Читать книгу Чёрная жемчужина Аира - Ляна Зелинская - Страница 4

– Я не понимаю, мама, ну почему ты вцепилась в эту плантацию, как чёрт в грешную душу? – Эдгар Дюран отложил салфетку, стараясь сдержать раздражение.

Упрямства ему было не занимать, спокойствия тоже, но куда там тягаться в этом с мадам Эветт Дюран! Если той втемяшилось что-то в голову, спорить, ясное дело, бесполезно. Голубые глаза мадам Дюран превращались в ледышки, а тонкие губы сжимались, придавая лицу суровое выражение. И не хватало только хлыста, которым она охаживала строптивых ньоров, чтобы стало понятно – спор проигран до его начала.

– Что значит «вцепилась», сынок? – у Эветт Дюран не голос – патока, особенно приторным вышло слово «сынок».

Мадам Дюран тоже отложила салфетку, выпрямилась и чуть поправила рукой локон и без того идеальной прически. Эдгар прищурился, хотел ответить, но не стал. Знал, чем закончится этот разговор – укорами в его бесчувственности, а потом сердечными каплями, роль у которых только одна – придать трагизм ситуации. С сердцем у мадам Дюран всё было в порядке, и иногда Эдгар вообще сомневался в том, что оно у неё есть.

– Ладно. Забудь.

Далась ей эта плантация!

За те неполных два месяца, что Эдгар пробыл здесь, он успел изучить состояние дел и понял – а дело-то дрянь. Из мадам Дюран управляющий плантацией, как из него пастор. Его мать умудрилась сделать всё возможное для того, чтобы отправить семейное предприятие в глубокую яму неминуемого банкротства – заключила контракт с реюньонской сахарной компанией на кабальных условиях, выполнить которые едва ли получится. Так что по осени сахарные дельцы ощиплют их до последнего пера, как гуся-казарку. Тростника посадили мало, работников на плантации – кот наплакал, а в довесок ко всему мадам Дюран взяла ещё и кредит в банке Фрессонов под умопомрачительные проценты, чтобы купить новый экипаж и отремонтировать дом. Будто новые обои не могли подождать до осени! А потом написала сыну слёзное письмо с просьбой приехать и помочь с делами…

Он бы не поехал – никогда не любил эти места, да и в поместье живут ещё его дяди Венсан и Шарль, и кузены Марсель и Грегуар – есть кому заниматься плантацией, но к жалостливому письму матери прилагалась ещё и записка от дяди:

«…ты же у нас башковитый, как и твой отец был, а у меня голова трещит от всех этих облигаций займа, закладных и купчий! Я же в этом не разбираюсь. Того и гляди клятые Фрессоны обдурят и меня, и Эветт! Им бы, кровопийцам, только содрать побольше свой процент. Венсан уже совсем плох, даже меня не узнаёт. Ну а с моих балбесов чего взять? Марсель и писать-то умеет только своё имя, а Грегуар, сам знаешь, сначала стреляет, а потом начинает читать. Так что хорошо бы тебе глянуть одним глазком…».

Дядя не соврал. Поместье Эдгар застал в довольно жалком виде. После смерти отца всё тут довольно быстро пришло в запустение. Сахарный пресс сломался, и никто не собирался его чинить, а тростник возили за четыре льё к Грейсонам, из-за чего пришлось купить ещё нескольких мулов. Куда делась большая часть рабов – Шарль внятно ответить не смог, ссылаясь на управляющего Тома. А тот только мялся да нёс всякую чушь про аллигаторов, лихорадку и топи, будто во всей округе ньоры мёрли только в поместье «Жемчужина». И по бегающим глазам Тома было видно – он врёт, но проблемы навалились на Эдгара все и сразу, и он решил заняться лживым управляющим немного позже.

От кузенов толку тоже было чуть. Всё, что они делали – пили ром и торчали то на болотах, охотясь на аллигаторов, то в засаде вдоль протоки, наблюдая за поместьем «Утиный остров» и надеясь подстрелить старого хозяина – Анри Бернара, когда тот зайдёт на их территорию. Междоусобная вражда с соседом давно превратилась в единственный смысл их жизни.

