Читать книгу Критика/секс - Лёва Воробейчик - Страница 3

– Квохчет. Квохчет, сука! Из всего текста только это и запомнил? Только это и увидел своим великим взглядом, который…

– Этим словом автор убил целый текст.

– …что? Что ты сейчас сказал? Слушай, Громов, и слушай внимательно, – если бы ты, Миша, стоял ближе, то палец Велина вонзился бы тебе прямо в лоб. Короткий желтый палец с отросшим ногтем. Наросты умерших клеток; наросты современной литературы. – и запоминай, сука, как следует. Я знаю тебя не первый год и знаю, что ты можешь, а чего нет, знаю, как ты умеешь. Вот. Ты раньше лучше был, когда не зарывался, а делал, сука, по красоте, как когда-то раньше, помнишь, с…

– «Квохчет» – так себе красота, скажу я честно, Григорий Валентиныч.

– Ну ты заткнешься, нет? – истерично вскрикнул налившийся краской Велин. – Слушай и не перебивай! Так вот, о чем… да. Ты зарвался! Пишешь откровенную чушь, ходя с таким видом, будто…

– Материал такой, Григорий Валентиныч.

– Да заткнись ты уже! Уволю! – Брызнул в твое лицо Велин. Странный человек он. Про таких обычно говорят – человек старой закалки. Эх. Видимо, хреновая раньше была сталь – да и кузнецы халтурили, как могли. – Ладно. Сейчас. – Сжал кулак и потер висок. – Нина! Нина, ко мне!

Нина прибежала, на ходу что-то жуя. Коротко посмотрела на тебя и отвела взгляд. Да, правильно – до сих пор не может забыть прошлогоднего корпоратива; было страшно, холодно и быстро, однако работе это мало как мешало. Ну, просто так иногда случается – лишь для того, чтобы после смотреть на энный объект и отводить взгляд, фантазируя о том, чего могло бы или же не могло случится. Нина. Животик и обвисшее продолжение ее души. Нина. Стол начальника остросюжетки и расцарапанная спина. Эх, Нина, рсцарапала спину, а ты в итоге не смог переступить свою моногамность; она жалеет, а ты – наверное, нет.

– Ч-что, Григорий Валентиныч?

– Пронина ко мне. И Кривцова. Наталью Алексеевну и Лопанцева с его подписками. Быстро.

– Но Кривцов болеет…

– Ах, сука… ладно, черт с ним. Остальных на ковер. – Велин посуровел, из краснолицего толстяка превратившись в большого начальника; невелика была перемена – что-то из разряда субатомных процессов, не замечаемые практически никем, кроме самих субатомов; невеличие перемены – отличная компенсация его величию. Да. Такой вот он – большой начальник. Приказывает, вершит и судит, забывая, что и его есть кому судить. – А ты куда? Стой смирно и ожидай, Громов!

Миш, ты смешно улыбнулся, подмигнув ему. Странно все это. Минуты ожидания и отчего-то забытый трепет в груди. Волнующийся океан твоих привычек и убеждений, его привычек и убеждений; все это выливается из дырки холста. Можно даже немного пожалеть себя – посмотрите, стоит нелитературный герой, как отвергнутый бродяга перед толстым хозяином гостевого дома, ожидая расплаты за украденную чашу или что-то вроде этого. Всего лишь книга, всего лишь бездарный автор – а накинулись, будто бы сделал что-то плохое. Как они не понимают? Что нельзя совсем называть литературой то, что они называть пытаются. Что не может в нормальном, взрослом тексте, встречаться слово «квохчет» шесть раз. А, нет. Семь, ты совсем забыл про эпилог.

О, посмотрите. Собрались судьи, присяжные, прокуроры и адвокаты в одном лице. Нет, не в одном, а в четырех; Велина, конечно, можно посчитать за троих, но да ладно, четыре так четыре. Властный Велин, бесцветный главный редактор Пронин, старая Наталья Алексеевна, чьей фамилии мало кто помнит, и, конечно, дотошный Лопанцев с гроссбухами, тетрадями и мерзкими очками. Вот оно – то, что нужно. Безжалостный аппарат издательства смешанного типа «Геликоон». Однажды ты спросил, что означает сие название – и вполне удовлетворился ответом, раз и навсегда поняв, какие в этом деле замешаны мудаки. Просто взять два слова (одно из которых являлось именем) и соединить. Браво, Велин. Величие и размах, сокрытые в маленьких телах и огромных амбициях.

