Читать книгу Чемодан миссис Синклер - Луиза Уолтерс - Страница 4

Сам воздух в прачечной Дороти Синклер был вязким от пара. Она обливалась по́том, едва успевая обтирать лоб тыльной стороной ладони. Ее платок давно развязался и сполз, однако Дороти не желала даже на минуту оторваться от стирки и заново его повязать. Волосы липли к ее лицу, будто щупальца неведомого чудовища, следившего за ней. Сегодня для нее было особенно важно плотно загрузить себя работой.

Медный бак в дальнем темном углу прачечной шипел и булькал, как адский котел. В баке кипятилась одежда Эгги и Нины. Их форма пачкалась почти ежедневно. Бедняжки не виноваты: они вовсе не неряхи, это постоянное недоедание сделало их неловкими. Но Дороти была вполне способна еженедельно снабжать своих девочек стопкой выстиранного, накрахмаленного и выглаженного белья. При всех тяготах этого занятия она по-своему любила стирать. Платья, чулки, нижние юбки, кардиганы, девчоночьи брюки, рубашки и панталоны. Все остальное белье в своем доме и домах односельчан. Это было нечто большее, нежели традиционная женская работа. Стирка стала ее образом жизни. Все этапы: замачивание, погружение в бак, помешивание, возня со стиральной доской – имели свой ритм и придавали смысл ее жизни. Даже отжимание белья, чем она сейчас занималась. Вращая рукоятку отжималки, она, что называется, выкручивала душу из одежды, простыней и скатертей. Но высшим наслаждением Дороти и ее любимым временем дня был тот час, когда она развешивала белье на веревках, закрепляя его прищепками. Простыни, наволочки, сорочки развевались на ветру, как паруса, и хлопали, будто крылья ангела-победителя.

Сегодня она должна с головой погрузиться в работу. Сегодня… погрузиться… в работу.

Ей нельзя думать. Ни о чем. С того дня она мастерски научилась отгонять мысли. Нередко она думала образами. Язык – он коварный. В нем много подтекста и двусмысленностей. Дороти больше не доверяла словам. И все же совсем повернуться к ним спиной она не могла. Ей нравилось писать, и она попробовала себя в письме. Писала, когда оставалась одна. Украдкой, вынув записную книжку. Рисовать она не умела; оставалось писать. Дороти надеялась превратить свои бессвязные слова в стихи, но строки получались такими же бессвязными, бессмысленными. Ей было тяжело писать о чем-то красивом.

Дороти подняла голову от бака. Она вслушивалась в окружающие звуки и всматривалась в открытую дверь. Пар клубился, не желая выходить наружу. Творилось что-то странное. После потери… после Сидни… в ней развилось шестое чувство, почти родственное обонянию. И сейчас Дороти «принюхивалась». Брюки Нины свисали по обе стороны отжималки, но Дороти было не до брюк. Вытерев руки о передник, она подошла к двери, подняла голову и выглянула наружу. Солнце светило ей прямо в глаза, мешая смотреть. Простыни, наволочки и скатерти, развешанные по веревкам, тоже слепили ее своей белизной. Дороти прищурилась. Синее небо выглядело таким безмятежным. По нему, словно детишки, торопящиеся домой к чаю, бежали легкие облачка.

Потом она услышала монотонный звук. Низкое гудение, перемежаемое шипением и рычанием, как будто кто-то дразнил собаку. Источник звука Дороти увидела почти сразу же: в небе петлял «харрикейн». Но почему он так быстро снижается? Дороти не помнила, чтобы истребители садились с такой скоростью. У нее застучало сердце, кровь, прилившая к голове, вдруг стала густой. Невидимая рука сжала горло. Никак летчик решил порезвиться в воздухе? Дороти вгляделась. Нет, игрой тут и не пахло. Летчик попал в беду, и не он один.

– Нет! Пожалуйста! – выкрикнула Дороти и побежала по дорожке, усыпанной битым кирпичом.

