Читать книгу Безумие толпы - Луиза Пенни - Страница 7

Реакция последовала незамедлительно и была настолько ошеломляющей, что Гамаша чуть не отбросило назад.

Он слышал рев и выкрики и раньше. Сидя на трибуне хоккейного поля, на котором играли «Абс». Или во время финальной игры на Кубок Грея[26]. На концертах, когда группа наконец появлялась на сцене.

Но на эту сцену вышел исполнитель совсем иного толка.

Гамаш выглянул за занавес.

Возможно, причиной тому была плотность толпы, хотя он, проявляя осторожность, занизил вместимость помещения. Может быть, дело было в акустических особенностях бывшего спортивного зала. Так или иначе, шум казался гораздо более громким, чем могут производить пять сотен людей.

Однако он быстро понял, что вызывает звук такой силы.

Раздавались аплодисменты, громкие голоса ликования, поддержки. Скандирование. Но с равной силой звучал гул неодобрения. Возгласы «Позор!». Оскорбительные выкрики.

Слышался и визг. Невозможно было понять, что выражают эти звуки: восторг или презрение? Или кто-то выплескивал эмоции, требующие выхода?

Все это сливалось в акустический «удар в корпус».

Гамаш отошел от занавеса, чтобы оценить зал целиком. Он предполагал, что профессор Робинсон остановится на месте, а то и развернется, попятится. Что она замрет на мгновение и даже будет парализована этой атакой.

Но она не остановилась. Продолжала идти. Медленно. Спокойно. Словно, кроме нее, в зале никого не было.

Арман Гамаш смотрел, как она размеренным шагом движется навстречу этой какофонии, и признал ее мужество. Однако он не стал бы называть это доблестью.

Это было мужество, которое приходит с убеждением, с абсолютной уверенностью в своей правоте. Когда все сомнения отброшены. Это было мужество зилота[27].

А потом раздался топот тяжелых зимних ботинок по старому деревянному полу. Зал волновался. Гамаш прогнал мысль о смотрителе здания, который, возможно, в этот момент погрузился в отчаяние.

* * *

В дальнем конце зала поднимался на цыпочки Жан Ги.

Впереди все делали то же самое, и ему приходилось то подаваться вперед, то отшатываться, чтобы мельком увидеть идущую, чуть ли не вышагивающую к трибуне женщину.

Она явно не обращала внимания на сенсацию, которую произвело ее появление.

Он смотрел видеозапись ее лекции, прочитанной десятью днями ранее. Тогда тоже реагировали бурно. Но ничего похожего на то, что происходило теперь.

* * *

Изабель Лакост со своего наблюдательного поста отметила движение в толпе. Люди раскачивались взад-вперед, словно огромный бушующий океан. Если бы она была подвержена морской болезни, то уже, наверное, позеленела бы.

Острым взглядом она вылавливала очаги напряжения. Завихрения и всплески в этом людском море. И вот наступил один из опасных моментов: толпа впервые увидела объект своего поклонения и ненависти.

Лакост посмотрела на агентов, которых расставила в разных точках зала – у стен и в толпе. Кто-то был в форме, кто-то – в гражданской одежде.

Потом инспектор Лакост взглянула на сцену. Не на единственную персону, почти подошедшую к трибуне, а на выстроившихся перед сценой агентов.

И в этот момент в гуще толпы раздался чей-то боевой клич, и люди начали топать ногами.

– Шеф, – сказала Изабель, – это может плохо кончиться.

* * *

– Стоять! – приказал Гамаш, выйдя на связь со всеми своими агентами в зале. – Спокойно. Спокойно. Это пройдет.

Он находился на расстоянии двадцати футов от агентов, выстроившихся перед сценой. Если начнется волнение, они окажутся на передовой.

Он знал своих людей. В основном молодые. Сильные. Полные решимости. Смотрят вперед. Он увидел, как старший по группе что-то сказал им, и они разом, как один, отставили назад правую ногу для упора. Почти незаметное движение, для того чтобы подготовиться к противостоянию, ничуть не угрожая при этом мужчинам и женщинам в зале.

