Читать книгу Южная роза - Ляна Зелинская - Страница 7

Утро в день карнавала выдалось чудесное. Прохладный ветерок с побережья разогнал вчерашнюю духоту и рассеял над морем дымку, а небо окрасилось в яркую лазурь, свойственную середине осени. Габриэль стояла у распахнутого окна, ожидая, когда Фрэн закончит битву с причёской, и задумчиво смотрела горизонт. Наступающий прекрасный день портило только одно обстоятельство – у неё не было никакого особенного маскарадного костюма.

Все девушки заранее готовились к празднику, заказывая у портних традиционные платья или изобретая что-то новое, особенное. Но стоили такие наряды очень дорого, и синьорина Миранди позволить себе их, к сожалению, не могла. Поэтому ей оставался лишь один простой путь, которым шли все девушки, стеснённые в средствах – примерить образ одного из ангелов. В её случае – ангела весны. Он вполне годился для соблюдения традиций – белое платье, розы в волосах и атласная маска, закрывающая только глаза.

Конечно, на фоне грандиозных платьев алертских модниц с их огромными кринолинами, крыльями, парчой, шлейфами и золотой пудрой на лицах она будет выглядеть, наверное, очень бледно. Не ангел весны, а, скорее, скорбящий ангел, как она мысленно себя назвала, разглядывая наряд в зеркале, но выбора у неё не было. Впрочем, произвести впечатление ей хотелось лишь на капитана Корнелли, а ему она нравилась в любом платье, и это немного успокаивало.

Кузина, наконец, победила непослушные локоны, и можно было идти на чаепитие, но на пороге их ожидал сюрприз. Выходя из комнаты, Габриэль едва не наступила в большую корзину роз, оставленную прямо за дверью. Разумеется, это привело Франческу в неописуемый восторг, потому что корзина была неприлично большой, а розы неприлично дорогими.

– Ну же, Элла, смотри быстрей карточку! От кого они? – воскликнула Франческа, затаскивая корзину в комнату. – Боооже! Какая прелесть! А запах! Просто волшебный! Ну, кто же там? Кто их прислал?

Габриэль взяла в руки карточку, но на ней была лишь короткая надпись: «Синьорине Габриэль Миранди».

Глаза Франчески округлились, потому что она была уверена – розы предназначались ей. По её мнению, она знала о своей кузине всё, и такой внезапный безымянный и дорогой подарок стал для неё полной неожиданностью.

Слишком шикарный подарок…

Подарок от того, кто явно хотел произвести впечатление – розы буквально кричали об этом всем своим видом. Корзина утопала в кружевах, её бока скрывала драпировка из белого атласа, розовые ленты обвивали ручку, и свежесть цветов не вызывала сомнения – их срезали на рассвете. А размер корзины был вообще неприличным – её с трудом можно было обхватить обеими руками. И по всему было видно, что это божественное творение прибыло сюда из самой дорогой цветочной лавки Алерты рано утром, и что стоило оно столько…

…что лучше просто не знать.

– Пречистая Дева! Элла! Ты знаешь от кого они? Неужели от капитана Корнелли? – Фрэн сложила ладони в молитвенном жесте. – О боже! Значит… Он в тебя влюблён!

Габриэль стояла с карточкой посреди комнаты, смотрела на розово-персиково-белое чудо и её снова захлёстывала волна злости.

Нет. Эти розы были не от капитана Корнелли.

Но она совершенно точно знает от кого они.

«И под натиском этих роз её принципы пали?»

Да чтоб вы провалились, мессир Форстер, вместе с вашим бараньим упорством! Да как же можно всё понимать настолько буквально!

– Не думаю, что они от капитана, – сухо ответила Габриэль и бросила карточку на туалетный столик.

– А от кого же тогда? Элла? – Фрэн перестала изучать украшения на корзине, и внимательно посмотрела на кузину. – Ты что-то скрываешь от меня?

– Я просто подумала, что мы так мало знакомы с капитаном… для таких дорогих подарков. Да и он бы подписал карточку. Не знаю, от кого это, – пожала Габриэль плечами, – очень странно.

– А с кем ты знакома достаточно для таких дорогих подарков? – спросила настойчиво Фрэн, не сводя с кузины глаз, а уж в деле выведывания чужих тайн она умела быть очень упорной. И поскольку Габриэль не ответила, то Франческа тут же домыслила сама: – А я, кажется, догадалась… Элла, ты же не хочешь сказать, что это, – она указала пальцем на корзину, – прислал мессир Форстер?