– А, получает уже. – ядовито прошипела Наталья Алексеевна, улыбаясь морщиной, служащей ей заместо рта. – Правильно. Уволить бы его за такое, чтобы другим не повадно было.

Посмотреть на нее и пожать плечами; сыграть в «провинившуюся жертву», сыграть в «янеотвечу». Она не унималась:

– Так оскорбить уважаемого человека! Так оскорбить… и кто? Стыдно должно быть, Громов, сам-то ничего, никогда… бездарность! Стыдно! Вениамин Матвеич в ярости уже третий день. Звонит, обещает судится. Почему-то с «Геликооном», – твои глаза характерно закатываются; они ждут послушания, вины, а не твоей показательной равнодушной оценки. Хохота название уже не вызывало, но закатывать глаза до сих пор было приятно. – а не с тобой. Наглость, наглость…

– Д-д-да. – Поддакнул Пронин.

Странное было издательство – будто сошедшее с гоголевских страниц в лучшем своем виде. Карикатурность происходящего, глупость и невежество. Посмотрите, присмотритесь: будто бы это не реально, будто бы эдакая постановка в лучших традициях ненавистных до глубины души классиков. Толстый глупый начальник, высохшая змея, утверждающая, что она – женщина, заикающийся главный редактор. Ах да, еще и Лопанцев со своими книжками – вот уж кто мерзостнее прочих. Кривцова хорошо хоть нет – этот бы сейчас начал бы свою песнь про времена и нравы. Для них, этих людей, главным же был никак не текст или метатекст, а то, что они называли душой. Народностью, вот. Для них не существовало гениев или же лентяев – лишь те имели для геликооновцев значение, что писали о нужных и актуальных вещах. Ты стал неудобен для них – ты настоящий критик, тогда как они пародируют твою искренность, перевирают ее; вот что такое нынешняя критика – унылый гротеск, никак не зеркало души, никак не идейность и свобода мысли; чертов, чертов гротеск; по слогам, аккуратно, чтобы не называть слово целиком: «Ге-ли-ко-он», все просто – it`s easy baby, никакой честности, только современная критика вредительства и порока. «Квохчет». Как тяжело быть все же критиком, а особенно – хорошим критиком в это непростое для литературы время!

– Да бросьте вы. Хорошая статья вышла.

– А ну замолчал! Быстро! – Велин вроде как отошел от привычной красноты. Сказал, закатывая глаза. – Устроил, понимаешь, нам здесь… вот кто просил, Громов, а? Ты хоть понимаешь, что наделал?

– Правду написал?

– Н-н-н-н, – Пронин опять затянул свое. Смешно, что он пользовался таким же правом голоса, как и остальные, не произнося, по сути, ни слова. Больно уж ценно время, чтобы тратить его на такую вот мысль, которая гораздо лучше звучит на бумаге. – н-но й-я…

– Федя, обожди. – рукой отстранил его Велин. – Смешно тебе? Смешно, Громов?

– Нет, что вы. – равнодушно улыбнулся, киваешь ее кивками, заразился ее кивками; он их узнает или нет? Боже, ну и цирк. – Я внимательно смотрю на вас, слушаю вас и совсем не понимаю, что вы мне сказать хотите.

– Ах, не понимает, да? Не понимает?! – снова раскричался Велин. Великий Григорий Ваентиныч. Велин. Знаете, сама фамилия подходила под его лицо, телосложение и образ мыслей; только велины и стоят у власти в таких вот интересных издательствах смешанного типа, которые нигде больше и не найдешь, кроме мира, в котором истории начинаются со слов «однажды». – В фантазиях, сука, снова? Я тебе сейчас расскажу, что ты сделал, я расскажу… Лопанцев, сводку!

Ох, ну и фраза. Предрасстрельная автоматная очередь, выпускаемая струей воздуха прямиком из легких. Фраза интересная – из таких, что запоминаешь надолго, а после рассказываешь друзьям и их подстилкам и шкурам, жадно жующим жвачки и сушеных кальмаров на холодной лавке. Жаль, что друзей уже нет – да и их подруги давно повыходили замуж, пока ты так и пишешь в своем «Геликооне», Миша. Жаль, что все так скоротечно и банально: можешь предсказать каждый свой последующий шаг и шаг тех, кто тебя окружает; правда фраза, вроде этой, пока еще тебя веселит. Расстрельная, предударная; она предвосхищает собой ярость, она – затишье, нет, она буря; «сводку» звучит как «плетку»; семь ударов, теряют сознание уже после третьего. Нет, серьезно – плетку лучше бы принести и использовать вместо слов Лопанцева; даже сексуальный контекст ситуации не испортит сладкой боли; нудность же обычно портит все.