Ни один из агентов не был вооружен. Если агент оказывался среди непредсказуемой и склонной к насилию толпы, то в неразберихе кто-то мог и отобрать у него оружие. И воспользоваться им. Гамаш видел такие случаи, заканчивавшиеся трагически.

И потому он приказал всем оставить служебные пистолеты в сейфе. Но дубинки взять с собой.

Прежде чем входные двери открылись для зрителей, он проинструктировал агентов на случай наихудшего развития события. Он ясно дал понять подчиненным, что наихудшим вариантом будет тот, при котором попытка полиции восстановить порядок и защитить людей приведет к эскалации насилия.

– Это, – произнес он, держа в руке похожую на биту дубинку, – инструмент, а не оружие. Всем ясно?

– Oui, patron, – ответили они.

Однако многие были недовольны тем, что им не разрешили захватить пистолеты.

Пока Гамаш читал своим людям короткую лекцию по усовершенствованию профессиональных навыков, месье Вио, смотритель здания, не сводил с них глаз и внимал старшему инспектору, держа за рукоятку свою швабру так, словно это была дубинка.

– Это ваши соседи, ваши друзья, – сказал Гамаш. – Думайте о них как о своих матерях и отцах, своих братьях и сестрах. Они хорошие люди. Они вам не враги. Не бейте их: удар дубинкой – самое последнее средство.

Доводя до них эту мысль, он заглядывал им в глаза. Они кивали.

Потом старший инспектор продемонстрировал, как нужно пользоваться дубинкой в целях самозащиты, как – для того, чтобы разделить дерущихся. Ограничить их возможности, используя ограниченные меры воздействия.

По лицам агентов он видел: не все понимают, что им предстоит. Многие изображали скуку, подразумевавшую искушенность, которой у них не было. Потому что те, кто участвовал в подавлении беспорядков, слушали внимательно. В основном это были полицейские постарше. Лакост, Бовуар и несколько других.

Они знали, что может произойти. Знали, как быстро ситуация из спокойной превращается в ужасающую.

Два дня назад Гамаш, получив это задание, сразу попросил, чтобы к его бригаде прикомандировали одного местного дежурного агента. Всего на час.

Потом, когда он узнал кое-что о заезжем профессоре, его запрос вырос до пятнадцати агентов из расположенных поблизости полицейских подразделений. Он сам их обзванивал, спрашивая молодых агентов и старших офицеров, не пожелают ли они присоединиться к нему в этот день.

Никто не отказался.

И теперь тридцать пять агентов Sûreté усваивали его инструкции о том, как быстро и умело укладывать на пол бабушек. Если возникнет такая необходимость.

* * *

Эбигейл Робинсон дошла до трибуны. Она наклонила микрофон поближе к себе и произнесла свои первые слова:

– Привет. Bonjour[28]. Как вы меня слышите?

Голос ее звучал спокойно, весело, почти по-деловому.

Гамаш не ожидал такого начала. И собравшиеся тоже.

Гомон прекратился. Топанье сошло на нет. Толпа замерла, успокоилась, лишь два-три выкрика с разных концов зала пронеслись над собравшимися.

И Гамаш моментально оценил гениальность такого подхода.

Робинсон не стала сразу начинать свою лекцию, вместо этого она приветствовала публику – очень непринужденно и очень вежливо. И поскольку здесь по большей части собрались хорошие, достойные люди, они откликнулись на ее приветствие в столь же вежливой манере.

Но провести Гамаша было нелегко. Такое обезоруживающее вступление не погасило чудесным образом все эмоции. Это была передышка, которая позволяла профессору Робинсон начать, быть услышанной.

Да, начало было блестящим. И хорошо просчитанным.

Она улыбнулась:

– Прекрасно. Отправляясь в этот кажущийся бесконечным путь оттуда… – она показала на кулисы, – сюда, я всегда боюсь, что микрофон окажется в нерабочем состоянии. Можете себе такое представить?