– Я ничего не хочу сказать, Фрэн! Я понятия не имею, кто это! – воскликнула Габриэль и внезапно покраснела.

– Неужели… ты мне… лжёшь? Ты никогда мне не лгала, Элла! – глаза Фрэн округлились. – Скажи… значит… ты и этот гроу… Да не может быть!

– Фрэнни! Что за ерунду ты несёшь! Что значит «я и этот гроу»? – вспылила Габриэль. – Я ненавижу этого Форстера! Я терпеть его не могу! Как ты можешь думать, что я и он… Пречистая Дева! Просто это всё отец… он сказал, что посылал матери розы, когда ухаживал за ней, а Форстер ответил с издёвкой «что её принципы пали под натиском этих роз»! И вот… Похоже, что «этот гроу» просто решил надо мной посмеяться. Чем ещё ты можешь объяснить такой вопиюще дорогой подарок? Он пытается опять кичиться своим богатством! Ведь это просто неприлично, ты же понимаешь? Ни один воспитанный мужчина не станет посылать такую охапку цветов! Такие подарки делают только всяким… актрисам! И… ну ты понимаешь кому! И вообще, я выкину их в окно!

Она схватилась за ручку, но Фрэн бросилась на защиту корзины, словно коршун.

– Ты что! Как можно выкинуть в окно такое чудо! Элла! – она загородила корзину спиной. – Давай просто сделаем вид, что мы… что ты не поняла от кого они. И пусть они тут стоят. Ладно? На них же не написано: «Нас подарил мессир Форстер».

– Фрэн! Но я-то знаю, что это он! И он знает, что я знаю! Как я буду смотреть ему глаза? Я верну их ему обратно!

– Ну… может, потом? После чаепития? Они так приятно пахнут…

– Хорошо, – сдалась Габриэль, понимая, что Фрэн вряд ли добровольно расстанется с корзиной, – но только сразу же.

Габриэль решила не спорить с кузиной. Она попросит у Форстера прощения, скажет, чтобы он забрал эту корзину, и объяснит ему, как неуместны такие подарки.

– Только, пожалуйста, никому не говори об этом! – попросила она кузину. – Обо мне и этом гроу и так болтают слишком много, а это… это ещё один повод для сплетен!

– Ладно! Ладно, я никому не скажу, – тут же согласилась Франческа.

Потихоньку уйдя с чаепития, так, чтобы не заметила Фрэн, Габриэль принялась бродить по парку в поисках мессира Форстера, а заодно набираясь решимости для разговора. Почему-то мысль об извинениях, казавшаяся замечательной вчера вечером, сегодня такой уже не казалась. И хотя Габриэль понимала, что нужно как можно скорее со всем этим покончить, но стоило ей представить, как при свете дня она будет смотреть в глаза «этому гроу» и извиняться, как силы её покидали. С одной стороны, её просто необъяснимо пугал такой разговор, а с другой, ей трудно было переступить через себя и свою злость, и она не знала, как победить это внутреннее сопротивление.

Наверное, это потому, что она не чувствует за собой вины. Хотя это дурно, и стоило бы всё-таки сходить в Храм. Ей не следовало его высмеивать, но… ведь, сказать по правде… Форстер это заслужил.

Его невоспитанность и самодовольство, его желание показать, как он богат, и что он плевать хотел на правила приличия – всё это не может оставаться без ответа. И почему никто до сих пор не поставит его на место?

Но сильнее всего ей хотелось, чтобы сегодня на празднике он больше не появился. Чтобы просто уехал в свою Трамантию – таким образом её маленькая этическая проблема решилась бы сама собой. И, кажется, Боги её услышали, потому что мессир Форстер и правда исчез, зато сразу после девичника появился Федерик со своими друзьями, и день пролетел незаметно, весело и непринуждённо. И к вечеру Габриэль и думать забыла об извинениях.

А когда солнце коснулось зубчатых краёв Травертино, к воротам виллы «Роза Боско» стали подъезжать гости – множество колясок с людьми в карнавальных костюмах. В парке зажглись фонари, заиграл оркестр, и оперная прима – прекрасная Консолетта – запела арию «Вечерние грёзы».

Франческа колдовала со своим нарядом Красной Королевы, и вся комната была завалена коробками, лентами, шпильками, нижними юбками из тафты и другими частями сложного многослойного платья. Служанка металась, подавая то одно, то другое, а Габриэль, чтобы не мешать в тесной комнате, оставила кузину наедине с зеркалом и отправилась немного прогуляться.