Эдгар откинулся на стуле, глядя поверх головы мадам Дюран в густые заросли на берегу Арбонны. Когда погиб отец, его завещание, конечно, стало для всех сюрпризом. Во-первых, потому что оно вообще нашлось: Огюст Дюран был ещё не стар и полон сил – с чего бы ему думать о завещании и тем более его составлять у нотариуса? А во-вторых, в нём он всё до последнего луи отписал Эветт Дюран – своей жене, и, что греха таить, поступил он не слишком умно. А учитывая то, что с ней он не ладил последние двадцать лет и даже жили они порознь – он – на плантации, а она – в Реюньоне, – то всё это было и вовсе странно.

Теперь же, изучая дела, Эдгар пришёл к выводу, что отцу стоило бы вовремя продать «Жемчужину», до того, как всё покатилось по наклонной, потому что теперь, с такими долгами, это вряд ли получится сделать за нормальную цену.

– Ну, раз ты не хочешь говорить об этом, что же, может, поговорим о другом? – Эветт перевела взгляд на их гостя – Рене Обьера, который тоже деликатно рассматривал долину реки, делая вид, что не слышит перепалки матери и сына. – Вы знаете, Рене, что у Эдгара теперь есть невеста?

– В самом деле? – левая бровь Рене так и подскочила вверх. – И что же ты молчал об этом, мой друг?

Лицо у Рене и так почти всегда было весёлым, а тут едва не трескалось от смеха. Ещё бы – теперь у него появился новый повод подтрунивать над другом детства. Сам мсье Обьер недавно женился, и в браке был почти неприлично счастлив. И флюиды его счастья необъяснимо действовали на всех, кто находился рядом.

Вот и мадам Дюран всё утро долго и подробно расспрашивала его о медовом месяце, который он с женой провёл в Старом Свете, о планах по перестройке дома, о том, сколько детей они хотят, что казалось, будто Рене для неё бо́льший сын, чем Эдгар. С того момента, как она узнала о женитьбе Рене, её мысли повернули в новое русло – а почему бы Эдгару снова не жениться и не осесть на плантации? И, надо сказать, она приложила массу усилий, оповестив всю округу о том, что её сын не прочь присмотреть невесту из дочерей местных плантаторов.

– Мама! С чего вообще ты это взяла? – Эдгар отодвинул тарелку.

Мадам Эветт сегодня была явно в ударе, и он понимал, что, взяв в союзники Рене, она не отстанет от него так просто.

– А с того, что ты уж что-то зачастил в поместье к Лаваль, – ответила Эветт, самолично разрезая пирог. – И ездил к ювелиру – я-то не слепая…

Ради мсье Обьера она сегодня достала тарелку лучшего фарфора с узором из незабудок и решила даже не доверять служанкам орудовать ножом на столь ценном предмете посуды.

– И поверь, я совсем не против прекрасных манер и голубых глаз старшенькой Флёр. Попробуйте пирог, Рене. Наоборот, я была бы очень рада, если бы мы, наконец, породнились с Лаваль. Семья у них достойная, и хозяйство крепкое. Можно было бы снести этот уродливый забор между нашими плантациями, и знаешь, если удлинить аллею…

– Довольно об этом, – Эдгар встал.

– Тебе почти тридцать лет, сынок! Поверь, я не бесчувственная, – Эветт отложила нож, – я понимаю, кого ты потерял. Но ты не можешь скорбеть о них вечно и винить себя! Даже в Священной книге написано: всякой скорби своё время и место, а радости – своё, и за всякой скорбью приходит радость. И уж твоё время скорби затянулось, сынок! А я была бы совсем не против породниться с соседями, – Эветт чуть улыбнулась Рене, словно давая понять, что она с ним заодно.

– Спасибо, было вкусно, – произнёс Эдгар коротко, вышел из-за стола и спустился вниз с открытой веранды, чтобы избежать продолжения неприятного разговора.

– Ну вот скажите – разве я не права? – Эветт со вздохом отложила нож.

– Мадам Дюран, поверьте, я буду тоже только рад, если ваш сын женится и останется здесь! – Рене улыбнулся и отложил десертную ложку. – Прекрасный пирог! Благодарю за обед, мадам Дюран, всё было просто непревзойдённо вкусным, но меня ждут дома, а нам с Эдгаром нужно решить ещё кое-какие вопросы. Прошу меня извинить, и буду рад, если вы навестите нас как-нибудь на неделе.