Лопанцев забубнил, поправив на носу очки:

– Так, так… Да. Долин Вениамин Матвеич тысяча девятьсот шестьдесят…

– К делу, к делу, Лопанцев! – причитал Велин.

– Про-о-пускаем, так. – жалостливо протянул «король архива», как его называли многие. – Так. В «Геликооне» публиковался с тысяча…

– Сколько лет? – Снова перебил его Велин, яростно смотря на Мишу.

– Уже четырнадцать, Григорий Валентиныч. Четырнадцать лет, шесть романов, три стихотворных сборника, сборник повестей «Деревня 2.0», автор временно издающейся колонки в «Интере», член совета…

– Хорошо, достаточно. Листай дальше, Петя. Дальше, до письма, собственно.

– Ми-и-нутку. – Листал Лопанцев, облизывая сухие губы.

Ты смотришь и думаешь: «Боже, ну и идиоты». Они были смешны и забавны своей важностью. Начальник, большой босс – разъяренный тем, что его работники тоже иногда могут поиграть в своевольного человека. Змея, истосковавшаяся по мужикам настолько, что наверняка и придумает самое страшное наказание еще для одного из них. Грозный редактор, отсекающий талантливую и пропускающий пошло исполненную молодежь, не могущий связать ни слова в реальной жизни. И Лопанцев, со смешными очками и худым телом, как напоминание о семи смертных грехах; Лопанцев олицетворял собой жадность большого босса, жадность Велина: во всех остальных крупных издательствах должность короля архива исполнял компьютер.

Они были важными. Наручники, что сковывают его руки, заставляя засовывать свое мнение куда подальше. В пору интернета легко быть критиком – знай пиши себе под разными никами, ругая власть, литературу и народ; в издательствах же с этим немного строже. Ты обязан быть точен и не предвзят, нести идеологию и характер. Проводить параллели и хвалить, если так, улыбнувшись, попросит твой начальник, своевременно увеличив тебе зарплату. Да. Смешно, глупо и банально. Безвкусно до безумия.

– Та-ак, нашел, я нашел! – радостно улыбнулся Лопанцев, отвратительно широко открыв рот. Но, увидев, взгляд Велина, осекся и вновь забубнил. – Так, так. Письмо от двенадцатого ноября две тысячи деся…

– Дальше, Петя, пожалуйста, – застонал Велин. – Ближе к сути.

– Так. Дальше, дальше… Зачитываю текст письма.

И он зачитал. Ты думал будет скучно, нет, не так: ужасно, невыразимо, невыносимо, запредельно, убийственно, неоспоримо, страшно, невозможно скучно; оказалось, что иногда бывает даже скучнее, чем так, чтобы выразить это словами. Скучно – не так, конечно, как употребление одного из излюбленных глаголов достопочтенного деревенского автора, но почти так же; ты ненавидишь псевдоделовой стиль, которым писались такие письма. Думаешь, что если бы сам попал вдруг на место этого прославленного человека, написал бы так:

«Ваш критик – говно полное. Как последняя мразь поступил: сначала возносил мои книги в журналах и брошюрах, которые вы делаете и мне отсылаете, а потом в вашем этом Интернете облил меня грязью. Увольте суку и отрежьте ему, пожалуйста, пальцы, чтобы больше он так не делал. Ваш достопочтенный автор».

Вот такое письмо было бы верным, да. Без лишних формальностей, без лобызаний через текст, без фальши и лжи. Старик был обижен – и действительно; но никто почему-то не брал в расчет то, как весь текст его нового романа «Поющие в сарае» мог обидеть бывалых и потенциальных читателей. Поющие в сарае, ха. Роман, начинавшийся с пения петухов и заканчивающейся им же. То ли книга про петухов, то ли про любовь – неясно; слишком уж многие понятия либо не указаны, либо завуалированы так, что никогда в жизни не догадаешься. Газетные заголовки: «Вот так ты и писал; вот так тебя и судят».