Она прошлась по парку и спустилась туда, где поблёскивал в лучах заходящего солнца небольшой пруд, окружённый зелёными лужайками. Домик для лебедей и рядом деревянный мостик, спрятанный в нежной вуали плакучих ив, чугунные скамьи у самого края воды и лиловые кувшинки располагали к размышлениям. Облокотившись на массивные перила, Габриэль сняла маску и задумалась, глядя на неподвижное зеркало пруда.

Сегодня, когда третий день праздника подходил к концу, ей стало грустно. Скоро она покинет Кастиеру и, возможно, навсегда. Что ждёт её дальше?

Нет, конечно, отец сказал, что весной его деньги, вложенные в строительство дороги, вернутся с лихвой, и они смогут выкупить из залога свой дом, но ей всё равно было тоскливо. Алерта её не привлекала – город хоть и весёлый, но в то же время шумный и суетливый, зимой слишком ветреный, а летом – жаркий и пыльный.

И хотя всю зиму в столице будут идти балы, новые спектакли и множество приёмов, Габриэль милее была Кастиера с её неспешной жизнью, красивыми морскими видами и свежим воздухом. А вечера у камина с книгой – приятнее столичных развлечений. Но больше всего она грустила от того, что ей придётся оставить здесь свой розовый сад – частицу своего детства и тех времён, когда они все были счастливы.

Сегодня она отчётливо поняла, что этот праздник в каком-то смысле – прощание с прошлой жизнью, с детством и юностью, что всё не будет так, как прежде, и, возможно, она уже никогда не вернётся сюда, не будет так весела и беспечна. И будущее, которое ждало её впереди, немного пугало.

Она думала о капитане Корнелли, о том, как он подробно расспрашивал её, где они будут жить в Алерте – его отпуск продлится ещё месяц и он хотел засвидетельствовать им с отцом своё почтение, будучи в столице. И эта его настойчивость, и то, как он ухаживал, как внимательно слушал её, как бережно держал, танцуя, его голос, становившийся тихим рядом с ней, говорили о том, что Габриэль ему нравится.

А ей были приятны его ухаживания. Но как девушка умная и здравомыслящая она боялась того, что непринуждённая атмосфера праздника рассеется, и капитан исчезнет точно так же, как исчезали и другие кавалеры из её жизни. Его отец – второй человек после генерал-губернатора в Трамантии, его семья близка к королевскому двору, и едва ли такую девушку, как Габриэль, Энцо Корнелли позволят рассматривать всерьёз в качестве невесты.

А ей бы хотелось этого… Очень. Потому что капитан и правда ей нравился.

Но с тех пор, как Габриэль исполнилось шестнадцать, её не рассматривали всерьёз те, кто нравился ей. А тех, кому нравилась она, и кто готов был предложить ей руку и сердце – не рассматривал всерьёз её отец, как недостаточно достойных кандидатов. И к двадцати годам, зажатая между более чем скромным приданым и своим происхождением, она уже почти перестала надеяться на то, что в её жизни встретится человек, которого ей суждено полюбить и жить с ним долго и счастливо, как её родители. Или, если не полюбить, то хотя бы уважать и жить с ним в согласии. Или…

– Девушка в белом среди плакучих ив и лебедей – как романтично…

Голос Форстера, раздавшийся позади, вырвал её из размышлений, заставил вздрогнуть от неожиданности, и шёлковая маска, выскользнув из рук, упала на водную гладь пруда.

Форстер застал её врасплох, и она действительно испугалась.

– Знаете, это невежливо – так вот неслышно подкрадываться! – Габриэль сделала шаг назад.

– Моя «невежливость» всё ещё вас удивляет? – спросил он с улыбкой, облокотившись на перила мостика.

Форстер был не в карнавальном костюме, а, как и вчера, во фраке и белой рубашке, и, судя по всему, только что приехал, потому что на ходу пытался закрепить в петлице бутоньерку.

– По-моему, воспитанному человеку к «невежливости» нельзя привыкнуть, если вы об этом! – ответила Габриэль с досадой, провожая глазами тонущую маску. – Вашими усилиями мой костюм теперь остался без лица!

– Если это вас утешит, то настоящее лицо вам больше к лицу, уж простите за каламбур. Не думаю, что стоит его прятать, – Форстер посмотрел на скрывшийся в воде шёлк, и в его голосе появились какие-то тёплые нотки, – гораздо приятнее видеть вас вот так: в этом прелестном белом платье и с цветами в волосах, а не в уродливом футляре из парчи и перьев. Так что даже если бы ваша маска не утонула добровольно – её стоило бы утопить.

