. И его сын. И его пастор. Она из всех уже душу вынула, эта смерть. И у каждого было собственное мнение.

– Позвони ему.

– Сама позвони.

– No me gusta[63].

– Слишком тяжело.

– Мне противно ему звонить.

– Ты злая, злая, злая.

– Я никогда и не говорила, что добрая. Не будь дурой.

Они видели три последних смертельных приступа у Старшего Ангела, от которых тот внезапно отправлялся в мир иной, но потом возвращался, еще более невыносимый и заносчивый, чем раньше. Но сейчас он усох, стал щуплым, как подросток, и способен пройти своими ногами не больше десятка шагов, да и то опираясь на ходунки. Правда, его сын приделал клаксон от мотоцикла и к ходункам, и к его креслу, чтобы Старший Ангел мог забавляться громким аа-уу-аауу. Но это лишь подтверждало угасание патриарха. Смеялись только дети и всякие cholos[64].

Обзвонили всю родню Старшего Ангела, запустили грандиозный процесс, чтобы та ветвь семейства расшевелила его, подняла, отмыла, одела и выкатила из дому.

В больничную комнату ожидания его вкатила в кресле Перла, которая предпочла бы оказаться где угодно, лишь бы не тут. Больницы наводили на нее ужас, слишком много времени она в них провела. И даже не любила «Олд Спайс» Старшего Ангела, но никогда не говорила ему об этом. Этот запах напоминал ей больничный.

Ему казалось, что выглядит он отлично. Только Минни-то видела, что в своем просторном костюме он похож на пугало, как кукла из старого шоу с говорящими головами.

Родня сидела, тихо бормоча, обсуждая телешоу. Кофе в картонных стаканчиках. Ангел объявил незнакомым надтреснутым голосом:

– Не могу допустить, чтобы мама увидела меня таким.

Руки у него тряслись. Лодыжки торчали из брючин как куриные косточки. Он сражался с собственной агонией.

И Ангел встал с кресла, мучительно, глухо рыча от напряжения, ухмыляясь, как маньяк, с откровенной яростью, и оттолкнул алюминиевые ходунки. Смотреть на это было невыносимо. Все подались к нему, но не смели даже попытаться поддержать. Брюки и белая сорочка болтались, как полотнища на ветру. Ангел смахнул слезы с глаз и, пошатываясь, вошел к матери в палату без посторонней помощи.

Мимолетное объятие Мэри Лу. Долгое объятие – Ла Глориозе. Вдохнул запах ее волос. Но на нее он не смотрел. Глаза прикованы к крошечному созданию, которое было его матерью. Он подошел к кровати, наклонился, словно склоняясь перед ней.

Взял за руку и произнес:

– Мама, я пришел.

– Что? – спросила она.

Он повторил громче:

– Мама, я пришел.

– Que?[65]

– MADRE! – гаркнул он. – AQUI ESTOY![66]

– Ay, Hijo[67], – пожурила она. – Я не учила тебя быть таким грубым. Что с тобой такое?

И умерла.

* * *

Он исполнил свой долг – заранее встретился со священником матери, выписал ему чек за услуги. Они недолюбливали друг друга. Старший Ангел знал, что этот противный маленький святоша терпеть его не может. Ходили слухи – Старший Ангел, кажется, переспал со всеми сестрами своей жены. Так сплетничали в приходе. И папаша Старшего Ангела, поди, был такой же. И ни тот ни другой никогда не исповедовались. Поговаривали, что Старший Ангел или протестант, или мормон, или франкмасон. А может, вообще розенкрейцер. Или иезуит! Или все разом.

Старший Ангел не одобрял зубы священника. Следующее, что его возмущало после «времени по-мексикански» и жалких оправданий, были плохие зубы. Мексиканцы не могут позволить себе иметь плохие зубы, если хотят, чтобы гринго относились к ним серьезно. Золотые коронки тут не помогут, хотя мексиканцы уверены, что с золотом во рту выглядят как богатеи. У этого священника зубы были как у крысы, он даже слегка присвистывал при разговоре. А когда разойдется всерьез, начинал плеваться, как газонная поливалка.

Сунув чек в карман, священник наставительно проговорил:

– Не опаздывайте. Я занятой человек.

– Опоздать! – взвился Старший Ангел. – Как вы себе это представляете?

– Вы же знаете своих мексиканцев. – Крысиная ухмылка. Игривое похлопывание по плечу.

Старший Ангел в бешенстве выкатил из сакристии.