Рене откланялся, вышел из-за стола и нагнал друга во дворе. Они направились на другую сторону дома, в тень больших деревьев, где расположились в плетёных креслах. Служанка принесла сигары и кофе, и некоторое время они сидели молча.

– Так это правда? Насчёт Флёр Лаваль? – спросил Рене, закуривая сигару.

– Почему нет? – пожал плечами Эдгар. – Просто мадам Дюран бывает слишком навязчива, а так… Ты-то вряд ли имел виды на мадмуазель Лаваль?

Он усмехнулся. Зная жену друга, Эдгар понимал, что его Полин – полная противоположность жёсткой и циничной Флёр.

– Упаси бог! Если я захочу завести в доме хищника, я лучше притащу с болот аллигатора! Это будет точно безопаснее, чем связываться с Флёр! – усмехнулся Рене, взмахнув рукой, и дым от сигары, описав дугу, завис в неподвижном воздухе.

– Тут ты прав – она выпьет любого досуха, – ответил Эдгар, разливая по стаканам ром аньехо, и добавил, протягивая стакан Рене, – попробуй – пятилетней выдержки. Мой сумасшедший дядя Венсан, к счастью, не успел опустошить эти бочки. А Шарлю и моим кузенам всё равно что пить, и они пьют то, что стоит ближе к входу.

Этот ром – гордость поместья Дюранов. Его отец – Огюст Дюран – не поскупился, привёз хересные бочки из самого Реюньона, отвалив за них баснословные деньги на аукционе. Но оно того стоило. Ром, выдержанный в этих бочках, был, как он выражался, словно «поцелуй красотки» – насыщенный, густой, терпкий и пряный, с небольшой ноткой сладости.

– Ну что, за твой счастливый брак? – Эдгар отсалютовал другу стаканом.

– А, может, за будущий твой? – усмехнулся Рене. – Хотя… Признаться, ты меня удивил. Из всех девиц в округе ты выбрал именно Флёр!

– Ну… Мсье Лаваль был более чем щедр. Признаться, и настойчив тоже. Это он предложил мне этот брак, услышав болтовню моей матери о том, что я ищу невесту.

– Я и не удивлён, – ответил Рене, – уверен, ты слышал, что говорят о ней в округе. Ты, кстати, не боишься?

– Чего?

– Флёр Лаваль – она же, как десмод[7], высосет из тебя всю кровь, вернее, всю душу…

– Думаешь, она сможет? – спросил Эдгар, разглядывая ром в стакане, и добавил как-то устало: – Нет, Рене, я не боюсь. Нельзя выпить то, чего нет. Я для неё – пустой сосуд. И в моём случае из Флёр Лаваль получится идеальная жена.

Он пожал плечами и посмотрел сквозь напиток на солнце, что пронизывало золотыми нитями ажурную листву тамаринда.

– Из Флёр? Идеальная жена? – светлые брови Ренье снова взметнулись вверх. – Вот уж не думал, что у тебя есть к ней какие-то чувства!

– Да нет у меня к ней никаких чувств. Как и у неё ко мне. Но это и хорошо для нас обоих. Собственно, это мне и нужно. Я не хочу никаких чувств, Рене. Больше не хочу, – он сделал большой глоток и, поставив стакан, тоже взял сигару. – Любовь всегда заканчивается болью. А я не хочу больше боли.

– Мне жаль… То, что случилось с твоей семьёй…

– Не стоит об этом, – оборвал его Эдгар.

– Ты разве не хочешь снова попытаться обрести счастье? Найти хорошую девушку, – спросил осторожно мсье Орбье. – Говорят – время лечит.

– Рене, я понимаю – ты счастлив и всех хочешь сделать счастливыми, но… – Эдгар сделал паузу, задумчиво затянулся, глядя, как дым путается в длинных нитях ведьминых волос, свисающих с ветвей дуба над ними, а потом добавил: – Ты ведь знаешь, что наша семья проклята? Такое время не лечит…

– Эдгар! – фыркнул Рене. – Ну ты вроде образованный человек! Ты учился в Старом Свете! Ты инженер, в конце концов! Неужели ты веришь в проклятья, глаза на стене, петушиную кровь и всех этих плетёных кукол из волос, которых боятся ньоры?