Куры бросились врассыпную, рассерженные ее вторжением. Эти глупые птицы даже не подозревали, какая опасность над ними нависла. Дороти подбежала к задней калитке, открыла и выбралась наружу. Там лежало поле Лонг-Акр – ей нравилось воображать, будто оно бескрайнее, как Аравийская пустыня. Она давно боялась, что когда-нибудь это может случиться. Дороти видела летчиков – совсем молодых, бесшабашных парней, обожавших вертеть в небе петли и красоваться по-всякому. Она с ужасом думала, что когда-нибудь такой самолет упадет на ее дом. Это лишь вопрос времени. И вот, похоже, такое время настало. Но почему летчик не выпрыгнул с парашютом? Подбитый «харрикейн» летел прямо на нее, отчаянно кренясь, будто сломанный маятник. Дороти в ужасе оглянулась на свой дом, потом снова повернулась к падающему «харрикейну» и с облегчением вздохнула. Самолет уходил по дуге от нее и ее жилища, направляясь в простор поля. Как зачарованная, Дороти пошла по невысоким колоскам ячменя. Они цеплялись за ее босые ноги и приятно царапали кожу. Ей всегда нравилось это ощущение. Идти оно не мешало.

Самолет приближался к своей неминуемой, неуправляемой посадке, к колоскам ячменя и к Дороти. Он летел прямо над ее головой. На миг огромная металлическая птица заслонила солнце.

– Дороти!

Это кричала Эгги. Издалека. Показались две светло-коричневые рубашки. Девчонки неслись к ней. Эгги продолжала истошно кричать, но Дороти не реагировала.

Как хорошо! Как здорово! Ровно через год после Сидни. Ее бедного маленького Сидни. Ей нужно было бы еще тогда последовать за ним, и она бы смогла. Странно, что эта мысль раньше не приходила ей в голову. Исполненная решимости, Дороти брела по ячменному полю. Прямо к «харрикейну», сдавшемуся на милость земле. Раздался грохот. Устремился вверх столб удушливого черного дыма. Оглушительный удар. Потом – целый шквал звуков. Самолет, врезавшийся в землю, распадался на части.

– Дороти, ты меня слышишь? Миссис Лейн ждет свой чай. Отнеси ей чашку. И еще одну, для миссис Хаббард. И еще. Передай блюдо с генуэзским кексом… Дороти, не горбись. Стой прямо. Господи, ну когда ты научишься простым вещам?

До чего же оно противное – это ее новое белое платье. Густо накрахмаленное, оно стояло колом и натирало шею. Дороти послушно принесла блюдо с генуэзским кексом. Рут Хонор – ее мать – смотрела на дочь со смешанным чувством гордости и недовольства. Миссис Лейн и миссис Хаббард ласково ей улыбались, однако Дороти старалась не смотреть им в глаза, зная, что увидит там жалость. А ей не нужна жалость, ни сейчас, ни вообще. И почему они ее жалеют? Должно быть, это как-то связано с мамой. И уж наверняка это связано со смертью отца. Период траура закончился, и мать с дочерью больше не ходили в черном. Но теперь маме придется жить одной.

Дороти стояла как статуя, наблюдая за матерью и ее подругами. Женщины болтали, лакомились кексом, прихлебывали чай. День выдался жарким. Дороти было очень тяжело в этом дурацком платье. Хотелось уйти в дальний угол сада, где росла скрюченная яблоня. Там можно было босиком разгуливать по траве, петь себе песенки, сочинять в уме стихи и думать о прошлом, настоящем и будущем. В мире ее фантазий у Дороти было три брата и три сестры. Их звали Элис, Сара, Питер, Джилберт, Генри и Виктория. Она знала, что братья и сестры давно ждут ее. Кто-то сидит в прохладной траве, кто-то – на дереве. Они лениво переговариваются и подкалывают друг друга.

Кекс стремительно исчезал в болтливых женских ртах, и от этого зрелища Дороти зашатало. Сдавило горло, а сердце забилось часто-часто. Она падала, падала медленно… И с шумом приземлилась прямо на поднос, раздавив розовые чашки с блюдцами. Чай, который она несла, достался ее новому жесткому платью и ковру.

– Дороти! Боже, какая же ты неуклюжая!