После прочтения обвинения Лопанцевым Велин смотрит ненавистным взглядом.

– Я тебе все сейчас объясню. – Он переполнялся гневом.

– На пальцах?

– На них, на них… Вон все. – почти прошептал он, смотря красным взглядом на бледную кожу тебя критикующего. – Кроме тебя, Громов, разумеется.

Вывести понятия, поискать их значения в словаре: гнев, идиотизм ситуации, ярость, изнасилование (духовное), глумление (физическое), вождь (?) краснолицых, вождь (!) краснокожих. Просто зачем тогда было всех собирать у себя в кабинете? Но все, кроме тебя, кажется поняли: одобрительно закивали головами, покачали ими, испепелили взглядами; показательная казнь, «Macht schafft Macht», как говорил Шиллер или кто-то в этом роде, если память снова не изменяет; «власть создает власть» – вот он, перевод, вот он тебе, твой контекст; простая истина, показательная казнь. Щелк – движется затвор, и Лопанцев перестает сомневаться, а змея остается змеей, не превращается в женщину. Да и плевать – жертва всегда прекраснее убийцы; вздергивай на суку, если тебе, Велин, хочется. Вот они и остались одни – раскрасневшийся начальник, да ты, невозмутимый; скала среди бушующего прилива, что грозит затопить даже то, что до этого возвышалось над ним.

– Ты, сука, чего наделал, придурок? – тихо начал Велин. Усталое красное лицо; потухший взгляд, призванный пробить твою броню. Не получилось силой – теперь вот пробует пониженным голосом и слабостью. – Взял да оскорбил уважаемого человека. Через интернет. Подписавшись. Миш, я нормально, по-человечьи, спрашиваю – ты чем таким думал?

Тебе даже хотелось что-то ответить, но тот не слушал. Так, спросил – а ответ уже вроде б и не нужен совсем.

– Ведь был когда-то… хорошим критиком. Все по делу да по делу, с иронией, с юмором. Теперь же – полнейшую чушь. Сравниваешь не с жизнью, а с чем-то далеким. Вот, деревню ненавидишь – хотя прежде того же Долина превозносил, светилом называл, Миш. А сейчас что…

Он что-то говорил; ты же это что-то не хотел слушать. Знаешь же, что выстоишь, как обычно выстоишь – Велин скоро за этот цирк принесет свои извинения, публично напишешь о том, как был неправ и все. Наверное, зарплату сократят. Опять пошлют к стажерам и на месяц перекинут в остросюжетку; не самое приятное, что может быть, но и не самое отвратное, к слову. Так, маленькие трещины на идеальном до поры до времени шаре. Они затянутся – до нового случая с именитым деревенским автором, пишущим о первом разе подростков в сарае под крик петухов; а после все пойдет по кругу. Все банально и глупо – и будет повторятся до тех самых пор, пока однажды ему не надоест, или тебе не надоест; Велин такой же – для него тоже критика является жизнью, а отсутствие критики – отсутствием жизни; для него тоже жизнь кончалась за стенами «Геликоона» и начиналось нечто серое; вы похожи, ты – это постаревший он, только без ребенка и красноты, ах, ты куришь гораздо больше и ты не принял причастие красных; ты скорее относишься к белым, у которых из красного только сигареты, нет, пачки; у него же белого ужасно много.

Выходя из кабинета Велина с вправленными (как думал сам толстяк) мозгами, тебе было легко и спокойно – как обычно, впрочем. Хотелось сломать очки Лопанцеву и некрасивую Нину – прямо на том же столе, хотелось завершить начатое; знаешь, что никогда этого не сделаешь – тем и приятнее; профилактика лучше дидактики; иногда вставленная палка не приводит ни к чему, а иногда зарождает желание к чему-то особенному. Но, тем не менее, сегодня все было обычно, скучно и банально – и прекрасно, разумеется, все наслаивалось и ширилось определениями. Лопанцев, сука. Выбесил.

Позже ты будешь думать, чем бы заняться вечером. Правая кисть ныла и это настораживало – не так сильно, как могла бы, но так, чтобы это могло послужить отличным поводом к освоению новых горизонтов.

Вермут? Гинесс; нет, не он, ты же не пьешь даже такое пиво; хотя, может сегодня вновь начать? А может, яблочный кальвадос? Новые горизонты тем и замечательны – никогда не знаешь, что будет уже через пять с половиной часов.