– Это такая неуклюжая попытка меня утешить или ваш очередной неуместный комплимент? – произнесла Габриэль с сарказмом, сделала ещё один шаг назад и принялась расправлять складки на платье, пытаясь совладать с волнением.

Свадьба подходила к концу, и она была уверена, что Форстер, наконец, уехал, поэтому её так напугало его внезапное появление.

Как он её нашёл? И зачем искал? Они ведь, и правда, здесь одни посреди плакучих ив…

И Габриэль изо всех сил попыталась спрятать свой испуг за дерзостью.

Не хватало ещё выглядеть перед ним трусливой курицей!

– Это и то, и другое, синьорина Миранди. Только не соглашусь, что комплимент «неуместный». Очень даже уместный – вы прекрасно выглядите, и слава Богам, что вы не измазали себя этой дурацкой золотой пудрой. А насчёт вашего «второго лица», которое утонуло так кстати – не переживайте: как видите, я тоже без маски.

– А вам стоило бы её надеть! Может, тогда ваше самодовольство не бросалось бы в глаза так явно.

И почему он так смотрит на неё? Пречистая Дева! Ну, ведь она же не собиралась ему грубить!

Сердце Габриэль забилось тревожно. После вчерашней шарады от Форстера можно было ожидать чего угодно. Из рассказов Корнелли она поняла, что горцы очень щепетильны в вопросах чести. И она снова отступила на полшага назад и стиснула пальцы. Оглянулась – несколько пар прогуливалось вдоль пруда, но довольно далеко. С одной стороны, это всё было нехорошо – они здесь одни, в уединённом месте… Это было так неприлично и… это её пугало.

Но с другой стороны – это было подходящее место, чтобы вспомнить своё обещание и извиниться. Прозрачные лёгкие сумерки смягчили черты лиц, и Габриэль подумала, что, может, это даже удачное стечение обстоятельств, что они здесь одни. Самое время всё прояснить, «съесть лягушку» – сделать самое неприятное, откланяться и навсегда покончить с этой неловкостью.

К тому же, как ни странно, Форстер вёл себя так, будто и думать забыл о вчерашнем. И это был хороший знак.

– И какую маску вы бы мне предложили? – он прищурился, чуть наклонившись вперёд, и улыбка исчезла с его лица. – Хотя после вчерашнего представления – могу догадаться…

Ну вот, зря она обрадовалась…

– Ваши намёки… довольно бестактны…

Она не договорила, вдохнула поглубже, и собрав все свои силы, чтобы быть спокойной и вежливой, произнесла, не глядя на Форстера:

– …а, впрочем… это даже хорошо, что вы пришли.

– Правда?

– Да. Я хотела с вами поговорить, мессир Форстер, – ответила Габриэль и снова принялась разглаживать платье, стараясь выглядеть уверенной в себе и холодной, а на самом деле изо всех сил набираясь храбрости.

Почему это так сложно – извиниться?

– Какое совпадение! Потому что я тоже хотел поговорить с вами, синьорина Миранди. Но, прошу, вы первая, – он сделал учтивый жест рукой, но почему-то это выглядело как насмешка.

Габриэль набрала в грудь побольше воздуха и, глядя на воду, туда, где между цветущих кувшинок только что исчезла личина ангела весны, произнесла на одном дыхании:

– Я хотела извиниться перед вами. То представление, свидетелем которого вы стали вчера – с моей стороны поступить так было бестактно и некрасиво. Мне очень стыдно, и я сожалею об этом, – она произнесла это быстро.

Даже слишком быстро.

Она полдня прокручивала в голове эти слова, и, кажется, разбуди её посреди ночи – повторила бы их без запинки.

Ну вот, «лягушка» съедена, и дальше Габриэль ожидала, что Форстер сгладит неловкую ситуацию – скажет, что уже и забыл об этом, и что тут нечего прощать или ещё какую-нибудь ни к чему не обязывающую вежливость. И на этом тема будет закрыта. Но он молчал. Повисла тягучая пауза. Габриэль оторвала взгляд от созерцания кувшинок и посмотрела на Форстера.

Он разглядывал её внимательно, чуть склонив голову набок, никакой насмешки – лишь глаза прищурены, словно он искал в её лице какой-то ответ, но так и не нашёл. Постучал костяшками пальцев по перилам и произнёс негромко:

– Какое торопливое извинение, будто за вами гнались… Позвольте спросить – а почему вы сожалеете об этом?

– В каком смысле «почему»? – с недоумением произнесла Габриэль.

– А какие в этом могут быть смыслы, милая Элья? – он снова улыбнулся. – Почему вы вдруг решили извиниться?