Теперь ее плечи приподнялись, она сдавленно заквохтала. Иначе не описать те звуки, что она произвела, – нечто среднее между смехом и хихиканьем. Это было так мило, так самоуничижительно. И опять же – расчетливо.

В зале воцарилась почти полная тишина. Лишь кое-где раздался и стих смешок.

Все внимали лектору – друзья и соседи, матери и отцы, сестры и братья. Впитывали ее слова. Никакого брызжущего слюной маньяка протестующие не увидели – перед ними была их сестра, тетушка, соседка. Она стояла в одиночестве на сцене зала и улыбалась.

Она пожелала им счастливого Рождества, joyeux Noël. Поздравила с наступающим Новым годом, bonne année.

Ее французский с английским акцентом заслужил несколько поощрительных хлопков.

А потом она перешла к науке. Приводила цифры. Даты. Данные. Факты из разных отраслей экономики до и после пандемии.

Она озвучивала прогнозы.

Она говорила, и Гамаш понимал, что это не просто слова. В ее речи слышались ритм, модуляция.

Ее голос, когда она исполняла эту литанию катастроф, звучал музыкально, чуть ли не в баховском ритме. Она перечисляла кризисы, поразившие не только здравоохранение, но и образование. Инфраструктуру. Окружающую среду. Пенсионную сферу. Рынок труда. Говорила о чудовищном национальном долге, который пожрет будущее канадских детей.

Становилось ясно, что слишком многие претендуют на получение средств из бюджетов, которые становятся все более тощими. Этот кризис не был создан пандемией, она его лишь высветила.

Профессор методически выстраивала свою теорию перед погрузившимся в полную тишину залом.

Ее голос ни разу не дрогнул, ни разу не возвысился. Он звучал спокойно, гипнотически, отчего то, что она говорила, обретало еще бо́льшую весомость.

Старший инспектор за годы службы бессчетное число раз допрашивал преступников и знал, что, если ты кричишь на человека, тот замыкается в себе. Между ведущим допрос и допрашиваемым вырастают стены. Разум и рот последнего закрываются на замок.

Но если ты говоришь с людьми тихо, их защитные рефлексы притупляются и твои шансы убедить этих людей как минимум увеличиваются.

Именно это и делала она. Эбигейл Робинсон с помощью своего мелодичного голоса пробиралась в головы слушателей. Ворошила самые черные их мысли, будила их потаенные страхи.

Арман Гамаш слушал ее и проникался мыслью о том, что почетный ректор была права.

Эта лекция о статистике, о математике принадлежала музыке. И это было искусство. Пусть и темное, но искусство. Ничуть не похожее на творения Клары Морроу, на ее светящиеся портреты.

Профессор Робинсон на глазах у всех превращала мысли в слова, а слова в действия. Факты в страх. Беспокойство в ярость. И делала это с изрядным мастерством.

Эбигейл Робинсон была не только ученым, но еще и алхимиком.

И вот наступил момент кульминации, о котором Гамаш знал, просмотрев видеозаписи предыдущих лекций.

Нарисовав картину общества на грани коллапса, она теперь предлагала надежду. «Все будет хорошо». Профессор Робинсон расскажет им, что они должны делать, чтобы двигаться вперед, выйти на дорогу, ведущую в прекрасный новый мир.

Она даст им простое решение, то, которое по иронии судьбы было подсказано самой пандемией.

Эбигейл Робинсон сделала паузу и оглядела слушателей.

То же самое сделал и Гамаш.

Он увидел отчаяние на лицах, в устремленных на сцену взглядах. Люди прошли через ад. Возможно, потеряли родных, друзей. Многие лишились работы.

Но еще он видел надежду.

И все же он не знал, сколько человек из тех, кто зашел вместе с нею так далеко, будут готовы сделать следующий шаг. И еще он спрашивал себя, сколько человек из тех, кто был готов протестовать, передумали, выслушав ее ритмическую литанию катастроф.