– Когда-то и я рассуждал вот так же, – негромко ответил Эдгар. – А теперь понимаю, что даже бегство на север из этих болот не спасло меня от семейного проклятья. Ты ведь знаешь, что произошло с каждым в нашей семье? Сначала мой дед Гаспар, после – дядя Венсан, потом отец… и моя семья… Посмотри на нас: мой дед прострелил себе голову, Венсан помешался, Шарль почти спился, мой отец тоже, и утонул прямо на берегу, будучи пьян, а мои кузены… ну, они, по-моему, уже родились такими. От Шарля сбежала жена. И только моей матери почему-то нравится здесь жить…

Он замолчал и развел руками.

– Сказать по правде, твой дядя Венсан пил столько рома и с утра до вечера нюхал «чёрную пыль» – да от этого не мудрено сбрендить! К чему вся эта болтовня про проклятья? – Рене чуть улыбнулся, от чего его веснушчатое лицо приобрело заговорщицкий вид. – Твой дед только и делал, что сидел в засаде на болотах да следил за Бернарами, мечтая подстрелить старого пирата Анри. Он ненавидел соседей – и это его погубило. Твои кузены таскались за дедом в детстве и не научились ничему другому, кроме как стрелять и жевать табак, но при чём тут проклятья?

– К тому, что я тоже её видел… Прямо здесь, в своей спальне…

– И кого же ты видел? – осторожно спросил Рене.

Эдгар посмотрел на друга, но в голубых глазах мсье Орбье было столько скепсиса, что он лишь отмахнулся.

– Ладно. Забудь.

– Допустим, не всё у вас с делами сейчас гладко, но жениться на Флёр… Пфф! – Рене покачал головой.

– К слову о Флёр Лаваль, – спокойно ответил Эдгар, – знаешь, жена, занятая нарядами и приёмами, которая живёт в Альбервилле, пока её муж торчит на плантации, меня более чем устроит. Я буду счастлив здесь, она – там. Ей нужен муж, который будет смотреть сквозь пальцы на её светскую жизнь, мне нужна жена, которой будет наплевать на то, что она мне не интересна и не дорога. Мы идеально подходим друг другу. К тому же она богата, а мне не помешают несколько тысяч экю, чтобы разобраться с делами. Ты прав – у нас не всё гладко. Моя матушка и дядя умудрились довести «Жемчужину» до банкротства, да ещё и набрать обязательств, по которым теперь расплачиваться придётся мне. И, честно говоря, я даже не знаю с чего начать. Я здесь всего полтора месяца, но уже успел по уши увязнуть в долговых расписках моей матери – в мире нет более бестолкового человека в финансовых вопросах, чем Эветт Дюран! Брать в банке под такие проценты! – он усмехнулся и ещё отхлебнул из стакана. – По правде сказать, из меня никудышный плантатор, Рене. Но мать словно помешалась – хочет, чтобы я остался здесь, женился и осел на этих болотах!

– А ты чего хочешь? – Рене поставил стакан.

– Больше всего я хочу сбежать отсюда. Но я не могу оставить её с этими долгами и моими безумными дядями. С другой стороны, а куда мне бежать? Я всё потерял. Да и от себя убежать ещё никому не удавалось, – он хлопнул рукой по подлокотнику плетёного кресла, – ладно, хватит хандры. Знаешь, я хотел попросить тебя вот о чём…

Эдгар замолчал. Курил и смотрел с прищуром на разливы Арбонны, и его тёмные глаза казались почти чёрными. И Рене заметил, что на лбу у его друга детства пролегли две едва заметные морщины. Лицо у Эдгара вообще всегда казалось серьёзным. Эмоции на нём проскальзывали редко. Улыбался он тоже не часто, да и с другими откровенен почти не бывал, так что сегодняшний разговор сильно удивил Рене.

Кто не знал Эдгара близко, подумал бы, что он человек немногословный, суровый и жёсткий. Даже внешне он казался таким. Чёрные волосы коротко острижены и зачесаны назад по северной моде. Кожа пока что светлая, ещё не схвачена намертво коричневым южным загаром, а на контрасте с ней – чёрные брови и глубоко посаженные глаза, тёмные, как тростниковая меласса[8]. И взгляд у него пристальный, жгучий, из тех, что смотрят прямо в душу и видят в человеке всё без прикрас – полная противоположность самому Рене, который в людях видит только хорошее. Даже на вид Эдгар казался чуть старше своих тридцати лет, а вот Рене, наоборот, младше.