Что-то горячее и острое ударило ее в живот. Потом что-то горячее, мягкое и влажное ударило по лицу. Все вокруг заволакивал удушливый черный дым, за стеной которого продолжало грохотать.

– Дороти! Вернись!

Судя по голосу, Эгги была уже близко.

Дороти увидела своих девчонок по другую сторону пылающих обломков. Эгги и Нина показались ей яркими лучиками маяков в пелене коварного тумана.

– Я хочу к нему, – сказала Дороти, но ее никто не слышал.

Она потерла шею. Новое белое платье было слишком жестким и грубым.

На Дороти смотрела мать.

Дороти пошатнулась. Она медленно падала. Ее белое платье было забрызгано кровью. Голова кружилась в вихре стыда. Ячменные колоски смягчили падение.

Впоследствии всегда говорили, что Дороти Синклер проявила себя героиней. Жарким днем в конце мая 1940 года она попыталась спасти молодого летчика, чей «харрикейн» потерял управление и упал на поле Лонг-Акр. И не важно, что ей этого не удалось. При ударе о землю самолет взорвался, и куски тела летчика разбросало по полю. Дороти действовала храбро и самоотверженно, начисто забыв о собственной безопасности. Она достойна служить примером для других. В эти мрачные и страшные времена Британия остро нуждалась в таких женщинах, как Дороти.

Правду знала только сама Дороти.

Она не оспаривала официальную версию. Пусть люди верят, что так оно и было. Вреда это никому не принесет.

Ближе к вечеру к ней зашла миссис Комптон. Доктор Сомс уже успел обработать и перевязать раны Дороти: болезненные, но неглубокие. Царапина от осколка на животе, несколько ожогов на лице. К счастью, она потеряла сознание и упала в ячмень: это уберегло ее от более серьезных повреждений. Врач тоже назвал ее храброй женщиной.

Миссис Комптон обладала отвратительной способностью вгонять Дороти в краску. Может, она что-то знала? Дороти не исключала такой возможности. Миссис Комптон считали ведьмой. Скорее всего, не напрасно.

Дороти вяло улыбнулась пожилой женщине и вдруг заметила белый волосок, торчащий из родинки на левой щеке миссис Комптон. Может, показалось и на щеке миссис Комптон нет никакой родинки? После случившегося окружающий мир все еще оставался размытым. Реальность – тоже.

– Ну и вид у тебя! – сказала миссис Комптон.

– Я подумала…

– Знаю, любовь моя. Знаю. Какой стыд.

– Сегодня весь день очищали поле.

Кивком головы Дороти указала на Лонг-Акр, где по-прежнему невозмутимо покачивались ячменные колосья.

– Думаю, очистка уже закончена. Ты об этом не волнуйся. Ты сделала, что смогла. И даже больше, чем от тебя требовалось.

– Ничего особенного я не сделала.

Обе замолчали, прихлебывая чай. На полочке над плитой тикали часы. Из открытого окна доносились приглушенные мужские голоса. Там собирали обломки металла и куски тела, раскиданные по Лонг-Акру. Помнила ли миссис Комптон ту роль, которую сыграла в драме годичной давности? Знала ли об одной из печальнейших годовщин? Дороти подозревала, что нет. Лишний повод, чтобы не доверять этой женщине. Лишний повод представить ведьму склонившейся над окровавленной плахой, с перекошенным от ужаса лицом, умоляющей о пощаде. А Дороти уже занесла тяжелый топор и велит своей жертве…

– Погибший был поляк, – сказала миссис Комптон.

– Я слышала об их появлении. Кажется, их отряд направили к нам недели две назад.

– Да. Говорят, поляки ненавидят нацистов сильнее, чем мы.

С легким причмокиванием миссис Комптон допила чай, аккуратно отодвинула от себя чашку и блюдце, после чего сложила руки на коленях и уставилась на Дороти. Дороти отвернулась к окну. Заросли боярышника мешали видеть работающих мужчин целиком. Ей были видны лишь их движущиеся головы. Дороти подумала о погибшем польском летчике, чьи обгоревшие останки раскидало по полю. Какой-то кусочек его тела обжег ей лицо. Дороти коснулась щеки, ощутив под пальцами ткань бинта. Должно быть, вид у нее сейчас действительно ужасный.