Он заметил, как некоторые агенты, в особенности молодые, стоящие перед сценой, поворачивают голову, чтобы кинуть на лектора быстрый взгляд.

Их старший явно сказал им что-то, потому что они тут же отвернулись. И все же…

Мужчина посадил себе на плечи ребенка. Потом еще один.

– Инспектор Лакост… – начал Гамаш.

– Вижу их, patron, – сказала она. – Агентам дано специальное задание присматривать за двенадцатью детьми в зале. Они готовы эвакуировать детей, если начнется заваруха.

– Bon. Инспектор Бовуар, сколько детей вошло в зал?

Молчание.

– Инспектор?

– Сэр, – раздался незнакомый женский голос. – Инспектора Бовуара сейчас нет на месте. Но он вел учет. В зале пятнадцать детей.

– Merci. Инспектор Лакост, вы слышали?

– Слышала. Я этим занимаюсь.

Гамаш видел, что толпа в зале подается вперед. Профессор Робинсон подошла к moment juste[29].

Шум в зале стал усиливаться, когда протестующие очнулись и стряхнули оцепенение.

– Позор! – восклицали одни.

– Слишком поздно! – кричали другие.

Это прозвучало как некий первобытный вызов и ответ на него. Как барабанная дробь перед сражением.

– Куда ушел инспектор Бовуар? – спросил Гамаш агента у дверей.

И услышал, как профессор Робинсон, прервав паузу, произнесла:

– Но решение есть. – (Гамаш тем временем внимательным взглядом прошелся по толпе. Казалось, она пульсирует от возбуждения.) – Для этого требуется мужество, но я думаю, оно у вас найдется.

– Он в зале, – ответила Гамашу агент.

– В зале? – переспросил старший инспектор. – Вы уверены?

Если Жан Ги и в самом деле направился в зал, это означало, что он нарушил приказ Гамаша, покинул свой пост и, хуже всего, взял с собой пистолет. И теперь в толпе находился пистолет с боекомплектом.

Этот поступок был не только шокирующим, но и непростительным.

– Да, сэр, уверена.

– Позор! Позор! – скандировала половина толпы.

– Слишком поздно! – раздавался гневный ответ.

– …Деньги, время и знания расходуются впустую. Безнадежно. Даже бесчеловечно. Вы хотите, чтобы ваши родители мучились, чтобы страдали ваши дедушки и бабушки, как и многие до них?

– Нет! – хором ответила часть толпы.

– Вы хотите, чтобы мучились ваши дети?

– Нет!

– А они будут мучиться. Они уже мучаются. Но мы можем изменить это.

Гамаш шагнул на сцену, чтобы быстро оценить происходящее в зале. Он увидел, что, хотя ситуация взрывоопасная, его люди контролируют ее.

Тем не менее он мог… Никто не станет винить его за это…

Однако он не прервал лекцию. Он только коротко, одобрительно кивнул ближайшему агенту на передовой линии. Молодому человеку, который напомнил ему другого невероятно молодого агента из прошлой жизни.

Тот кивнул в ответ и повернулся лицом к залу.

– Но еще не слишком поздно. Я произвела некоторые подсчеты, и решение, пусть нелегкое, лежит на поверхности, – продолжила Эбигейл Робинсон. – Если пандемия и научила нас чему-то, так это тому, что всех спасти невозможно. Нужно сделать выбор. Нужно пойти на жертвы. – (Гамаш устремил взгляд на слушателей.) – Это называется…

Где-то в глубине зала раздалось несколько хлопков подряд.

Бах. Бах. Бах.

Гамаш вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Он выбежал на середину сцены и, показывая на толпу, крикнул:

– Лакост!

– Иду.

Он увидел, как она спрыгнула с плинтуса и направилась к центру зала, где взвился дымок. Увидел, как изготовились агенты на передовой линии.