– Так о чём ты хотел попросить? – спросил Рене, прерывая затянувшуюся паузу.

Эдгар посмотрел на него рассеянно, словно не знал, как лучше выразить свою мысль, и, отставив стакан, наконец, произнёс:

– Знаешь… Мне нужно купить рабов. Обязательства перед сахарной компанией надо как-то выполнять. А тут вообще никого не осталось, не знаю, куда их подевали мои безумные родственники. Может, разбежались, может, Том куда-то их умыкнул – надо ещё разобраться. Но вот… сама мысль об этом занятии меня угнетает.

Эдгар развел руками и продолжил, будто извиняясь:

– Покупать людей… Я ведь давно здесь не жил, я вырос на севере, не знаю даже, как к этому подступиться. Одно дело – нанимать рабочих, а другое дело – покупать их, как скот. И я хотел попросить у тебя совета…

– Мой бог! Да что может быть проще? – воскликнул Рене, вставая. – Тоже мне, проблема! Ну ты ставил деньги на скачки? Или был на кулачных боях? Принцип тот же. Смотришь на зубы, на руки-ноги, платишь – да и всё.

– Рене, скачки и рабы – не одно и то же. Я бы и в страшном сне не представил, что мне придётся платить за человека на рынке, да ещё и в зубы ему заглядывать, как лошади. Да только деваться некуда, – он затушил недокуренную сигару, с усилием раздавив её в глиняном черепке.

– Тогда возьми с собой дядю Шарля, он хоть и редко бывает трезв, но уж в рабах прекрасно разбирается.

Эдгар посмотрел на друга исподлобья.

– Ну, хорошо, – Рене тоже затушил сигару. – Я как раз собирался в город. А знаешь, я даже рад этому – поедем вместе. Остановитесь с дядей у меня. Будет карнавал и последний бал сезона, заглянем в Южный квартал – на бал квартеронок, – Рене подмигнул, – тебе нужно развеяться. Ты мрачен, как на поминках. Тебе стоит найти себе какую-нибудь пассию – хорошенькую квартероночку, и забыться в жарких объятиях. А то твои разговоры о Флёр как идеальной жене и о проклятье начинают меня пугать. Того и гляди, начнёшь рисовать веве[9] из кукурузной муки да синие глаза под окнами, как твой дядя Венсан, – Рене похлопал Эдгара по плечу. – Едем в Альбервилль! Я научу тебя развлекаться.

– Развлекаться? И это говорит мне счастливо женатый человек? – Эдгар скупо улыбнулся.

– Я же не сказал, что буду развлекаться сам. Я сказал, что научу тебя, – усмехнулся Рене.

Эдгар проводил друга и долго смотрел, как тот удаляется по аллее, обсаженной полувековыми дубами.

Эту плантацию его дед – Гаспар Дюран – купил у какого-то охотника за аллигаторами, которому его слишком ретивый трофей отхватил кусок лодыжки. Тогда здесь была только хижина, охотник собирался строить дом, посадил эту аллею, но после того случая решил избавиться от участка по сходной цене. А Гаспару место понравилось. Этот берег Арбонны был чуть выше – меньше гнуса и не топит в сезон дождей, одно было во всём неудобство – дед испортил отношения с соседом по фамилии Бернар. Да не то слово испортил – они стали непримиримыми врагами.

В детстве, когда мадам Дюран привозила сюда Эдгара погостить, он слышал немало кровавых эпизодов из истории семейной вражды. Дед Гаспар часто напивался, и пока мадам Эветт не слышала, рассказывал их внуку, перемежая историю ругательствами из пиратского лексикона.

Эти истории всегда казались Эдгару чем-то вроде страшных сказок, они и пугали, и были до дрожи интересными. Ну, рассказывают же няньки девочкам о принцах и прекрасных садах, мальчикам о сражениях, а ему вот достались сказки о пиратах. А ещё – о проклятье этих болот, что пало на голову его деда. О Той-что-приходит-по-ночам.