– Как вообще поживаешь? – Миссис Комптон наклонилась вперед.

– Хорошо, – коротко ответила Дороти.

Она встала возле кухонного окна. Неподалеку курица сосредоточенно выкапывала из земли червяка. Дороти отрешенно наблюдала за напрасными попытками червяка спастись.

– Что ж, приятно слышать.

Интонация, с какой это было произнесено, намекала на истинные мысли миссис Комптон. Незваная гостья взглянула на часы и сказала, что ей пора. В соседней деревне молодая женщина рожает своего первенца. Схватки начались в половине пятого утра. Возможно, роженице понадобится помощь миссис Комптон.

Дороти молча смотрела на нее.

Миссис Комптон подошла к двери, подняла засов, затем повернулась. Дороти стояла спиной к окну.

– Дороти, прости меня. Я должна была вспомнить. Сама знаешь, для подобных вещей требуется время. Ведь в прошлом году у тебя… где-то в это время. Я не путаю? Если тебе вдруг захочется об этом поговорить, буду рада тебя выслушать. Не надо таскать это в себе. Конечно, жизнь продолжается, и мы должны жить дальше. Но иногда события прошлого не дают нам покоя. Вот так-то, Дороти.

Миссис Комптон ушла, закрыв дверь. Дороти смотрела ей вслед.

И эта женщина еще смеет предлагать себя в слушательницы?

Дороти схватила чашку, из которой пила миссис Комптон, и со всей силы швырнула в закрытую дверь. Только потом, услышав звон осколков, она очнулась и удивилась самой себе. Взяв веник и совок, она нагнулась. Рана на животе сразу напомнила о себе. Превозмогая боль, Дороти собрала осколки.

Элис, Сара, Питер, Джилберт, Генри и Виктория жили, двигались и дышали лишь в воображении одинокой Дороти. Больше всего ее тревожила неопределенность места, какое она, Дороти, занимала в этой стайке девочек со струящимися волосами и сильных, крепких мальчишек, развлекающихся стрельбой из рогаток и игрой в баскетбол. У всех шестерых были голубые глаза и длинные ресницы. Сообразно фантазиям Дороти, судьба наградила их всех невероятно счастливым детством. Может, она была их старшей сестрой? Строгой, серьезной, любящей показать свою власть? Или по возрасту находилась где-то посередине: заурядная, забытая и вечно оставляемая без внимания? Возможно, она была совсем маленькой. Странной малюткой с всклокоченными каштановыми волосами и зелеными глазами. Ангелочком на толстеньких ножках. Нет, самой младшей она быть никак не могла. Место ангелочка занимала Виктория. Розовые щечки, светлые кудряшки и большие голубые глаза. Тогда, может, Дороти по возрасту шла сразу за Викторией? Ей разрешалось играть с куклами Виктории и маленькой черной коляской. Такое положение подходило ей как нельзя лучше. У нее были две старшие сестры, которые обнимали ее, когда она падала, ставили на ноги, отряхивали платье. О возрасте братьев Дороти как-то не задумывалась. Знала только, что все они высокого роста и шумные. Дороти они не замечали.

Первый мужчина, обративший на нее внимание (к тому времени она давным-давно рассталась с придуманными братьями и сестрами), стал ее мужем. Период ухаживания продлился недолго. Мать Дороти, резко возражавшая против ее брака, заявила:

– Если ты выйдешь за этого… человека… я больше знать тебя не пожелаю.

Дороти познакомилась с ним в 1934 году на похоронах своей тетки Джейн – весьма оригинальной восьмидесятидвухлетней старухи, умершей летом того года. Дороти редко виделась с тетей Джейн, и то лишь в детстве. О теткиной жизни она знала совсем немного. Джейн была старшей сестрой ее матери и отличалась изрядным своеволием. Унизив себя неравным браком, Джейн переехала жить из Оксфорда далеко на север, в графство Линкольншир. При известии о смерти сестры мать Дороти поджала губы и нахмурилась.