Увидел, как толпа, реагируя на хлопки, автоматически пригнулась. Услышал крики. Понял, что сейчас зрители панически рванутся к дверям.

Он поднял руки и крикнул:

– Arrêtez! Остановитесь! Это хлопушки. Стойте на месте.

Он знал, что это не выстрелы. Он слишком часто слышал стрельбу, и эти хлопки не могли его обмануть. Но отцы и матери, сыновья и дочери, мужья и жены, тесно прижатые друг к другу в жарком зале, этого не знали.

Звук отдаленно напоминал стрельбу из автомата. Тра-та-та-та. И они повели себя так, как повел бы любой разумный человек.

Они пригнулись, развернулись к выходу, повинуясь естественному инстинкту выбраться из закрытого помещения наружу.

– Стойте! – прокричал Гамаш. – Никакой опасности нет.

Никто его не слышал. И никто не слушал.

Он оттолкнул в сторону профессора Робинсон, схватил микрофон с трибуны.

– Стойте! – скомандовал он. – Это хлопушки. Остановитесь немедленно. Прямо сейчас.

Он быстро повторил приказ на французском и английском. Голос его звучал четко, властно, и паника постепенно, медленно спа́ла. Волна пошла на убыль за мгновения до катастрофы.

Изабель Лакост нашла шнурки от хлопушек, обгоревшие и тлеющие, подняла их.

Атмосфера в помещении стала остывать. Послышались даже нервные смешки, когда люди, секунду назад считавшие себя противниками, облегченно улыбнулись друг другу.

А потом раздался еще один громкий хлопок, и трибуна разлетелась в щепки. Пиротехника явно была ни при чем.

Гамаш сшиб профессора Робинсон на пол, закрыл ее собой, и вторая пуля чиркнула по сцене в паре дюймов от них. Он зажмурился в ожидании следующего выстрела.

Ему уже приходилось делать нечто подобное, когда покушались на жизнь премьера. Они собирались поужинать вместе в монреальском бистро «Лемеак» и шли туда летним вечером по рю Лорье. Главу провинции прикрывала охранная команда из Sûreté du Québec, разделившаяся на авангард и арьергард. Арман шагал рядом с премьером, они были увлечены разговором. И вдруг прогремели выстрелы.

К счастью, несостоявшийся убийца был очень плохим стрелком, а старший инспектор успел среагировать – он сбил премьера с ног и прикрыл своим телом.

Когда все закончилось, премьер, который был открытым геем, в шутку сказал, что в соцсетях через минуту появятся фотографии: премьер и глава полицейского отдела по расследованию убийств резвятся на травке.

– С вами могло случиться и кое-что похуже, mon ami[30], – сказал Гамаш.

– И с вами тоже.

Как бы то ни было, ни премьер, ни полицейский не забыли, с каким выражением смотрели друг на друга в те недолгие секунды, когда оба лежали на земле, а вокруг свистели пули. И каждый ждал, что вот сейчас пуля попадет в цель. И этой целью окажется он сам.

А теперь Гамаш прикрывал собой Эбигейл Робинсон. Одно дело – умереть за премьера, но отдать жизнь за нее?

– Обезоружен, – раздался в наушнике уверенный голос Лакост. – Мы взяли стрелка. Шеф, вы в порядке?

– Oui.

Он быстро поднялся на ноги и увидел Лакост, двоих агентов и сопротивляющегося человека, поваленного на пол.

Но, помимо того, ему открылось ужасающее зрелище. Тела повсюду. Сотни людей, распростертых на полу. Гамаш своим рациональным умом понимал, что они живы, даже не ранены. Все выстрелы были направлены в его сторону.

И все же волна ужаса нахлынула на него.

А потом люди зашевелились.

С момента первого выстрела прошли считаные секунды. Старший инспектор знал, что панику от потрясения отделяют мгновения. И в этот момент нужно предпринять все возможное, чтобы избежать давки.

Он нашел микрофон в груде щепок, оставшихся от трибуны, схватил его и призвал всех к порядку.