Она – сама тьма, с глазами черными, как аирский жемчуг…

Это частенько с придыханием шептал ему дед Гаспар, когда они лежали на болотах в засаде. И маленькому Эдгару она представлялась то ведьмой, то совой, то женщиной с головой аллигатора, потому что дед всё время путался в описаниях того, как она выглядит. Зато дед научил его метко стрелять и охотиться на аллигаторов и каждый раз говорил, что если Эдгар встретит «это порождение тьмы», то надо, чтобы он уж точно не промахнулся…

«Порождение тьмы» он так ни разу и не встретил.

А став взрослым, Эдгар понял, что дед просто медленно сходил с ума, пил слишком много рома и нюхал «чёрную пыль», вот ему и мерещилось всякое, и никакого «порождения тьмы» не существует.

И так он думал ровно до того момента, пока три дня назад не проснулся ночью от удушья. Лето вползало в низовья Арбонны постепенно, наполняя воздух испарениями болот и жарой, а эта ночь казалась какой-то особенно душной и влажной. Окна были открыты, где-то ухал речной филин, но не жара стала причиной внезапной волны страха, что накатила на Эдгара, заставив покрыться холодным липким потом – из темноты комнаты на него кто-то смотрел.

А может, смотрела сама темнота. И сразу же вспомнились слова деда: «Эта треклятая тьма будет смотреть тебе прямо в душу». Она и смотрела – в углу комнаты, словно застыл сгусток самой ночи. Тихо скрипнула половица, зашуршали юбки, и Эдгар поклялся бы, что по щеке мазнуло сквозняком. Он вскочил, зажёг свечу, но в комнате никого не оказалось, а дверь была закрыта.

Он спустился вниз, оглядел холл, столовую, выпил из графина кипячёной воды и плеснул в лицо. Дом спал, и на крыльце, растянувшись, мирно дремали собаки, а значит, посторонних в округе нет. Эдгар постоял немного, прислушиваясь, но тишину лишь изредка нарушал плеск воды – ондатры или выдры возились в прибрежных зарослях да летучие мыши с писком дрались в ветвях глицинии где-то над крышей. Видимо, это детские воспоминания пробудились у него внутри, вернув в реальность те самые страшные рассказы деда. Сердцебиение вскоре успокоилось, и Эдгар вернулся в спальню.

На следующий день он то и дело возвращался мыслями к тому, что случилось. А потом спустился в кухню к старой Лунэт – ньоре, что помнила ещё его деда, и спросил, не слышала ли она чего этой ночью.

Лунэт прятала глаза, перебирая фасоль в деревянной плошке, но толком ничего сказать не могла, лишь ссылалась на старость и плохой слух. А вечером сама разыскала Эдгара под навесом, где он разбирал сахарный пресс, и сунула в руки полотняный мешочек, расшитый мелкими речными раковинами. Внутри оказалась деревяшка, на которой был вырезан глаз, с радужкой, выкрашенной индиговой краской.

– Это ещё что такое? – спросил Эдгар укоризненно, вытирая руки промасленной ветошью.

– Гри-гри[10], массэ. От всякого зла, – пробормотала Лунэт, пряча большие руки в складках клетчатой юбки.

Эдгар протянул его обратно.

– Оставь себе, мне он ни к чему.

Но старая ньора не взяла мешочек, только втянула голову в плечи и произнесла тихо:

– Ну, хоть в комнате положите, чтобы он рядом с вами лежал, когда вы спите, массэ. Тогда, может, всё и обойдётся. А ещё лучше – не гасите на ночь свечу и перед сном оглянитесь трижды на дверь.

Эдгар отложил мешочек и, посмотрев внимательно на Лунэт, спросил:

– Значит, ты соврала мне, когда сказала, что ничего не слышала этой ночью? Здесь кто-то был?

– Нет, массэ. Я и правда ничего не слышала! – испуганно произнесла ньора.

– Тогда с чего ты решила, что мне нужен амулет? И свеча? Кто это был, Лунэт? О ком рассказывал всё время мой дед Гаспар? Отвечай или… высеку, – произнёс он устало.

Бить Лунэт он, конечно, не собирался. За всё время своего пребывания здесь он вообще никого не наказывал, но приученные к наказаниям ньоры говорили правду, только если над ними нависал кнут хозяина.

– Простите, массэ, – Лунэт перетаптывалась с ноги на ногу и по-прежнему втягивала голову в плечи, словно Эдгар и правда стоял с кнутом.