– Нам придется поехать в это жуткое графство. Пожалуйста, не забудь положить мою меховую накидку. Мне только еще не хватает простудиться на линкольнширском кладбище и помереть самой. Такую жертву я не собираюсь приносить ни своей покойной сестре, ни кому-либо вообще.

– Мама, но сейчас август. Еще совсем тепло. Даже в Линкольншире.

Естественно, Дороти все-таки положила в чемодан материнскую меховую накидку, а также множество других вещей. Они ехали поездом. Бо́льшую часть пути Дороти смотрела в окно, стараясь игнорировать бесконечные вопросы и требования матери. А за окнами вагона во всем своем великолепии сиял август. Мимо проплывали золотистые поля, на которых работали люди. Дороти с интересом смотрела на тракторы, повозки, лошадей и уборку урожая. Эта жизнь притягивала ее. Как здорово жить на свежем воздухе, работать на земле, на золотистых полях, под золотистым солнцем, от которого и твоя кожа становится золотистой!

В тот же день Дороти познакомилась с Альбертом Синклером – обаятельным молодым человеком, словно сошедшим со страниц книжки о фермерах. Он рассказывал ей о своей жизни на ферме. Дороти внимательно слушала. Потом спросила, что привело его на похороны.

– Моя сестра была приходящей уборщицей у мисс Джейн. Я помогал ей. Чистил сточные канавы, сгребал листья. А какой замечательной женщиной была мисс Джейн. Настоящая леди. Говорят, родня ее не жаловала. Почему? Спросите чего полегче. Вряд ли можно было найти более доброго и отзывчивого человека, чем мисс Джейн.

– Родня – это мы с матерью, – осторожно заметила Дороти.

– Ой, простите. Я не хотел…

– Не надо извиняться. Моя мать давно порвала с Джейн. Ей вообще свойственно отрекаться от близких.

Они вернулись в Оксфорд, а через пару недель Рут отреклась от единственной дочери, узнав, что та собралась замуж за Берта Синклера. Дороти была только рада. А если ей суждено повторить судьбу тети Джейн, то есть оказаться вычеркнутой из материнской памяти, это радовало ее еще больше. На сей раз поезд увозил из Оксфорда одну только Дороти. Все ее приданое состояло из матерчатой сумки с личными вещами. В ушах звенели слова прощального материнского предсказания:

– Ты еще пожалеешь об этом! Твой брак закончится ничем! Этот человек тебя недостоин!

Вот так Дороти вырвалась из своего непомерно затянувшегося, невеселого детства.

Дороти оставалась девственницей вплоть до первой брачной ночи, то есть до 12 ноября 1934 года. Ей как раз исполнилось тридцать четыре. Во многом Альберт по-прежнему оставался для нее чужим. Он старался быть мягким и нежным, но ему отчаянно хотелось близости с женой. В нем взыграла страсть, и, при всем старании, процесс лишения девственности не обошелся без боли. Дороти пыталась не подавать виду, однако Альберт был не настолько глуп, чтобы не понять. Он извинился. Дороти приняла его извинения, убедив себя, что со временем все наладится. Он был рослым мужчиной, сильным, мускулистым, с грубой, шершавой кожей. Дороти полюбила ощущение его рук, обнимающих ее, ощущение его тепла и силы. Через четыре месяца она забеременела, однако беременность окончилась ранним выкидышем.

Потом вторая беременность… третья… и все с тем же результатом.

После почти четырех лет супружеской жизни и пяти выкидышей Дороти перестала мечтать о ребенке. Мечты сменились кошмарными, невыносимыми снами и состоянием печальной покорности судьбе. Она стала настоящей женой сельскохозяйственного рабочего. Научилась печь, стирать, шить, копаться в огороде и возиться с небольшим выводком кур. Вестей от матери не было. Сама Дороти написала ей несколько писем, заметно приукрашивая свою жизнь. В них она рассказывала о муже, о новой жизни и неудачных беременностях. Ответных писем она так и не дождалась и прекратила отношения с матерью. Можно было подумать, что это ее мать, а не тетя Джейн покоится в земле Лоддерстонского кладбища.