– По-моему, это глупый вопрос. Понятно ведь зачем люди извиняются! – ответила она и тут же прикусила язык.

Ну вот! Она опять сказала бестактность!

– Люди, да… А почему извинились именно вы?

– И что не так с моим извинением?

– А то, что оно прозвучало как-то… неискренне. Будто вы заучивали его на ночь вместо молитвы.

– Да как вы…

Она осеклась, не зная, как ответить ему вежливо, потому что отчасти он был прав. Но с другой стороны, ведь именно он спровоцировал её на этот глупый поступок с шарадой.

А теперь он хочет искренних извинений!

И она не знала, что сказать – всё, что приходило ей на ум, было либо грубо, либо бестактно, либо неприлично. Её переполняло раздражение, а красноречие, как назло, снова ей отказало.

Форстер лишь усмехнулся, глядя на её безуспешные попытки совладать с собой, и вдруг произнёс жёстко, с нотой горечи в голосе:

– Вам действительно жаль, что вы сделали больно другому человеку? Или вы решили извиниться потому, что вашими глупыми правилами предписано, что «воспитанная синьорина не должна так себя вести»? Вы сожалеете о том, что ваш поступок дурно истолкуют в обществе, и это подпортит вашу репутацию? Или потому, что вы понимаете, что издеваться над другими людьми, отличающимися от вас, низко? Так за что именно вам стыдно? – он чуть подался вперёд, его глаза впились в неё цепко, и он всем своим видом снова стал напоминать хищную птицу. – И стыдно ли на самом деле? А может, это всё – такое же представление, как вы устроили на сцене вчера? Или соблюдение дурацкого этикета? Ну же, ответьте – вы сказали это потому, что это правильно с точки зрения ваших приличий, а не потому, что вы это чувствуете? Ведь так? Если так, то не стоило утруждать себя извинениями.

Габриэль ощутила, как кровь приливает к щекам, как раздуваются ноздри и всё то, что она эти три дня прокручивала в голове, рвётся наружу. Она сделала над собой неимоверное усилие, чтобы принести извинение, и от него требовалось лишь принять его. Но ему, разумеется, захотелось её проучить.

Да кто он такой, чтобы читать ей тут проповеди с видом оскорблённого праведника!

Она-то думала, что к его неподобающему поведению нужно отнестись снисходительно: ведь он горец, и недостаток воспитания – его беда, а не вина. Но, как оказалось, мессир Форстер прекрасно понимал, как нужно себя вести, вот только не хотел этого делать, потому что испытывал к южанам только презрение.

И она знала, что будет сожалеть об этом, но сдерживать себя больше не могла. Габриэль выпрямилась и, глядя ему прямо в глаза, спросила, копируя его манеру речи и вложив в слова весь сарказм, на который была способна:

– А вы, мессир Форстер, спросили меня об этом потому, что вам так важна искренность? Или вам просто в очередной раз захотелось унизить меня? Вся эта проповедь нужна была лишь для того, чтобы назвать меня лицемеркой? Или вам и правда было больно? Моя вчерашняя шутка так вас задела? Если «да», то значит, вы не так уж и гордитесь тем, как зарабатываете на жизнь. Вы втайне стыдитесь этого, хотя совсем недавно говорили мне обратное! И кто теперь неискренен? Кто из нас лицемер?

Форстер скрестил на груди руки, и его синие глаза стали почти чёрными. Наверное, он не ожидал от неё такого отпора и резкости, потому что на какой-то миг замешкался, словно раздумывая над этими словами, а потом сказал негромко:

– Мы ещё поговорим обо мне, синьорина Миранди. Но я спросил первый и хотел бы услышать ваш ответ. Если вы, конечно, снова не струсите сказать правду. Как струсили на сцене с вашей шарадой. Так я был прав? Ваши извинения – ложь? Вы не можете быть честной, и поэтому всё время прикрываетесь глупым этикетом? Почему вы так цепляетесь за все эти смешные правила?

– «Смешные правила и глупый этикет», мессир Форстер, создают общество, в котором все поддерживают друг друга. И именно эти «глупые правила» отличают нас – цивилизованных людей – от дикарей, вроде…

Она замешкалась, понимая, что сказала грубость, и закусила губу, чтобы не сказать ещё большую грубость, и даже разозлилась на себя за это: ведь она хотела быть вежливой и сдержанной.