– Лунэт, послушай, – он взял за плечи старую женщину, – посмотри на меня. Я не буду тебя бить. Просто скажи мне, кто это был?

– Даппи[11], массэ. Злой дух этих болот, – шёпотом ответила старая ньора и оглянулась в сторону зарослей.

Эдгар выдохнул.

Злой дух, значит! Ну-ну… Хотя, чего он ожидал?

– Ладно, иди. Возьму я твой амулет.

Старая ньора расплылась в улыбке и быстро ушла. А вечером Эдгар обнаружил возле двери своей спальни плошку с пересоленной кукурузной кашей и осколок зеркала.

Ну ещё бы! Даппи ведь не любят соли, а если увидят себя в зеркале, то испугаются и уйдут!

Он вспомнил рассказы своей няньки-ньоры, усмехнулся, отодвинул ногой плошку, понимая, что, видимо, он, как новый хозяин поместья, вполне устраивает рабов, раз они так пекутся о его здоровье.

И, может, миска с кашей помогла, а может, всё это и правда было случайным кошмаром, но с того дня он спал вполне сносно. Не считая гнуса и жары, к которой ещё не привык, ничто его больше не беспокоило. Только внутри где-то так и осталась уверенность, что эта встреча с «порождением тьмы» была не последней.

Проводив Рене, Эдгар вернулся в дом и засел за бумаги – разбирать записи управляющего. Выдвинул ящик письменного стола – поверх папки лежала коробочка с кольцом. Он достал её, открыл и некоторое время смотрел на прозрачный камень.

Флёр Лаваль сейчас в Альбервилле, но одобрение её отца на этот брак он уже получил. А заодно и заручился от него поддержкой и парой писем банкиру – будущий тесть взялся помочь в вопросе снижения процентной ставки по кредиту, а это было очень кстати. Рядом с коробочкой лежал портрет самой мадмуазель Лаваль – безупречно-красивой блондинки с голубыми глазами. Тугие золотистые локоны обрамляли красивое кукольное лицо – так и не скажешь, что под этой фарфоровой кожей бьётся «сердце аллигатора», как говорит его друг Рене.

Эдгар бы и не поверил, если бы сам не видел, как изящная рука в перчатке умело сжимает рукоять хлыста – и недели не проходило, чтобы Флёр не выпорола кого-то из своих служанок. Да так, что кожа у них потом свисала лохмотьями со спины. Скверный характер наследницы поместья Физалис стал уже притчей во языцех по всей округе и послужил причиной того, что Флёр, не смотря на хорошее приданое, всё ещё ходила в невестах. Никто не хотел брать в жёны аллигатора.

Зато Эдгар ей понравился сразу. Они даже вспомнили, как виделись несколько раз в детстве на каких-то семейных торжествах, где собирались семьи плантаторов. И вот сейчас Флёр вела себя совсем как хищник, заметивший добычу – она стала милой, кроткой и тихой, бросала на него нежные взгляды и в нужные моменты весьма умело покрывалась румянцем смущения. Впрочем, всё это было лишним. Своё решение о женитьбе Эдгар принимал не сердцем, и она это прекрасно знала.

Он достал из шкафа деревянную шкатулку и открыл её. Всё, что осталось от его семьи, уместилось здесь: пара украшений, маленький портрет в резной рамке, плетёная лошадка – любимая игрушка дочери… Прошло почти три года – сейчас ей было бы семь лет. Эдгар достал золотую цепочку, на которой висел кулон – два сердца, одно поменьше, второе побольше. Элена и Лили. А третье сердце – его настоящее сердце, – оно сгорело вместе с ними. Но оно ему больше не нужно. Не собирается он больше любить. А память… она и так навсегда останется с ним.

Он закрыл шкатулку и убрал вглубь шкафа, переложил портрет Флёр Лаваль в нижний ящик стола и накрыл его папкой. Завтра он поедет в Альбервилль и сделает ей предложение. Став мадам Дюран, она хоть рабов не будет драть кнутом, и то благое дело. А урожай её тростника этой осенью очень кстати поможет расплатиться по бумагам реюньонской сахарозаготовительной компании. Это ему клятвенно пообещал мсье Лаваль вместе со своим благословлением.