В августе 1938 года Дороти забеременела в шестой раз. С этого момента она начала писать «настоящие» стихи. Сперва у нее ничего не получалось. Она не знала, как перевести ощущения в слова и не потерять смысла. Но не бросала своих занятий. Она писала днем, оставшись одна, за обедом и чаем. Записную книжку прятала то в кухонном шкафу, за кастрюлями и сковородками, то в ящике стола, то под кроватью. Дороти выбирала места, где книжка не попадется Альберту на глаза.

Ее прежние беременности обрывались, не продлившись и двух месяцев. Эта перешла опасный рубеж. Дороти постоянно тошнило, везде и всюду, от любой пищи и в любое время дня. Каждое прикосновение к груди отзывалось болью. Дороти стала слезливой и могла расплакаться без всякого повода. На пятом месяце ее посетила миссис Комптон – местная повитуха и обряжательница покойников. Войдя, она как-то странно посмотрела на выпирающий живот Дороти:

– Как думаешь, мальчик родится?

– Понятия не имею.

С первых минут Дороти стало неуютно от присутствия этой женщины.

– А как ты себя чувствуешь?

– Благодарю вас, теперь лучше. Больше не тошнит.

Миссис Комптон многозначительно кивала. Должно быть, сама она считала этот жест выражением мудрости. Дороти старалась не смотреть на гостью. Миссис Комптон вызывала у нее ненависть. Ей было не выдержать взгляда повитухи. Казалось, даже это проявление заботы таило в себе насмешку. Повитухе было около шестидесяти, если не все шестьдесят. Она родила шестерых детей, вырастила пятерых. Правда, старший сын погиб в Первую мировую войну. Три ее толстые и плодовитые дочери, а также младший сын жили в той же деревне, найдя себе супругов среди местных уроженцев. Все четверо регулярно увеличивали количество внуков миссис Комптон.

По правде говоря, Дороти тоже предполагала, что у нее родится мальчик. Она даже имя ему выбрала – Сидни. Миссис Комптон о своих предположениях она не упомянула ни словом. Альберт сказал, что она вольна выбирать для ребенка любое имя, какое ей понравится. Главное, чтобы не слишком мудреное. Он не особо вникал в подобные дела. Альберт по-прежнему много работал, а с какого-то времени пристрастился к выпивке и растерял былое обаяние. Сидни? Пусть будет Сидни. Альберта радовало, что жена наконец-то родит ему ребенка. На ферме, в деревне и в пабе мужчины отпускали колкие шуточки по поводу его бездетного брака. Может, он не знает, как правильно делать детей и куда надо совать свою штучку? Эти насмешки больно задевали Альберта, и всю скопившуюся досаду он вымещал на жене. К его чести, руку на Дороти он не поднимал. Но из его взгляда исчезла теплота, взамен появилась укоризна. Его лицо все чаще бывало хмурым. Он почти не слушал то, о чем рассказывала ему Дороти, или ограничивался односложными ответами и пожатием плеч. С этой беременностью его отношение изменилось. Он гордился круглым крепким животом жены. Ему нравилась ее широкая улыбка. Дороти стала для него красивой. Стала такой, какой, по его представлениям, и должна быть жена.

В самом начале шестого месяца беременности она поехала на автобусе в Линкольн, чтобы купить необходимые вещи для малыша. Она чувствовала себя блудной дочерью, возвращающейся домой. Для хранения детского приданого, которое она собиралась сшить и связать за оставшееся время, Дороти купила чемодан. Чемодан привлек ее своей компактностью: восемнадцать дюймов в длину, тринадцать в ширину и восемь в глубину. Он был ржаво-коричневого цвета, с темно-коричневой бакелитовой ручкой, двумя небольшими замкам и ключиком, похожим на игрушечный. Изнутри чемодан был оклеен бумагой с неброским клетчатым рисунком. На дне лежала небольшая белая этикетка, где можно было написать свое имя. Крупным округлым почерком Дороти вывела:

Миссис Д. Синклер.