– …дикарей вроде меня? – продолжил Форстер её фразу. – Или вроде гроу? Вы ведь это хотели сказать, синьорина Миранди? – казалось, он явно наслаждается её промахом – таким довольным было его лицо и таким цепким взгляд синих глаз. – Так ответьте на мой вопрос: к чему тогда были ваши извинения, если вы считаете меня дикарём? Это была просто попытка сохранить лицо? Побыть милой воспитанной южанкой? Ну же? Честность на честность, синьорина Миранди. А потом я отвечу на ваш вопрос о том, чего я стыжусь, а чего нет.

Было видно, как забавляет его этот разговор, как внимательно он всматривается в лицо Габриэль, а на его собственном лице при этом отражались противоречивые эмоции. Казалось, что ему одновременно и смешно, и немного обидно, а ещё – очень любопытно.

– Честность на честность? Извольте! – выпалила Габриэль, понимая, что уже никакие приличия на свете не удержат её от того, чтобы сказать этому наглецу всё, что она думает. – Я решила извиниться не ради вас, а ради себя. Потому что настоящая южанка не должна идти на поводу у грубости и невежества! Не должна опускаться до такого уровня, за которым теряются всякие границы воспитания. Увы, я не смогла остановиться и сожалею об этом, – она всплеснула руками, – ведь грязь, как известно, липнет к тем, кто прикасается к ней. Но я бы извинилась, будь на вашем месте кто угодно! Как и вам следовало сразу же извиниться за ваши рассуждения о том, что принципы любой девушки можно купить за пару шляпок и туфель! Особенно учитывая то, что о них узнали посторонние. Вы говорили обо мне гадкие вещи! Вы унизили меня перед обществом. Вы были неправы, и любой воспитанный мужчина, обладающий внутренним благородством, извинился бы за подобное мнение. И ему было бы стыдно, что оно стало достоянием общественности. Но вам, наверное, нужно ещё объяснить, что такое «внутреннее благородство»?

В последние слова она вложила весь сарказм, на который была способна.

– Какая пылкая речь, синьорина Миранди… – Форстер сделал паузу, посмотрел на темнеющую гладь пруда и зажжённые фонари, которые слуги спускали на воду с мостков, и продолжил уже без всякой насмешки: – Хорошо, честность за честность. Но сначала давайте-ка кое в чём разберёмся. Я не извинился не потому, что не обладаю, как вы выразились, «внутренним благородством», а потому что не чувствую вины за свои слова. А извиняться в силу традиций – увольте! Я действительно сказал, что принципы любой девушки не устоят против новой шляпки и туфель. И это было сказано в личной беседе в тех выражениях, в которых я привык общаться с друзьями. В этой ситуации стыдно должно быть тому, кто подслушал его и сделал достоянием общественности. Так вот, туфли и шляпки в данном случае лишь метафора, фигура речи. Смысл в том, синьорина Миранди, что я вошёл сюда «презренным гроу», как изволила выразиться одна достопочтенная синьора, а по прошествии двух дней добрая треть этих милых дам готова отдать за меня замуж своих дочерей. И всё потому, что синьор Грассо шепнул им на ухо пару слов о размерах моего состояния. Их принципы тут же были принесены в жертву возможности регулярно иметь в гардеробе новые туфли и шляпки, не смотря даже на «мой способ заработка», как вы изволили выразиться. И это уже не фигура речи. Поэтому я не вижу необходимости извиняться за то, что является правдой…

Форстер скрестил руки на груди и добавил уже мягче:

– …Но это всё неважно, потому что поговорить с вами я хотел совсем о другом. И пусть ваши извинения неискренни, я всё равно их принимаю и совсем не сержусь на вас за эту детскую шараду, потому что…

О, Боже! Какая снисходительность!

Кажется, Габриэль в жизни не испытывала такой злости, она даже топнула ногой и, махнув сложенным веером, в нарушение уже всяких приличий прервала мессира Форстера, воскликнув:

– Вы не желаете извиняться, тогда и я беру свои извинения обратно, раз, по-вашему, они неискренни! Вы… вы отвратительны в самолюбовании своим богатством, мессир! Вы говорите, у вас есть внутреннее благородство? Как бы не так! Оно не присуще нуворишам вроде вас! Внутреннее благородство не позволяет воспитанным людям кичиться тем, что они богаты! И уж тем более не позволяет им кричать на каждом углу о том, что они могут купить любую женщину, как какую-нибудь овцу! Вы могли просто извиниться за свои слова, даже если в душе с ними не согласны! – воскликнула Габриэль, взмахнув руками.