Он говорил ровным голосом, стоя посреди сцены у всех на виду и олицетворяя собой спокойствие. Внешне невозмутимый, Гамаш снова и снова повторял на английском и французском, что присутствующие в безопасности.

Он чуть было не сказал: «Ça va bien aller – все будет хорошо». Но вовремя прикусил язык.

Проблема состояла в том, что Гамаш понятия не имел, есть ли в зале еще стрелок. Или даже бомбист.

Нужно было как можно быстрее вывести всех из зала. Арман увидел, что его агенты именно этим и занимаются. Смотритель месье Вио тоже направлял людей к дверям, подталкивая их шваброй.

– Эбби! – К профессору Робинсон, сидящей на полу, подбежала Дебби Шнайдер.

Гамаш повернулся на мгновение, увидел, что профессор цела, и сказал им обеим, чтобы они убрались со сцены.

Пока он руководил эвакуацией людей, пока Лакост занималась стрелком и зал покидали последние зрители, появился инспектор Бовуар.

– Patron… – начал было он, но Гамаш оборвал его.

– С тобой я разберусь позднее. А пока иди на улицу, оказывай помощь пострадавшим.

Через открытые двери он видел мигание маячков машин экстренной службы. Гамаш запросил две «скорые» и группу быстрого реагирования, что большинство из его коллег наверняка сочло бы «чрезмерной реакцией».

– Мы надели ему наручники, – доложила Лакост.

– Обыщите здание, – приказал Гамаш. – Заблокируйте въезд и выезд из университета. Обыщите всех и все машины.

Зал теперь был почти пуст. На полу валялись сапоги, шапочки и варежки. Пуговицы и бумага. Несколько пакетов, несколько рюкзаков и телефонов. Но людей не было. Жертв нет, с облегчением понял Гамаш.

Полицейские, не участвующие в обыске здания, вышли на улицу и теперь вместе с фельдшерами помогали пострадавшим и испуганным людям. Проверяли, есть ли у них травмы. Проверяли документы. Проверяли на наличие оружия, не исключая, что второй стрелок покинул здание вместе с толпой.

Стрелка́ в наручниках и с опущенной головой выводили через запасной выход.

Месье Вио стоял в дальнем конце зала у дверей, сжимая в руках древко швабры. Король-воин, обозревающий поле боя по окончании сражения.

В темном дверном проеме Гамаш видел силуэты людей, мельтешащие перед мигалками машин экстренной службы.

Одни садились прямо на придорожные сугробы, другие становились на колени, чтобы помочь кому-то. О враждебности все забыли. На время.

Гамаш взглянул на месье Вио и поднял руку, а тот в ответ вскинул свою швабру. В знак признательности. После этого смотритель ушел, и Гамаш остался один.

Он оглядел помещение и поблагодарил Бога и свою счастливую звезду за то, что в этой суматохе, насколько было известно, никого не раздавили насмерть. Хотя пережитое потрясение и психические травмы даром не проходят.

– Могло быть и хуже, – раздался голос за его спиной.

Гамаш не повернулся. Не мог повернуться. Ему было невыносимо видеть ее.

– Уйдите, пожалуйста.

– Вы спасли мне жизнь, – сказала профессор Робинсон. – Спасибо.

Он продолжал смотреть перед собой, пока шаги за спиной не стихли и снова не повисла тишина.

Старший инспектор Гамаш закрыл глаза и в этой тишине снова услышал выстрелы. Крики и вопли. Детский плач.

И еще он услышал последнее слово, произнесенное профессором Эбигейл Робинсон с трибуны: «…милосердное…»

«Это называется милосердное…»

И тут же раздался треск хлопушек, а потом прозвучали настоящие выстрелы. Но Гамаш мог закончить оборвавшееся предложение. Мог понять, какое слово она не успела произнести.

«Убийство». Но на самом деле она предлагала не «милосердное убийство». Он знал, что речь шла просто об убийстве, обычном и старом как мир.