Затем Дороти облизала оборотную сторону этикетки и приклеила на внутреннюю поверхность крышки.

В городе она купила тканей, шерсти, а также пополнила свой запас иголок и ниток. Теперь можно было приниматься за работу. Все разговоры о надвигающейся войне, которой не избежать, воспринимались ею как что-то нереальное и неоформившееся. Они напоминали лист ватмана: акварелист увлажнил его водой, но пока еще не сделал ни одного мазка. Дороти плохо представляла себе войну. Еще не известно, начнется ли эта война, а если начнется, боевые действия будут разворачиваться далеко от ее деревни. Главное, Дороти была беременна, ее перестало тошнить и к ней вернулась прежняя энергия. Ребенку понадобятся пеленки, распашонки, башмачки, одеяльца, а затем и множество другой одежды. И конечно же, ребенку понадобится радостно улыбающаяся мать, умелая, изобретательная и предусмотрительная.

Чемодан прекрасно вписался в пространство под кроватью, и Дороти безотлагательно принялась заполнять его детским приданым. Несколько недель подряд она работала почти без отдыха. Из тонкого батиста она сшила две распашонки. К ним добавились три теплые вязаные распашонки; каждая – со своей шапочкой и пинетками. Из мягкой ягнячьей шерсти Дороти связала одеяльце, после которого принялась шить белую крестильную рубашечку. Плоды своего труда она не показывала никому, даже Альберту. Естественно, она не смогла скрыть от него сам процесс. Он слышал постукивание спиц, видел нахмуренный лоб жены. Иногда у нее что-то не получалось, и она тяжело вздыхала. Но куда чаще работа шла как по маслу, и Дороти торжествующе улыбалась. Она трудилась не только днем. Вечером работа продолжалась при свете керосиновой лампы. Дороти молчала, а Альберт читал газету и потом заводил с женой разговоры о скорой войне. Но Дороти почти не слушала его, поглощенная надвигающимися родами. Наконец-то она станет матерью. Каждый стежок приближал ее к этому моменту, к новому и загадочному состоянию бытия. Каждый стежок подтверждал реальность ребенка, что лежал в ее чреве. Каждый стежок приближал ее к тому дню, когда она станет полноценной, состоявшейся женщиной и навсегда оставит позади долгую полосу девичества. В движение иглы и спиц Дороти вкладывала все свои надежды и чаяния. Радость жизни и энергия переполняли будущую мать.

Закончив очередную вещь, Дороти стирала ее, если требовалось – крахмалила, а потом гладила. Все детское приданое с особой осторожностью складывалось в чемодан, словно каждая распашонка или курточка были живым малышом. Дороти перепрятала свою записную книжку – из кухонного шкафа на дно чемодана. Теперь это было ее новое потайное место. Ее мир: тайный, принадлежащий только ей и защищенный от вторжения. В чемодан она положила мешочки с засушенными цветками лаванды, предусмотрительно запасенными летом. Делалось это не только ради отпугивания моли. Дороти любила удивительный кисло-сладкий запах лаванды, считая его самым надежным запахом в мире. Когда приблизилось время родов, чемодан был полон. Впервые за все годы совместной жизни Альберт порадовал ее своей щедростью. Втайне накопив денег, он купил массивную черную коляску. После долгих часов работы на ферме он шел не в паб, а в сарай, где мастерил колыбель. Дороти он говорил, что в ее нынешнем положении нельзя перегружать ноги, и по вечерам сам готовил и приносил ей чай.

А чемодан стоял под кроватью, дожидаясь, когда начнется опустошение его сокровищ, когда крышка откинется и руки, дрожащие от радости, потянутся за детскими вещами. Стоило протянуть руку, и Дороти могла дотронуться до стенок чемодана. Он, как и ее мечта, был настоящим. Ее мечта сделалась такой же большой и крепкой, как ее живот. Если в мозгу Дороти и возникали тревожные мысли, впоследствии она их начисто забыла. Она помнила лишь радостное ожидание и огромное, нетерпеливое желание, чтобы таинство материнства наконец-то началось.

Оно должно было начаться вот-вот.