Она попыталась разложить веер, чтобы как-то унять волнение, но веер выскочил из рук и упал на мостик, и Форстер тут же наклонился, поднял его, но не отдал Габриэль, а произнёс, не сводя с неё глаз:

– И кто из нас лицемер? – он усмехнулся. – Вы же просили честности, синьорина Миранди. А быть честным – это как быть голым. Не всегда красиво, и не всем нравится. Я называю вещи своими именами, а вы предпочитаете смотреть на удобную ширму. Вы прекрасно понимаете, что прячется за ширмой, но делаете вид, что так и надо. Но глубоко внутри вы знаете, что я прав насчёт «принципов, туфель и шляпок». И поэтому злитесь на меня…

Он чуть наклонился вперёд, и тон его голоса снова изменился, стал совсем другим, ещё более серьёзным:

– …Поверьте, я сожалею о том, что произнёс тогда эти слова, но не за их смысл, а потому что они были вам неприятны – и лишь поэтому. Считаю ли я, что вас можно купить за дюжину шляпок? Хм. Надеюсь, вы не утопите меня в пруду, как эту маску, но я изучил финансовое положение вашей семьи, Элья…

– Что? – Габриэль чуть не задохнулась от этой наглости. – Да как вы… Да кто дал вам такое право!

– Погодите возмущаться. Дослушайте сперва. Ваш отец, безусловно, прекрасный, умный и очень интересный человек, но во всём, что касается денег, он – полный профан. Он ввязался в одно очень сомнительное финансовое предприятие и совсем не понимает, как управлять ситуацией. И не осознаёт, чем это может закончиться. И, судя по тому, что я от него слышал, он собирается рискнуть всем, что у вас осталось. Я, конечно, дал ему несколько советов, но для человека, ничего не знающего о рынке ценных бумаг, они – как утопающему соломинка. Если так пойдёт дальше, то к концу зимы ваша семья останется без единого сольдо. Вам следует подумать о себе, Элья. Что вы будете делать, когда это случится? – спросил он негромко.

Габриэль показалось, что у неё даже горло перехватило от такой наглости.

Он изучил их финансы? Милость Божья!

– Как вы смеете говорить такое? Какое вам вообще до этого дело? И кто позволил вам копаться в делах нашей семьи? С чего вы вообще взяли, что я нуждаюсь в ваших советах? – выпалила она, шагнув навстречу Форстеру.

Если бы можно было влепить ему пощёчину, она бы так и сделала, но её удержали от этого последние остатки благоразумия. Хотя… они были одни на этом мостике, и плевать, что подобное непозволительно – Габриэль было уже всё равно. И если бы он снова усмехнулся, она бы ударила его, не задумываясь, но Форстер лишь похлопал веером по перилам и произнёс без всякого сарказма:

– Может, это и не моё дело… Может, вы и не нуждаетесь в моих советах, но кое-что о вашем «зефирном обществе», «в котором все поддерживают друг друга» вы должны знать. Оно будет молча наблюдать, как тонет ваша семья, вздыхать и называть вас «бедняжкой». А когда вы окончательно пойдёте ко дну, совсем как ваша маска, все просто отвернутся, и никто не станет вам помогать. Потому что вы больше не сможете позволить себе вести такой образ жизни, какой соответствует их представлениям о приличиях. Вы станете обществу не нужны. Знаете, что вас ждёт, Габриэль? – он снова похлопал веером по перилам и добавил резко, не считая нужным щадить её чувства: – О вас говорят, что вы умная девушка. Перестаньте быть ребёнком, перестаньте злиться на меня из-за всяких глупостей и посмотрите правде в глаза. Вас ждёт участь чьей-нибудь приживалки – экономки богатой родственницы, живущей на мизерное жалованье. Либо жены торговца тканями, посудой или бакалейщика. И как скоро общество, за которое вы так цепляетесь, вышвырнет вас наружу? В их понимании, выйдя замуж за лавочника, вы опошлитесь и станете недостойны этих прекрасных садов, – он указал её веером на темнеющие в сумерках деревья, – а став экономкой или гувернанткой всё, что вы получите – вечное снисхождение к так называемой вашей «незавидной участи». И воспринимайте это как совет, – он снова понизил голос и произнёс негромко и даже с каким-то участием, – но сейчас у вас только один выход, Элья – смирить свою гордость и продать подороже то, что у вас ещё осталось: вашу молодость, красоту и родовую кровь, чтобы удержаться на поверхности. И если вам удастся сделать это не за «дюжину шляпок» – я искренне извинюсь перед вами за все свои слова – увы, в этом мире всё продаётся и покупается, Элья, не за пару туфель, так за дюжину, не за дюжину, так за сотню. И вы в том числе. И я.

Это стало последней каплей. Самым болезненным ударом по её самолюбию, потому что…

Потому что кое в чём он всё-таки был прав, дьявол бы его побрал!

«Бедняжка».

Именно так они уже называли её. Именно это она слышала вчера, прячась от Форстера в тёмных арках галереи внутреннего двора, где две синьоры обсуждали её незавидную участь. И горькое осознание этого окончательно сорвало все покрывала воспитания, приличий и этикета. Ей стало всё равно. Она сделала ещё один шаг навстречу и, уже не беспокоясь о том, что их кто-то услышит, воскликнула:

– Вы очень верно подметили, что вы продаётесь! Синьор Корнелли рассказал мне кое-что о вас. И я знаю о цели вашего визита сюда…

– Этот мерзавец Корнелли – последний человек, которого стоило бы слушать, синьорина Миранди! – резко перебил её Форстер.

– …попасть в Торговую палату – вот о чём вы мечтаете? Жениться на бари? Вы за этим обхаживали местных «дурнушек», не так ли? И старую каргу Арджилли? – произнесла она саркастично.

Её слова хлестали, как пощёчины, лицо пылало и горели глаза, и подойдя к нему ещё ближе, так, что между ними осталось расстояние меньше вытянутой руки, она выпалила, глядя ему прямо в глаза, без всякого стеснения:

– …Хотите честности? Так получите её! Это вы, мессир Форстер, приехали продать себя подороже и теперь меряете всех этой меркой, думая, что все вокруг продажны. Это вас за глаза называют «овечий король», но вы молча глотаете это! Вы позволяете насмехаться над собой, и это ваша плата за возможность стать одним из нас! И при этом вы всё это презираете. Всё верно – вы продажны. Вы присягнули королю в то время, как ваша семья поддерживала бунтовщиков. «Утром молитесь овцам, а вечером – волкам» – так говорят о таких, как вы? И ваша попытка изображать честность – отвратительна и лицемерна, потому что в глубине души вам самому стыдно за то, чем вы занимаетесь! Вы нашли меня, чтобы выместить на мне вашу досаду на южан, думая, что я не могу вам возразить? Вы жестоко ошиблись на мой счёт, мессир Форстер – я вам не какая-нибудь овца из вашего стада! И не ваше дело, что будет дальше с моей жизнью! Если наша семья останется без единого сольдо – ничего! Я пойду работать, но останусь независимой и уж точно не стану продаваться кому-нибудь, вроде вас, за дюжину шляпок и туфель!

– Пфф! Работать? – усмехнулся Форстер, но в его глазах не было веселья. – Вы хоть понимаете, что значит это слово? Вы так молоды и самонадеянны и не знаете, как жестока может быть жизнь с такими прелестными самонадеянными женщинами. Но, милая Элья, хоть вы и вываляли меня в грязи, назвали дикарём и… к дьяволу всё это! Забудьте всё, что я вам сейчас наговорил! – голос его внезапно стал тихим и мягким, наполненным какой-то странной заботой: – Это неважно. Давайте забудем уже про эти глупые принципы и шляпки! Я не ругаться с вами пришёл. Наоборот, я хотел предложить вам помощь и…

– Помощь? От вас? После всего, что вы сказали? – перебила его Габриэль. – Видимо, у гроу нет не только воспитания, но ещё и чувства юмора!

Она хотела рассмеяться, но внезапно поняла, что стоит к нему слишком близко, и что он молча смотрит на её губы, и смотрит так странно, а глаза у него почти чёрные…

И она испугалась. Испугалась всего, что только что произошло: того что она сказала, этой опасной близости, и его взгляда, от которого сердце ушло в пятки, и того, что они одни посреди этих плакучих ив. И страх, смешавшийся со злостью и обидой, заставил её сделать то, что воспитанная девушка вряд ли бы сделала, будучи в своём уме.

Габриэль грубо выдернула веер из его рук и, шагнув почти вплотную, глядя ему в глаза, произнесла негромко, но резко, и фразы её были совсем как пощёчины:

– Катитесь к дьяволу со своими советами, танцами, платочками и корзинами роз, мессир Форстер! Чтоб вы провалились! Я от всей души желаю, чтобы вам всё удалось: соблазнить старую каргу Арджилли, жениться на самой страшной девушке с этой свадьбы, торговать вашими овцами по всей Баркирре и заработать пятьсот тысяч ливров или сколько вы там хотите! И я надеюсь, у вас хватит ума не явиться завтра к нам на чаепитие, или, клянусь всеми Богами, я надену вам на голову свой десерт!

Она развернулась и бросилась бежать, понимая, что в жизни не говорила ничего столь ужасно грубого.